— Он не был ни на чьей стороне. Он был только за себя, Джулиана. В ту последнюю, страшную зиму все мы ужасно страдали. Наше положение мало чем отличалось от положения тех людей, которых мы прятали. Силы были на исходе. И однажды к нам пришел Хендрик. Он был уверен, что нацисты подозревают нас, но обещал отвести подозрения и достать нам немного еды и угля. Однако он должен был что-нибудь предложить им взамен. Отец с Джоханнесом решили рассказать ему о Менестреле. Вильгельмина с самого начала была против, но они уже не знали, что делать, и были в отчаянии. Они ничем не могли помочь людям, которых прятали. Мы сами едва не умирали от голода и холода. Наше положение было безнадежным, и мы доверились Хендрику.

— Вы же никак не могли проверить его, — сказала Джулиана.

— Да, наверное. Хендрик не сказал нам главного — нацисты уже стали подозревать и его, так что Менестрель был нужен ему для собственного спасения. Менестрель не помог нам. Джоханнес с отцом вручили мне камень и отправили к Хендрику. Думаю, они знали, что он не причинит мне вреда. Но было слишком поздно. Офицер, который заподозрил Хендрика в двойной игре, хорошенько нажал на него, и тот все рассказал. Он сообщил, что мои родители участвуют в Сопротивлении, выдал Вилли, выложил, где скрываются Джоханнес, Анна, Штайны. Он думал, что опередит нацистов и успеет предупредить нас, но ему это не удалось. Арестовали всех, только я и Хендрик остались «на свободе». Он, конечно, мог бы забрать камень и выдать меня, но он все-таки спрятал меня в надежном месте, и исчез сам, не взяв алмаз.

Катарина замолчала, она не могла продолжать. Джулиана коснулась ее руки.

— И многие погибли?

Мать кивнула. Слезы текли у нее по щекам.

— Девять человек из семьи Штайнов были замучены в концлагерях, в живых остались только Рахель и Абрахам. Вилли до конца войны держали в тюрьме. Джоханнеса отправили в трудовой лагерь.

— А его жена?

— Ее увезли в Аушвиц, но она вернулась оттуда. Но… — Катарина опять смолкла, не в силах говорить. Как она может рассказать такое дочери? Какими словами? — Но с ней был их сын. Его отправили в газовую камеру. Я никогда не могла заставить себя говорить об этом. Я… Ты можешь подумать, что я просто вычеркнула его из памяти, но это не так, хотя я и старалась не вспоминать. Он был тебе двоюродным братом — единственным с моей стороны. Его звали Давидом. Ему было шесть лет.

— Боже мой! — прошептала Джулиана. — И я ничего не знала…

— Да, я должна была рассказать тебе об этом раньше.

— Нет, мама. Может быть, еще месяц назад я сказала бы «да» и сердилась бы на тебя, но сейчас я понимаю. Ты была не готова говорить об этом. А твои родители? Что случилось с ними?

— Их убили, — сказала Катарина. — Гестаповцы мучили их, пытаясь вырвать сведения, но они не дрогнули, и их расстреляли. Меня неотступно преследует мысль, что это им надо было пойти к Хендрику с Менестрелем, и если бы они пошли… Но они так хотели уберечь меня!

Джулиана улыбнулась сквозь слезы.

— Сейчас ты их понимаешь — родителей, которые хотят защитить своих детей?

— Да, — ответила Катарина, сжимая руку дочери в своей сильной, широкой ладони. — Они сделали то, что сделала бы и я.

— А что было с Менестрелем потом?

— После войны, когда Джоханнес вернулся из лагеря, я отдала алмаз ему. Он был его хранителем, и только он мог распорядиться камнем. Я умоляла его выбросить алмаз в море, но теперь знаю, что он не послушался. За столько лет я ни разу не задумалась о том, что ты можешь иметь хоть какое-то отношение к Камню Менестреля. Я думала, что традиция умрет вместе с Джоханнесом. Но, видимо, наша семья слишком серьезно относится к традициям. Ты — последняя из рода Пеперкэмпов, и я уверена, что Джоханнес счел своей обязанностью передать алмаз тебе. Ведь так? Он, наверное, сделал это во время твоего концерта в Дельфшейвене?

Джулиана кивнула.

— Он просил не говорить тебе.

Катарина, все еще плача, улыбнулась.

— Да, и я понимаю почему. Но это его право, и я не оспариваю его. Должно быть, он подумал, что Хендрика нет в живых, раз он за все эти годы не пришел за Менестрелем. А кроме Хендрика кто еще мог знать о камне? Только мы. Джулиана! Перед смертью Хендрик сказал тебе, что…

— Мама, прошу тебя, не надо ничего объяснять. Это не мое дело. Я понимаю, что ты не обязана рассказывать мне все о своем прошлом.

— Но я хочу поделиться с тобой. Хендрик был моей первой любовью. Я обожала его и восхищалась им. Он был воплощением всех тех качеств, которыми должен обладать мужчина. А когда он предал нас… я думала, что никого не полюблю больше. Потом я познакомилась с твоим отцом, Он приехал в Нидерланды, закончив учебу. Он был совсем не похож на Хендрика, и мне было очень хорошо с ним. — Она смущенно пожала плечами, не зная, как лучше рассказать об этом дочери. — Когда я познакомилась с ним, я опять научилась смеяться.

И тут в дверях показалась высокая фигура Адриана Фолла. Его выдержка оказалась такой же внушительной, как и его рост; два дня он отбивался от репортеров, взявших их дом в осаду. Он сказал жене и дочери — да, он прощает их, но они должны пообещать, что никогда — никогда больше! — ему не придется так тревожиться за их жизни. Пока они воевали с Блохом во Флориде, он поднял на ноги всю нью-йоркскую полицию и требовал, чтобы все немедленно отправились на розыски его жены и дочери.

— Звонила Вильгельмина, — сказал он. — Она просила передать, что скоро будет у нас с ужином.

— Что? — рассмеялась Катарина. — Но она же отвратительно готовит.

Адриан, улыбаясь, смотрел на жену, и мелкие морщинки лучились вокруг его глаз.

— Думаю, что сейчас, когда ты в таком состоянии, она справится с этим лучше. Вилли нашла лавку, где продаются копченые угри, так что теперь она в полном восторге. Если вы не возражаете, я все-таки схожу, перекушу где-нибудь.

Катарина заверила его, что Вильгельмина не обидится, и он ушел. Джулиана повернулась к матери.

— Он знает…

— Нет, — сказала Катарина, — так же, как и тебе, я не рассказывала ему ни о чем. Джулиана, а ты не хочешь поговорить о Мэтью Старке?

— Не сейчас, — ответила Джулиана. Мэтью… Сколько раз ее рука тянулась к телефонной трубке? Она никогда не забудет, как он взял ее на руки и поцеловал, а потом, опустив на землю, развернулся и врезал Сэму Райдеру прямо в челюсть, и как раз в этот момент прибыло ФБР и еще Бог знает кто. Они чуть не арестовали Старка! Сейчас он в Вашингтоне. Джулиана улыбнулась матери. — Но, может, тебе будет интересно узнать о Д. Д. Пеппер?



Вильгельмина пересадила четыре бегонии в тщательно вычищенные горшки и поставила их на подоконник в гостиной. В Дельфшейвене стояла прекрасная погода, светило солнце, и Вилли была вполне довольна жизнью. Позавчера она вернулась домой, а завтра утром отправляется в Антверпен, чтобы уладить дела брата. Ей очень не хватает его. Они редко встречались в последние годы, но она всегда помнила, что у нее в Бельгии есть брат — со своими алмазами и воспоминаниями об их общем прошлом. И вот его не стало.

Свой последний вечер в Нью-Йорке она провела с Джулианой. Они поужинали вместе с Катариной и Адрианом, выслушали ее рассказ о Д. Д. Пеппер, который Вильгельмине показался достаточно убедительным. Видимо, племянница нуждается в этой особе. По крайней мере, эта Д. Д. объяснила Вильгельмине присутствие старых нарядов в гардеробе Джулианы.

Джулиана явилась к Вильгельмине глубокой ночью, уже перед рассветом, и, присев на край кровати, разбудила ее.

— Скажите, вы с Хендриком любили друг друга? — не делая никаких вступлений, спросила она.

— Ну, ты и нахалка, — сказала Вильгельмина.

— Сначала он любил вас, а потом, когда моя мама начала взрослеть, влюбился в нее. Ведь он говорил об этом, да?

— Ложись спать.

— Мне не спится. — Она вздохнула. Даже в темноте было видно, как сияют ее глаза. — Мне хочется играть на рояле.

— В три часа ночи?

Джулиана кивнула.

— Ну что ж, подай мне халат. Мы сыграем в четыре руки.

— Вы играете на фортепиано?

— Играла когда-то. И в последнее время меня частенько тянет к роялю. Сама не знаю зачем, но иногда я играю в церкви. Во время оккупации, когда было особенно трудно и страшно, я напевала какие-нибудь сонаты. Это помогало мне не думать о том, что будет со всеми нами, о том, что мои силы на исходе. Мы с Рахель пели целыми днями. У нее был чудесный, чистый голос. У нас не было фортепиано, и я садилась за стол и делала вид, что играю, а Рахель ловила меня на неверно взятых нотах. Твоя мать смотрела на нас, как на сумасшедших. Она тогда целыми днями готовила, с головой уходила в стряпню. Если у нее были продукты — пусть даже только картошка, или зерно, или свекла, — она никогда не сетовала на голод и лишения.

Они играли четыре часа. Вильгельмина часто сбивалась, но не снисходила до извинений за свою неуклюжесть. Джулиана была в полном восторге.

— Вам нужно завести себе фортепиано!

— Ба-а! А что скажут соседи?

Но сейчас она пожалела о том, что у нее нет инструмента. Если бы у нее была возможность, она играла бы ночи напролет!

Утром, прощаясь с Джулианой в аэропорту, она поцеловала ее и сказала:

— Да, Джулиана, мы с Хендриком любили друг друга, но наша любовь длилась недолго. Я всегда догадывалась, какой это человек, но и представить себе не могла, что он может предать нас. Если бы я поняла это раньше, то как-нибудь ночью перерезала бы ему глотку. После того что случилось, я пыталась разыскать Хендрика, мне хотелось убить его. Но сейчас… Сейчас я думаю, что, сохранив себе жизнь, он получил свою долю страданий!

— А как же вы, тетя Вилли? Вам, наверное, очень одиноко?

— Я довольна жизнью, Джулиана. Нет, я не чувствую себя одинокой. Но ты должна навестить меня. — Она улыбнулась. — И привези с собой мать.

— Ой! Я чуть не забыла. Вот, мама просила передать вам.

Это была коробка с бисквитным печеньем. Внутри лежала записка.


Вилли, вчера вечером я говорила с Адрианом. Я рассказала ему все. Я чувствую, что поступила правильно! Теперь я не могу остановиться и постоянно плачу — от его доброты, от того, что вспоминаю маму с папой, маленького Давида, Штайнов, детей. Даже из-за Хендрика. Да что тут говорить — из-за всего, что было с нами. Я все-таки чувствую себя виноватой в том, что случилось, но мне стало легче. Я понимаю — мать с отцом хотели, чтобы я жила. Я тоже отдала бы все, чтобы уберечь Джулиану. Может быть, я излишне опекала ее. Дорогая моя сестра! Прости меня. Не думай, будто я уехала из-за тебя. Я уехала, потому что не могла жить там, только и всего. А еще из-за Адриана. Он подарил мне столько счастья! Надеюсь, тебе понравится мое печенье. К.

Печенье ей ужасно понравилось. Она расправилась с ним в самолете, оставив в коробке лишь одну штуку.

Вильгельмина вынула из старого тайника деревянную шкатулку и достала оттуда старую черно-белую фотографию с потрепанными, пожелтевшими от времени краями. Изображение было не очень четким, но это не имело значения. Она поднесла ее к лампе и долго всматривалась.

Довоенное фото запечатлело Рахель и Абрахама, Джоханнеса и Анну, Хендрика и Вильгельмину, и Катарину — та была еще совсем ребенком — на катке. Как-то раз Вильгельмина собралась было вырезать оттуда Хендрика, но передумала. Это было все равно, что вырезать часть души.

Она прошла на кухню, сделала бутерброд с сыром, заварила чай и съела последнее печенье.

Глава 27

— Приезжай немедленно!

Была среда, половина пятого. Зазвонил телефон, и Джулиана сразу сняла трубку, взбудораженная и ошеломленная. Сегодня она играла изумительно. Шопен плескался волнами по ее памяти, нервно трепетал, как желе на большом блюде в сочельник. Ей не хотелось останавливаться даже на секунду, хотя она чувствовала, что пора сделать перерыв. Немного прогуляться. Музыка все равно не оставит ее. Ей было приятно слышать Лэна Везеролла, хотя она предпочла бы другой голос. Когда же она услышит его? И услышит ли вообще? Она говорила себе: он, пережив такие события, хочет осмыслить все это, должен побыть один.

— Лэн, о чем ты говоришь?

— О том, крошка, что ты опоздала на целых полчаса.

Она удивилась.

— Ты меня уволишь?

— Да нет. Тебя ждет публика, ангел мой. Люди вырывают друг у друга газеты. Красавица-пианистка спасает мать и тетушку-голландку из когтей убийц. — Он засмеялся. — Мне нравится. Это будоражит воображение. Теперь ты заведешь их так, что они будут приходить снова и снова.

Заведешь их. Джулиана улыбнулась. Поклонники Д. Д. Пеппер, оказывается, не так уж сильно отличаются от ее публики.