Он вздохнул.

— Ты хоть представляешь себе, что будет с твоей репутацией?

— Знаешь, я с одиннадцати лет только тем и занимаюсь, что думаю о своей репутации. Если ты считаешь меня дурой, то почему не скажешь об этом прямо?

— Джулиана…

— Я знаю, что делаю. И мне все равно, как это повлияет на мою драгоценную репутацию. Вот именно, все равно. Мне нравится играть в «Аквэриан», а если это кого-то не устраивает, то пусть катятся к черту. Когда я становлюсь Д. Д. Пеппер, я перестаю быть собой, я не ощущаю на своих плечах той тяжести, которую Джулиана Фолл чувствует постоянно. Мне это необходимо, Шаджи. И даже если я паникую, то это только помогает мне, а вовсе не вредит. Мне нужна отдушина. А в смысле музыки это обогащает меня, а не истощает.

На Шаджи ее слова не произвели впечатления.

— Твоей отдушиной должна быть твоя рабочая комната.



— Работа есть работа. Я никогда не брошу ее. Я просто не смогу этого сделать. Но мне нужно и нечто другое.

— Сыграй мне Шопена, — процедил он.

— Сейчас?

— Сыграй Шопена, Джулиана, а не то я уйду.

Взгляд его стал тяжелым и властным. Она знала, Шаджи не из тех, кто ходит вокруг да около, он привык держать свое слово.

— И что потом?

— Я буду с нежностью вспоминать ту одиннадцатилетнюю девочку, которая умоляла меня стать ее учителем, а не эту тридцатилетнюю неблагодарную женщину, которая отвернулась от меня и забыла обо всем, над чем мы вместе корпели почти двадцать лет. — Его голос был надломлен, наполнен горечью, граничившей с печалью. — Ты восемь месяцев была Д. Д. Пеппер. И за все восемь месяцев ни слова!

— Я собиралась рассказать тебе.

— Но не рассказала.

Она сжала губы.

— Да, не рассказала. Я знала, что ты будешь вести себя как болван.

— Шопен, — напомнил он. Она встала и прошла к Лэну.

— Человек, который сидит в конце бара, это Эрик Шаджи Шидзуми, — сказала она, стягивая с головы тюрбан. Светлые волосы рассыпались по плечам. — Лэн, я обманывала тебя. Мое настоящее имя Джулиана Фолл. Я — концертирующая пианистка.

Лэн скрестил руки на груди.

— Имена здесь не имеют большого значения. Главное, что ты из себя представляешь и что хочешь делать. Это важно, детка.

— Я не знаю, кто я и чего хочу.

— Ну что ж, пока не узнаешь, меня устраивает, если ты останешься Д. Д. Пеппер. Только, пожалуйста, не надо этих безумных маскарадов. О'кей? — Он улыбнулся. — Если только не захочешь играть по воскресеньям за завтраком.

Она выдавила из себя улыбку.

— Это окончательно доконало бы Шаджи. Можно, я поиграю сейчас?

— Рояль твой, Джулиана Фолл. Вместе с раздолбанными басами и всеми прочими потрохами.

Она посмотрела в сторону Шаджи. Он по-прежнему трудился над мартини; ни тени улыбки или понимания на лице, лишь злость и обида. Острая боль пронзила ее, она ужаснулась, пытаясь представить свою жизнь без него. Что она будет делать?

Она села за рояль и взяла аккорд.

Но не смогла играть. Она не могла предать Лэна, людей, сидящих в «Аквэриан», — поклонников Д. Д. Пеппер. В конце концов, она не могла предать Шаджи. Шопен — здесь, сейчас — был бы ложью. Он, конечно, думает иначе, но она ничего не могла поделать с собой. Джулиана начала с маленького отрывка из Дюка Эллингтона, который, как ей подумалось, понравится всем, даже Шаджи.

Но когда она закончила и повернулась на табурете, его уже не было. На стойке стоял недопитый мартини.

Глава 17

Хендрик де Гир стоял у входа в Центральный парк напротив Бересфорда и согревал руки дыханием. Ночью будет еще холоднее. Он подумал было о бутылке джина. Но он завязал с этим. Сантименты и выпивка до добра не доведут: он становится неосторожным, а этого допустить нельзя. Сейчас ему было ясно, что трус Райдер все выложил Блоху и теперь, когда след Менестреля потерян, сержант сам займется им. Он не поверит никому; слишком огромны возможности, которые открывает перед ним Камень. Хендрик хорошо понимает ход его мыслей.

У него самого оставалось лишь две возможности. Скрыться или начать действовать.

Но прежде чем он примет решение, нужно собрать информацию. Он уже обнаружил, что за Катариной следят. И сейчас, стоя у Бересфорда, видел, как на автобусной остановке у Музея естествознания приплясывает на морозце человек Блоха.

Итак, за Джулианой тоже слежка. Блох чрезвычайно осторожен, он никогда не рискует и пока еще не готов сделать свой ход. Сержант — тяжелый, упрямый, лишенный слабостей, — лишь недавно занялся подобными делами, но уже успел заработать себе солидную репутацию. Говорили, что он щедро и вовремя платит. Именно поэтому Хендрик и стал работать на него. Деньги и безопасность — вот две вещи, о которых в течение многих лет мечтал де Гир. И если бы Филипп Блох обеспечил ему это, Хендрик работал бы на него.

Из Бересфорда высыпала группа хорошо одетых людей — мужчины в смокингах, женщины в мехах, а сразу же вслед за ними вышла полная пожилая женщина в скромном шерстяном пальто и в низких, по щиколотку, ботах. Ее голова была по-деревенски укутана шарфом.

На другой стороне улицы человек Блоха бросил сигарету.

Свет фонаря выхватил из темноты черты женщины, и Хендрик увидел такое знакомое некрасивое прямоугольное лицо.

Вильгельмина!

Он едва не рассмеялся в голос. Ну конечно же, она должна быть здесь! Даже проведя сорок лет в бегах и всякого навидавшись, он не встречал более осторожного человека, чем Вильгельмина Пеперкэмп. Ах, Вилли! Он понял, что филера Блоха она уже раскусила. Когда-то Хендрик ценил ее за прямоту и решимость, а ее некрасивое лицо казалось ему приятным и даже привлекательным. Она была очень надежным человеком. Тогда это было главное.

Она перешла через дорогу и быстрым шагом направилась по улице. Человек Блоха двинулся за ней. Хендрик остался на месте. Он был спокоен. Вилли пять лет кряду обводила вокруг пальца нацистских чернорубашечников и полицейских и продолжала бы дальше, если бы не доверилась Хендрику.

Через несколько минут человек Блоха вернулся и встал на свое место. Он явно был обескуражен и огорчен. На этот раз Хендрик не смог удержаться, чтобы не рассмеяться вслух. Совсем необязательно, что этот человек растяпа, он просто не знает, с кем имеет дело.

Хендрик полез в карман за сигарой. Но тут из холодного, темного парка выступили две тени и, подойдя вплотную, встали с двух сторон от Голландца. В их руках сверкнули ножи. Хендрик с отвращением глянул на них. Чертов Нью-Йорк! Эти грабители сейчас совсем некстати. С таких станется и прирезать, подумал Хендрик, разглядывая их. Оба оказались старше, чем он ожидал. Они явно считали, что напугали его.

— Эй ты, давай сюда бумажник, — сказал один. Хендрик пожал плечами. Видимо, это старость. Он мог услышать их шаги, ему следовало бы предвидеть это. Но сейчас его положение было никудышным, ему не хотелось привлекать к себе внимание. Окоченевшими пальцами он выудил бумажник из кармана брюк и протянул его тому, кто командовал. Пока тот копался в бумажнике, второй продолжал стоять с ножом, нацеленным на Хендрика.

— Что вам еще нужно? — подозрительно спросил Хендрик. — Забирайте деньги и проваливайте…

Погоди-ка, сказал себе Хендрик. Если бы это были обычные грабители, то они забрали бы деньги и ушли. Они со своей добычей уже скрылись бы в парке. Они бы не стали копаться в бумажнике.

Им необходимо убедиться, что он тот, кто им нужен.

Прежде чем убить его по приказу старшего сержанта Филиппа Блоха.

— Ублюдки, — спокойно произнес Хендрик.

— Что?

Замешательство быстро сменилось изумлением, а затем — болью и ужасом. Просто Хендрик вцепился в горло тому, кто держал его бумажник. Второй подскочил к нему с ножом, но Хендрик был наготове и увернулся. Острие ножа лишь слегка зацепило его пальто. Пока первый задыхался и хрипел, Хендрик сильным ударом сбил его напарника с ног. Он сам удивился тому, как ловко и быстро он проделал все это. Он не оставил противникам никаких шансов.

Он побежал и выскочил прямо на проезжую часть Западной Централ-Парк-авеню. Раздался скрежет тормозов и вой гудков.

Хендрик обернулся лишь тогда, когда был уже на другой стороне улицы, прямо перед Бересфордом. Те двое уже смылись. Человек Блоха, стоявший у музея, тоже исчез. Хендрик не испытал радости, он был недоволен собой.

Двадцать лет назад он бы убил их всех.



Тетя Вилли, обследовав кухню племянницы и не найдя ничего съедобного, пошла перекусить где-нибудь в другом месте. Джулиана не стала обижаться. Когда тетка ушла, она села за рояль. Она не ожидала, что будет в состоянии работать. Слишком много событий произошло в последнее время. И все же сейчас работа целиком захватила ее, чего не случалось уже много месяцев подряд. Смерть дяди, молчание матери, тетя, бредущая по темным улицам, слежка за домом и Мэтью Старк с его изменчивыми темно-карими глазами и кожаной курткой не давали ей покоя и так растревожили воображение, что сейчас ей вдруг стал удаваться Шопен. Реалии жизни не испугали ее. Она обнаружила, что от этого не нужно прятаться — это можно и нужно выразить.

Вот и все. Так просто.

Если бы только Шаджи мог понять ее. Но он никогда не поймет. Джулиана вспомнила тот день, когда она одиннадцатилетней девочкой вместе с родителями впервые вошла в его великолепный дом в Ист-Сайд; тогда он казался ей самым красивым, самым невероятным человеком из всех, кого она знала. У нее были все его записи, она слушала их по ночам, когда родители считали, что она спит. Его игра заставляла ее плакать, пробуждая изумление, ярость и зависть ко всему тому, что умел делать он и не умела она, по крайней мере, пока не умела. Но когда Шаджи провел ее в свою рабочую комнату и она осталась с ним наедине, она первым делом сказала ему вовсе не о том, как восхищается им, а о том, что надела сегодня белое платье только потому, что он всегда одет в черное.

Много лет спустя он рассказал, что то ее заявление главным образом и побудило его взять ее в ученицы. Он увидел в ней индивидуальность. Ему было неинтересно делать из музыкантов этаких маленьких Шаджи. Он хотел, поощрял, он требовал, чтобы она развивалась как независимый музыкант.

А теперь он не может понять, для чего она красит волосы в розовый цвет и играет джаз в ночном клубе Сохо. Ему нужна ее независимость только до тех пор, пока она не преступает его священные правила.

— Вот дрянь, — пробормотала Джулиана, продолжая играть. — Какая же дрянь!

Она не обращала внимания на слезы, которые жгли глаза, на усталость, охватившую мышцы, на пустоту, которая сидела глубоко внутри, и на холодные, хищные коготки страха, не имеющего никакого отношения ни к алмазам, ни к гибели близких, ни к ее преследователям.

Она потеряла Шаджи. «Боже мой, — подумала она, — что же мне теперь делать?»



Мэтью пил пиво и, чтобы успокоиться, смотрел баскетбол, но ничего не помогало. Где же, черт возьми, могут быть Проныра и Блох? Он принес себе еще пива — это был «Сэм Адамс» — и, сделав пару глотков, потянулся к телефону. Он сидел в кабинете, главными украшениями которого теперь были телевизор и стереосистема. Пишущая машинка стояла зачехленной, и сверху на ней лежало стопкой около десяти выпусков иллюстрированного спортивного обозрения. Верхний, как он заметил, был восьмимесячной давности. У Старка не было своего компьютера. Ему хватало того, что стоял у него в отделе новостей. Он не любил, когда перед глазами мелькает всякая всячина.

Он снял трубку и тут же сказал себе, что не нужно звонить.

Но все равно позвонил. Он помнил этот номер и уже дважды за вечер начинал набирать его.

Он прослушал четыре гудка, прежде чем раздался ее голос на автоответчике. «В настоящий момент я не могу ответить на ваш звонок, но если вы назовете свое имя, номер телефона и вкратце сообщите…»

— Джулиана! Если вы дома, возьмите трубку! Если нет…

Раздался щелчок.

— Мэтью? — Она заговорила каким-то отсутствующим, потусторонним голосом. — Что случилось?

Напряжение, сковывавшее тело, пропало, стоило ему услышать ее голос. У нее был красивый голос. Он сразу же представил себе ее глаза — такие яркие и полные силы. Воображение рисовало, как его губы сливаются с ее губами. Э, парень, подумал он, да ты больно далеко зашел. Он отхлебнул пива.

— Вы работали? — спросил он.

— М-м, да, наверное.

— Наверное?

— Я как-то растерялась. Со мной такого давно не случалось. Я не понимаю, где я, что делаю, я полностью отрываюсь от реальности. А потом, когда заканчиваю играть, мне нужно некоторое время, чтобы… — Она помедлила и перевела дух, как будто долго бежала. — Ну, для того чтобы вернуться, ну, прийти в себя, что ли. Я играла… Что же это было? — Она говорила словно в наркотическом бреду. — А, знаю. Шопен. Просто мне сейчас, после такого подъема, сложно подбирать слова. Ха! Видели бы вы меня, после того как я проведу за роялем семь-восемь часов подряд.