Спускаясь по следу горного ручья, иногда шумящего брызгами небольшой, но веселой воды, иногда спрятанного под камнями и под закрывающими его от солнца и людей растениями, густой сетью нависающими над ним, ныряющего под землю, оставляя на виду лишь спину из более сочной травы или мха, выдавая себя выступающей под подошвой влагой, затем выныривающего и журчащего маленькими заводями, бликующими прозрачной свежестью чистой воды над крупными песчинками дна, с каждым шагом вниз падением высоты превращаемого в маленькую речку, которую можно перепрыгнуть в один или два прыжка, они часа через два врезались в приют.

Почти свалились. Похожее на вигвам Циклопа сооружение блеснуло в лучах заходящего солнца оцинкованным железом крыши. Собственно оно и состоит из почти одной только крыши, и поэтому похоже на вигвам. С претензией на стиль — гофрированные скаты едва не касаются земли, стена только спереди, а в ней дверь и два модерновых круглых окна. Ниже, на раздвинувшей лес поляне, в одном из ее углов белеет маленький домик, сад и виноград, а хозяин, блеском лысого черепа соревнуясь с блеском скатов крыши, сапает небольшой огород. Рядом с ним стройная фигура — конечно же, внучка, прекрасного возраста превращения из девочки в девушку, тоже воюет с сорняками сапкой, и получается это у нее бодрее, а главное — грациознее привыкшего к почти безостановочной работе деда.

Арабы придумали танец живота, тренируя глаз кочевника резкими движениями пупка, а америкосы — у них много долларов, платят деньги за возможность посмотреть на то, как в безвкусном танце о железную стойку трется силиконовая грудь. Наивные, что те, что эти — они не знают, что такое сапка! Ничто кроме нее не сможет так раскрыть молодое женское тело и сделать его интереснее и сексуальнее, показать и подчеркнуть красоту чуть согнутых ног, ничуть не теряющих, а наоборот прибавляющих в длине, да еще загорелых и обветренных жарким летним ветром. Притяжение глаз — обтянутый короткими шортами слегка напряженный изгиб бедер, естественный и плавный изгиб спины — у мужчины сосредоточение силы, а у женщины гибкости и грации, не подчеркнут лучше ни мяч, ни лента, ни обруч, ни прочие атрибуты художественной гимнастики. Спокойные и сильные движения рук, волны изящных движений при этой интересной позе еще ждут своего часа, еще не нашли свободного балетмейстера-авангардиста, возможно потому, что это само совершенство — девушка с сапкой. И это намного симпатичнее, чем девушка с веслом, тем более с обрезом.

Дед и внучка. Возможно, его от смерти отделяет столько же, сколько ее от рождения. Заметив приближающихся, они прекратили работать: он оперся на сапку, и в машинальности движения проглянул все же преклонный возраст, а ее подростковая стройность распрямила упругую спину, которой еще не известен часто гнущий, а иногда ломающий ветер жизни, в глазах блеснуло детство и любопытство.

— Здравствуйте дедушка Игорь! — первой, издали, не делая пауз между словами, звонко крикнула она. Раньше она побежала бы навстречу, но теперь это ей не к лицу.

— Ну, зачем же так громко, Нина? — почти проворчал Степаныч, при слове "дедушка" посмотрев на Лену. — Ты меня компрометируешь.

— О! О! О! Вот сейчас же выпьем вина и посмотрим, кто из нас моложавее.

— Посмотрим. Здравствуй, Гамлет.

— Здравствуй, здравствуй.

А он старше Степаныча лет на десять, не меньше. И если тот вполне, на одном дыхании, не меняя приемлемого для себя и ведомых темпа, прошел многокилометровым горным маршрутом наравне со всеми, не соглашаясь со старением мышц, то Гамлет сделать этого уже не сможет. Возрастом, все-таки преклонным, и это более всего заметно по спине, он надежно привязан к сторожке, как виноградная лоза к проволочному каркасу, как его древний тезка к своему неуютному замку.

Нина. Имя очень идет ей. Девочке, девушке, женщине с таким именем предназначено жить здесь, на теплом вечернем склоне горы, откуда вдали угадывается море. Она о чем-то болтает со Степанычем, отвечая на шутливые вопросы и рассказывая ему о своих школьных успехах и удивительных, как цветные сны, событиях ее расширяющейся Вселенной. Но все же она с любопытством поглядывает на пятерых спустившихся с гор, и особенно на Лену, надеясь найти в ней подругу хотя бы на один уже заканчивающийся день и преследующий его вечер.

Лена. По дороге в вигвам чувствуя любопытство колоритной хозяйки приюта к себе, она почему-то подумала об Алексее. За эти дни он так и не стал своим, да и не особенно старался втереться в их временно дружную компанию. Несуетливо исполнив роль сына полка, только двадцать лет спустя, так и пропыхтел вслед за ней, хватая глазами ее голые ноги. Безусловно, ему пришлось трудновато, там, позади, но все же он выдержал экзамен и не выказал ей явного интереса, однако несколько раз она заметить смущение в его глазах и попытки скрыть это. Она беспощадно нравится ему, что неудивительно в своей бесспорности, но кажется, что даже озабоченный ею Игорь и тот перестал ревновать. Ничего страшного в этом нет — Игоря упокоит жена, да и пляж впереди… а вот что предпримет Алексей? Да и предпримет ли? Намеки Степаныча в первый день похода — что он видит, глядя на них обоих? Обоих?! Пора в душ! Говорят, он здесь есть.

Незаметно подошли к вигваму с длинными, до земли, скатами крыши. Он оказался бόльшим, чем виделся издали, и разделенным на две половины, в одной из которых обнаружились обыкновенные железные кровати, а в другой…

— Что это? — удивилась она смутно знакомой конструкции.

— Это, Лена, нары, — раздельно объяснил Сергей.

"О, сколько в этом звуке для сердца русского сплелось!", и сколько еще будет отражаться в глазах старых лысых физиков и отзываться в словах древних седых лириков, выправлявших себе осанку вот на таких же примерно досках сроками, не снившимися ни Аль Капоне, ни Манделе. Нары, они сделаны, как и положено, в два яруса из хорошо обработанных досок, выкрашенных в красный цвет, и выглядят, если забыть или не знать об их дурной репутации, очень необычно и даже выигрышно в сравнении с банальными кроватями за перегородкой.

Расположенные толстой буквой "П", они оставили квадрат свободного места перед входом, придав помещению своеобразный уют и даже сходство со средневековым городом. Матрасы, подушки, одеяла лежат рядами, простой геометрией усиливая мысль ввалившихся об отдыхе и близкой — только шагнуть, во весь рост неподвижности, под настоящей, а не матерчатой крышей.

— "ЗеКа Васильев и Петров ЗеКа", — поддавшись впечатлению, вспомнил короткую строчку Алексей.

— Простенько, но со вкусом, — одобрил пристанище Игорь.

— Так, где вам больше нравится? — спросил щедрый Гамлет. Без солнца его лысина стала еще темнее.

— Конечно же, здесь, — опередила уже раскрывшего рот Сергея Лена.

— Где будем спать? — на этот раз не стал спорить Сергей и первым шагнул к нарам.

— Конечно же, наверху, — удивилась недогадливости она. Все зашевелились, избавляясь от заплечного груза заметно похудевших за время перехода рюкзаков.

— Ляпота! — озвучил счастье Сергей, уже растянувшийся на досках.

— Ну, мы пошли, — удовлетворенно произнес ненадолго позабытый сторож, вешая замок на дверную ручку, — а вы располагайтесь. Тропинка из дверей — прямо к туалету.

— Об чем речь? — зачем-то ответил Сергей.

Он ушел, оставив парализованных смертельной дозой неподвижности молча лежать на нарах и слушать его затихающие шаги, рассматривая в тишине доски верхнего яруса. Но движение настолько въелось в мышцы, что через пару минут они зашевелились и даже взялись за рюкзаки, вытаскивая при свете дня спальные мешки. Обустройство очередного и на этот раз последнего ночлега не заняло много времени, а матрасы — ватнополосатый знак комфорта, радуют глаз и уставшие от жесткости походных ночей бока своим количеством. Спасибо за то, что они есть, но то, что их много — вполне предметное, не эфемерное счастье для уставших тел. Все как в древние времена: съел — и порядок, лег, спишь и еще жив — уже хорошо, а если при этом тепло и сухо — значит, это и есть счастье.

Появилась Нина, с рюкзаком Степаныча в руках и с полотенцем на шее. Душшш…

* * *

Сон. Он знает, что это сон, но ясность восприятия и предчувствие события, реального в нереальном мире, подсказывают сомнение в том, что это сон. Он стоит у железного вигвама, почти касаясь спиной нагретых за день профилей, и ему хорошо видна поляна внизу, белеющая сторожка и тропинка, ведущая к ней. Рядом с домиком, вместо огорода — загон. Очень похоже на ранчо из ковбойских фильмов или как в деревне, на ферме.

Загон полон быков, голов тридцать, не меньше. В теплых вечерних сумерках их сероватые рога вполне различимы над темной, в постоянном движении, массой сильных тел. Забор — толстые для человека, но ничто для быков жерди на столбах, кажется, едва сдерживают чем-то растревоженное стадо. Голые спины пастухов, сидящих на заборе, до смешного тонки и беззащитны на фоне мощных мелькающих шей и острых рогов. Опасность прозрачной мембраной беззвучья повисла над всем, кажется, еще мгновение и она коротким звуком перетянутой струны лопнет в тревожном воздухе, а стадо без труда снесет хилые загородки и хлынет ничем не сдерживаемым потоком травоядно-глупого зла, сминая все и поднимая на рога всех… еще мгновение.

Заволновались, задергались фигурки, перекрикиваясь коротко и едва слышно, снизу вверх и назад взмахнул головою бык — и над потными спинами мелькнули рога, и как кукла — человеческое тело. Стадо вздрогнуло — нашлось занятие, обозначился центр движения и возбуждения, а инстинкт подсказал желание — каждому быку захотелось опробовать рога.

Давка. Вибрируя в воздухе, с креплений слетела длинная жердь, а звук, чуть запоздав, донес треск переломленного дерева — в пролом уже хлынуло стадо. Передние потянули задних, брызнули в разные стороны оказавшиеся на пути пастухи, а те, кто сидел на заборе, крепче вцепились в столбы. Загон опустел, и только тело их товарища бесформенным хламом отсталость лежать на вытоптанной множеством копыт земле. Получив свободу, но помня о загоне и подчиняясь все тому же стадному чувству, быки устремились по тропинке, ведущей к железному вигваму. Поляна окружена лесом, и они, сделав простой выбор, помчались туда, где нет деревьев.

Алексей почувствовал под ногами гул — тонны живого мяса и тридцать пар острых рогов над широкими лбами несутся на него, не разбирая дороги. Уже трещат кусты в узком для них проходе, ограниченном толстыми стволами — толще, чем их шеи.

Треск вывел его из оцепенения, а примерив опасность и прикинув быстро таящее расстояние, он побежал вдоль стены, вдоль нижнего среза почти касающейся земли крыши — ребра гнутого железа в несколько шагов промелькнули в левом крае глаза. Угол, и выбежав из-за него, он увидел в недалеко от входа Лену и Нину. Ни о чем не подозревая, соревнуясь спокойствием с тишиной вечерних гор они мирно беседуют друг с другом.

Он что-то крикнул, всем телом сознавая, что через сжатые секунды здесь пронесется неуправляемое стадо, понял по их глазам, что им передалась его тревога — Лена взяла за руку Нину и, не понимая, все же шагнула навстречу… и тогда он открыл дверь, в вигвам.

И сразу же позабыл обо всех и обо всем: вместо нар и довольно уютного, хотя и большого помещения перед ним открылся коридор, длинный и белый, с чернеющим ночью окном в конце. Он узнал этот коридор — старый знакомый из маленькой поликлиники, где работает словоохотливая зубничка. Только тот был темноват, а этот показательно бел и освещен яркими лампами без абажуров. Начерно, на один раз кистью выбеленном потолке горят их напряженные спирали. Двери по бокам, а вдали под черным окном фанерные сидения, те же самые, но тоже белые. Что-то стоит на подоконнике? Похоже на засохший букет. Его позабытость не вяжется с белеющей вокруг стерильностью, поспешностью, подготовленностью. Подготовленностью — к чему? Чувствуя предопределенность шага, Алексей отпустил дверную ручку…

Все дело в окне — в него нужно обязательно заглянуть и что-то рассмотреть, там, за стеклом, получить ответ на неозвученный вопрос. Черное в белом — от такого сочетания трудно отвести глаза, да и зачем?

Двери кабинетов тоже белые, но на этот раз без табличек, медленно поплыли за спину, назад, как те деревья на той аллее, тогда, на вокзале. Как и тогда, остановилось время — сейчас его точно нет. Но есть движение — так что же там, за окном?

А он подходит ближе: пол не скрипит, лампы, двери остаются позади, окно надвигается черными прямоугольниками стекол. Из кабинета выглянула зубничка — а может, показалось? Две женщины в неженственных одеждах и с лицами местных очертаний, взглянув на него неприветливыми глазами, встали со стульев и ушли — а может, их и не было?

Но вот он у окна, он подошел. Да, это те же самые сидения, только зачем-то выкрашенные белым. В один слой, как стены и потолок — царапины и вырезанные на фанере имена проступают сквозь кажущуюся невысохшей краску. Поспешность, подготовленность, стерильность. А на подоконнике действительно засохший букет.