На улице было темным-темно, желтая луна висела над театром, запутавшись в ветвях лимонных деревьев. На Софью пахнуло свежестью, горьким запахом осенних цветов, близкого моря. Высунувшись по пояс в окно, она огляделась. Никого не было видно. Опустив на лицо капюшон накидки, Софья взобралась на подоконник. Посмотрела вниз. Было довольно высоко, но прямо рядом с окном вилась крепкая виноградная лоза. Софья подергала ее: та казалась крепкой. «Убьюсь, и слава богу», – подумала молодая женщина, выскальзывая за окно и хватаясь обеими руками за лозу как раз в тот момент, когда запертая дверь затряслась от ударов. Криков «Откройте, София, вас вызывают! На сцену, на сцену, вас требует публика!!!» Софья уже не слышала.

Она спустилась довольно удачно, лишь ободрав слегка локоть о стену и ловко приземлившись в кучу прелых листьев. Вокруг было темно, слева ярко светился подъезд театра. Софья поправила капюшон и неслышными шагами устремилась к ограде.

Через четверть часа она стояла у калитки своего дома. В верхнем этаже, к удивлению Софьи, не горело ни одного окна, и она с облегчением подумала, что, вероятно, Мартемьянов так и не возвращался. Перебежав весь исполосованный лунным светом двор, Софья толкнула дверь, вошла. И сразу же увидела Марфу, стоящую с лампой в руках в дверном проеме кухни. Посмотрев в лицо верной служанки, молодая женщина со вздохом спросила:

– Что еще случилось, господи?

Зеленая керосиновая лампа светила тускло, но, тем не менее, не могла скрыть того, чего Софья прежде никогда не видела: Марфа была заплакана.

– Ужинать хотите, барышня? – запнувшись, спросила она. – Что там ваш спектакель-то? Кончился? Что-то опять бледные вы, будто не смотрели, а сами пели… Так что же, ужин подать?

– Нет. – Софья вздрогнула при одной мысли о еде. – Иди наверх, собирай вещи, мы уезжаем. Да что с тобой?

Марфа вдруг поставила лампу прямо на пол. Грузно ступая, подошла к Софье и бухнулась ей в ноги. Софья отродясь не видела от Марфы подобной демонстрации и поэтому, разом забыв о своей тоске, заверещала на весь дом в самом настоящем паническом ужасе:

– Марфа, что ты делаешь?!! Встань, что ты, бог с тобой!!! Что стряслось?!

– Софья Николавна, за-ради Христа… – Марфа выпрямилась и уставилась на свою барышню полными решимости глазами. – Как велите, так и будет! Вещи собирать – соберу в момент! Только, бога ради, не ехайте вот так! Поговорите хоть с человеком, ить не чужой! Первый раз, за всю жисть первый раз вас прошу! Ить, ежели он застрелится с вашего отъезду, так грех на вас будет! И на мне, что не отговорила!

– Марфа, ты с ума сошла! – Софья прислонилась к стене, закрыла глаза. – О чем ты просишь, ты же ничего не знаешь!

– Знаю, барышня, знаю! – прижав руки к груди, страстно заверила Марфа. – Все я знаю!

– Откуда?! – поразилась Софья. – Ты… ты тоже видела письма?! Но ты ведь неграмотная…

– Есть грех… Так он мне сам рассказал все как есть.

– Кто – Федор?!. – растерянно прошептала Софья. В глазах у нее потемнело, она неловко схватилась рукой за перила лестницы и села прямо на ступеньку рядом с Марфой. – Воля твоя, Марфа, ты врешь… Как он мог тебе рассказать? Когда?!

– Да вот сегодня и рассказали… Они ведь вернулись, как вы уехали, полчаса не прошло, сразу наверх поднялись. Я – ничего, мету себе парадное, думаю, что на ужин варить, ведь и борща путевого заделать не из чего… и вдруг слышу, наверху – хрясь! Тресь! Бух! «Марфа!!!» Я метлу швырнула и – бегом наверх! А там весь ваш бардак, как вы велели, нетронутый, я даже и не поднималась, потому как приказано было… Смотрю – а Федор Пантелеич посредь горницы стоит, прямо на бумажках этих раскиданных, и лицо у него такое, что мне аж в поджилки вдарило! Ну, думаю, убьет меня сейчас и за упокой службы не закажет! Где, кричит, Соня?! В тиятре, отвечаю, как положено, где ж ей быть, с итальянцами ускакавши… Он где стоял, там и сел. Сидит, молчит, вроде думает себе чего-то… И я соляным столбом у дверей стою, дохнуть боюсь, про себя соображаю – как бы ловчей убежать, пока греха надо мной не сотворилось… Слышу вдруг – спрашивает, тихо так: «Марфа, как думаешь, ведь без тебя она отсюда не уедет? Зайдет домой хоть за тобой-то?» Это, говорю, очень даже сомнительно, чтоб без меня барышне отбыть, а чего опять натворили-то, ваше степенство?

– Стало быть, он тебе рассказал… – пробормотала Софья.

– Еще бы! – возмутилась Марфа. – Попробовал бы не рассказать, нечисть бессовестная! Видела я, с каким вы лицом нынче в театр уходили, я такого у вас, почитай, уж полгода не видала, с тех самых пор, как из Ярославля уехали! – Марфа искоса посмотрела на свою барышню. – Софья Николавна, я уже сказала: я с вами куда угодно, хоть в осиное гнездо, и с одного только вашего слова: планида у меня такая назначена. Но… сделайте мне божескую милость, подымитесь наверх-то.

– Так он дома?! Федор – дома?! – только сейчас сообразила Софья.

– А где ж ему быть? – пожала плечами Марфа. – Вас дожидает.

– Но… Я же смотрела, когда вернулась… Там нет огня…

– Нет – стало быть, без надобности им. Подымитесь, Софья Николавна. А я вещи вязать пойду.

– Отчего ты просишь за него, Марфа? – со странной усмешкой спросила вдруг Софья, поворачиваясь к служанке и пристально глядя в ее лицо. – Уж не влюблена ли ты, часом?

Марфа сурово выпятила нижнюю губу:

– Вот и грех вам, Софья Николавна! Когда это я себе дозволяла в ваших кавалеров влюбляться? Слава богу, свое место знаем… Но – человек ведь все-таки, хоть и сволочь… Жалко.

Софья снова усмехнулась, но ничего не сказала. Медленно, держась за перила, поднялась и пошла наверх. Когда ее усталые шаги смолкли, Марфа шумно вздохнула, перекрестилась и уселась на лестнице. Лунный лучик проворно взбежал по ее юбке и устроился на коленях.

– Да пошел ты, шалопутный… – сиплым басом сказала ему Марфа. Лучик не послушался, и она осторожно накрыла его ладонью. Пробормотала: – Сволочи вы все, ох сволочи, да где ж других-то взять?..

В комнате было темно, но в открытое окно светила луна, и пол казался затянутым серебристым газом, в котором чернели так и не поднятые никем листки бумаги. Софья вошла, остановилась на пороге. Сначала ей показалось, что в комнате никого нет.

– Федор Пантелеевич… – вполголоса позвала она.

– Да, Соня, – спокойно ответил он.

Мохнатая тень шевельнулась в углу, и Софья увидела Мартемьянова, сидящего в кресле. Он не поднялся ей навстречу, и Софья, ступая то по лунным пятнам, то по шуршащей бумаге, подошла к столу и села напротив.

Некоторое время в комнате стояла тишина. Софья не знала, что ей говорить, от усталости и навалившегося безразличия ко всему хотелось просто лечь на постель лицом вниз, уснуть и больше не просыпаться. Но время шло, Мартемьянов тоже молчал, и надо было что-то делать.

– Откуда у тебя письма? – спросила она, словно со стороны слыша собственный ровный голос. – Ты их перехватывал? Еще там, в Ярославле?

– Не я, – сразу же, словно только этого вопроса он и ждал, отозвался Мартемьянов. – Актриска ваша, Марья. Фамилью уж не помню.

– Мерцалова.

– Вроде того. Она еще тогда тебя ко мне в гостиницу привела, помнишь? Она на тебя-то сильный зуб имела; видать, тоже в этого Черменского влюблена была, да без надобности ему оказалась, только что младенца ей состряпал… А жили вы с Марьей в одном доме, смежные комнатенки снимали… Она почтальона-то и ловила, пока ты свою Офелию репетировала, все пять писем прибрала, ни одно до тебя не дошло. Я ей за них тысячный билет отдал.

– Они распечатаны… Ты читал их или Марья?

– Сначала она, а потом уж и я…

Софья в упор посмотрела на Федора, но в темноте не было видно его лица, и до нее доносилось лишь тяжелое дыхание.

– Не поверишь – знать хотел… Я ведь отродясь так говорить-то не мог, как в этих письмах, не обучен был… да и не учился сроду ничему. Только в тиятре и слыхал, как господа про любовь говорят, да все смешно мне казалось. А тут он к тебе писал… Я-то думал, что, может, и сам тебе так-то скажу, а тебе понравится… Не вышло. Не лезет из меня такое, и все тут. Видать, мало прочесть, родиться еще правильно надо было. Генеральским сыном, а не атамана ватажного выблядком…

– Но… – Софья протянула руку и взяла с подоконника последнее письмо Черменского, переданное ей Марьей Мерцаловой. В темноте невозможно было читать, и Софья начала тихо говорить наизусть: «Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».

– А это еще что такое? – помолчав, спросил Мартемьянов.

– Ты не знаешь, как же так? Это его последнее письмо. Мне его отдала Мария… зачем-то.

– Понятно зачем. Только… Чего ж это он тебе здесь «ты» говорит, когда до сих пор «вы» было?

– Не… знаю…

– В конверте она тебе отдала? И адрес твой, и имя твое прописаны там были?

– Н-нет… – Софья почувствовала, как идет кругом голова. – Только письмо… Маша, кажется, говорила, что оно упало в снег, и конверт размок…

– Ну-ну, говорила она… Оторва. Да к тебе ли это вовсе писано, Соня? Ведь, кажись, он и по имени тебя тут не зовет? Мало ль кому наш брат такие-то писульки пишет…

Софья закрыла лицо руками, и наступила тишина. Лунный свет переместился в сторону кресла, Мартемьянов отодвинулся от него. Софья не заметила этого маневра, хотя уже и отняла руки от глаз, и молча смотрела на пол, туда, где лежали брошенные ею бумаги. Изумленно думала: почему она не чувствует ни гнева, ни ненависти, ни отвращения – всего того, что разрывало ее во время спектакля? В душе остались только пустота и смертельная усталость.

– Зря документ-то порвала, Соня, – наконец сказал Мартемьянов. – Рви не рви, а дело сделано: Грешневка все едино твоя теперь.

– Я не приму.

– Так и я назад взять тоже не могу: бумаги обстряпаны, твоя она. Хочешь – продай, хочешь – подари. Когда ехать-то думаешь?

– Куда? – спросила Софья, подняв голову. – Куда мне ехать, Федор Пантелеевич?

– Куда? – удивился он, вставая. – Да под Смоленск! К Черменскому своему! Нешто не на крыльях полетишь теперь, матушка моя?!.

Софья услышала, как дрогнул его низкий, тяжелый голос. Почему-то подумала, что ему ничего не стоит убить ее одним ударом кулака. И снова словно со стороны услышала собственные слова:

– Шутишь, Федор Пантелеевич? Я? К нему? После того, как полгода в твоих камелиях жила? После того, как ты меня… как девку продажную…

– Он тебя всякой возьмет, – убежденно произнес Мартемьянов.

– Возьмет?.. – повторила Софья, отворачиваясь к окну. – Не знаю. Может, и возьмет, да только я-то не возьмусь… Из купеческих содержанок в дворянские жены – такого даже в романах не напишут. Погубил ты меня, Федор Пантелеевич. Поиграл – и выбросил…

– Я – выбросил?! – загремел вдруг на весь дом Мартемьянов. – Я – поиграл?!. Соня!!! Да ты что говоришь такое! Да я за тебя грех на душу взял и еще сто возьму! Не задумаюсь даже! Коли нужда бы была – убил бы его, Черменского твоего! Об одном жалею – письма эти растреклятые не спалил сразу же! Не попадись они тебе в руки…

– Да, – спокойно подтвердила Софья. – Жаль, что не спалил. Может, лучше было бы.

– Прости меня, Соня, – хрипло выдавил он, отворачиваясь к стене.

– За что, Федор Пантелеевич? Ты ведь не жалеешь ни о чем.

– Не жалею, – согласился Мартемьянов.

– Сам говорил – убить за меня можешь…

– Говорил. И убью.

– Может, меня и убьешь? – вдруг спросила Софья, поднимаясь и подходя к нему. – Вот я сейчас встану и пойду от тебя куда глаза глядят… а ты догони да убей меня. У тебя денег много, ты от суда откупишься… А мне легче станет.

– Не смогу, – помолчав, медленно, словно нехотя сказал Мартемьянов. – Тебя – не смогу. Думал уж. У меня, кроме тебя-то, и нет больше никого. Тебя убью – с кем останусь? Одна дорога – за тобой следом. А там уж вместе не быть. Мне – в ад на сковородку, тебе – к престолу божьему…

– В аду вместе будем, Федор, – усмехнулась Софья. – Блудницам туда же дорога, запамятовал?

– Да какая из тебя блудница… – отмахнулся он. – Нет, Соня. Прости. Коль захочешь уйти теперь – что ж… Сам, дурак, и виноват, лучше концы прятать надо было. Отпущу, слово даю.

– Не пойду. – Софья подошла к окну, оперлась руками о мокрый от росы подоконник, вдохнула свежий ночной воздух. – Некуда мне уходить, Федор Пантелеевич. Судьбу ты мне пополам разорвал… и не задумался даже. Что ж… Тебя в жизни рвали – и ты рвешь. Другим не будешь. И ничего уже не изменить.

– Стало быть – со мной, Соня? – хрипло спросил он, подходя сзади и беря ее за плечи. – Простишь, что ли, меня?

– Не прощу. Не обессудь, Федор Пантелеевич, не прощу. Давай уж без этого попробуем дальше жить. Может, и выйдет.