Анхела Валвей - Охота на последнего дикого мужчину

– Черт, черт, черт… – вздыхает Бренди. – Что за жизнь, верно? – Немного подумав, она добавляет: – Тогда, если они в равном положении, пожалуй, нам стоит отпечатать один снимок с пленки и отправить ее пылкому мужу. Я могу попросить ординатора нашей клиники отнести фотографию. Только чтобы немного досадить Виктору, да? В будущем он будет морщиться каждый раз, как вытащит свой член.

Я сплю уже долго, и хотя моя шея стала затекать и болеть, мне снится один из тех снов, которые делают меня счастливее, чем самые лучшие моменты моей жизни.

Бриллианты находятся в безопасности, в каком-то неопределенном месте, которое я все же точно знаю. Они начинают множиться, увеличиваясь в числе, как армия блестящих крыс.

Я нахожусь на северо-востоке Бразилии, сегодня Страстная пятница. Моя бабушка тоже со мной, но когда ей все надоедает, она открывает дверь белой комнаты и небрежно мне объявляет, что отправляется на кухню нашего дома – достаточно просто открыть и закрыть дверь. Благодаря чудесам, возможным во сне, она пересекает океан и попадает на другой континент, чтобы поужинать с моей матерью и сестрами, а может, и провести ночь под одной крышей с ними.

А пока она гуляет, я остаюсь в Бразилии. Я наблюдаю за соломенным Иудой на площадях маленького городка, полного цветов и веселого шума, слушаю трубадуров, сообщающих о новостях песнями и аккомпанирующих себе на тамбуринах. Я влюбляюсь в местного пастуха, у которого такое же лицо, тело и горячий, глубокий голос, как у Амадора, но, конечно, речь идет совсем не об Амадоре.

Пастух велит мне раздвинуть ноги, потому что хочет доставить мне удовольствие, и я послушно выполняю его приказания, не противясь, хотя и знаю, что он собирается зубами стянуть с меня трусы. На самом деле я именно этого и желаю, и мне очень приятно осознавать, что я наконец нашла страну, где общение с людьми является не тяжкой общественной обязанностью, а приятной возможностью получше узнать друг друга. Когда бразильский пастух с лицом Амадора склоняется к моим ногам, я чувствую, что мое тело покрывается горячей и влажной испариной, а в области таза возникает покалывание, которое поднимается выше, к груди. Тогда он мне говорит:

– Я рожаю. – И эта фраза снижает мое возбуждение, преобразуя его в безграничную ярость. Кто-то хватает меня за плечо, как раз когда я собираюсь дать пощечину улыбающемуся пастуху, который уже не похож на Амадора: его лицо превратилось в нечто неясное, без определенных черт, без рта, чтобы целовать, без глаз, чтобы смотреть, без носа, чтобы нюхать. Только какие-то призрачные разводы, которые мне хочется растоптать и развеять по ветру.

Я открываю глаза, но пока могу только различить ржаво-оранжевый свет и неясную серую фигуру, которая трясет меня с непонятными намерениями.

– Что, что?

– Я рожаю, Кандела. Рожаю.

– Но… дай мне поспать! – приказываю я довольно сердито. – Что тебе нужно?

– Уже. Понимаешь, Кандела? Проснись и помоги мне!

Мне наконец удается разглядеть лицо моей сестры Гадор среди обманчивых теней, которые создает ночная лампа в моей комнате. На ее щеках появились симпатичные ямочки, как будто ее что-то рассмешило, и она едва сдерживается, хотя на самом деле это не улыбка, а гримаса боли, потому что Гадор корчится от все усиливающихся схваток.

– Воды отошли.

– Ничего… – успокаиваю я ее, – ты просто пописала. Ты почти все ночи проводишь в туалете. – Я останавливаюсь, потому что плохо понимаю, что говорю. – Ты перепугала. Ладно, теперь тебе лучше заснуть.

– Я не писала, у меня отошли воды! Разве от меня пахнет мочой?

Она хватает мою голову и насильно притягивает к своей ночной рубашке; мой нос упирается в ее вздутый живот.

– Нет, не пахнет. – Мне хочется снова уснуть, вернуть лицо Амадора-пастуха и продлить сон, начав с того места, где мы остановились, как раз когда мы стали ближе узнавать друг друга.

– Кандела!

– Но у тебя еще целый месяц! Успокойся и возвращайся в постель.

– Месяц? Ты хочешь, чтобы я ждала целый месяц? – Гадор приходит в ярость и издает крик боли. Ты… Ладно, можешь спать. Спасибо за помощь, эгоистка!

Ее стоны окончательно лишают меня сна, и я с трудом отрываюсь от кровати.

– Гадор, Гадор, подожди! Ты рожаешь?

– А ты что решила, дура?

– Слушай, не злись, это не я бросила тебя беременной.

– А! Будь проклята мать, родившая этого козла! – стонет она, задыхаясь под грузом массивной полусферы, в которую превратился ее живот. – Мне бы хотелось, чтобы он был здесь, чтобы он был на сносях и должен был вот-вот родить… Но… Ай! Но еще больше мне бы хотелось, чтобы этот мерзавец обрюхатил своих шлюх, которые стали такими жирными еще до того, как получили право голосовать, и чтобы им пришлось произвести на свет… Ай! Ух!

– Дыши, Гадор, дыши… – Я подхватываю ее под руки и опускаю на кровать. Я очень нервничаю и поэтому не могу сообразить, что предпринять. Мне кажется, я в состоянии справиться с кучей покойников, даже самых зловонных, или с бандой разъяренных родственников, которых я лишила состояния; пожалуй, я даже могу вернуться на факультет и сдать все экзамены, какие нужно для получения диплома, но… по правде сказать, я не уверена, что смогу сделать все, что необходимо, с плацентой.

Нужно вскипятить воду и принести чистые полотенца и простыни? Нужно положить щипцы в печку на кухне, чтобы их простерилизовать?

– Нужно разбудить Кармину, чтобы она отвезла меня в больницу, – с трудом произносит Гадор между схватками.

– Сейчас.

В этом доме только Кармина водит машину. Тетя Мариана и я тоже получили права, но лишь потому, что нам засчитывали очки за каждого пешехода, на которого мы чуть не наехали на практических занятиях, и за другие наши трюки. Мы не смогли даже доехать до местной автоинспекции – Кармина выступала в роли шофера.

Когда я в полном смятении выхожу из комнаты, хлопнув дверью, моя сестра издает громкий стон, вызванный новой схваткой.

Потом я слышу, как она говорит:

– Ай, Рубен, поспокойнее, твою мать! Полагаю, никогда не рано начинать воспитывать ребенка.

Тетя Мари сидит, пьет вермут и прерывисто дышит. Ее волосы образуют подобие венчика вокруг головы. Они слишком длинные и кудрявые, их нужно подстричь и немного подкрасить, чтобы избавиться от седины. В былые времена в ее волосах сочетались все оттенки ослепительно-медного цвета, а сама она была одной из тех пожилых дам, которые фанатично увлечены пляжем и чья кожа иссушена солнцем. Такие обычно живут в Бенидорме и выглядят на все свои шестьдесят пять, хотя постоянно и безуспешно стремятся казаться сорокалетними.

Однажды в ее жизни что-то произошло – подробности я не знаю – и пережитое заставило ее измениться: она решила, что лучше стариться, сохраняя достоинство, не пряча следы возраста, а только смягчая их.

Она не хочет быть смешной, и я ее за это не упрекаю. С тех пор она не сделала больше ни одной подтяжки, и хотя продолжает красить волосы, но только отдельные пряди, так что светло-каштановый оттенок удачно смешивается с абсолютно белым, и она выглядит спокойной, уважаемой и достойной женщиной. Она бы могла быть такой, если бы не стала жертвой собственного характера.

Тетя сидит в двух метрах от Рубена, которого полностью игнорирует с самого его рождения, а он мирно спит, безучастный к внешнему миру, любви и нелюбви, которые он вызывает. Беззащитность ребенка трогает меня до глубины души, но мне совсем не нравится его имя. Мне кажется, что это глупая выдумка Гадор и ее бывшего мужа, который несколько дней назад вернулся от своей матери и явился сюда, ища свою женушку и абсолютно не подозревая о скандале, который вызвала информация о его личной жизни в нашей семье. Его встретила разъяренная Кармина и практически спустила его с лестницы, не совсем справедливо обзывая насильником, убийцей и рогоносцем. И еще она сказала нашему Самому Развратному Каменщику Года, чтобы он навсегда забыл о Гадор и о своих детях, если хочет остаться в живых, но, как и следовало ожидать, Виктор не последовал совету и все время звонит по телефону, жалуясь на то, что тратит кучу денег, потому что говорит по мобильному.

– Ну так не звони, придурок! Тогда сэкономишь деньги! – доносится из коридора голос Бренди.

Тетя Мари не склонна приближаться к малым детям. Она начинает уделять им внимание, когда те уже могут умножать числа и спрягать неправильные глаголы. По крайней мере так было со всеми нами. Из детства я помню единственный случай общения с ней: тогда она разъярилась и даже стала заикаться, потому что я залила пепси замечательную шубу из меха какой-то растрепанной собаки. Теперь тетя относится к Рубену и Пауле так же опасливо, как к паре простуженных крыс. Оставлять детей с ней наедине, вероятно, опасно для их жизней.

– Почему? Почему? Ты прекрасно знаешь, почему, свинья! – Голос Бренди поднимается и набирает децибелы, а я себя спрашиваю, почему бы ей просто не повесить трубку.

Гадор высовывается из дверей ванной комнаты и возмущенно жестикулирует; Бренди раздраженно машет рукой и пожимает плечами.

– Он говорит, что вернется и что мы не сможем помешать ему увидеть детей, – бормочет Бренди и вешает трубку. – Если бы он не узнал, что ребенок родился преждевременно, мы бы могли отдыхать еще целый месяц.

Я выхожу в коридор и в свете, который проникает в дом через окно ванной комнаты, вижу Гадор. Она по-прежнему носит одежду для беременных. Ее грудь еще больше набухла и приобрела преувеличенно игривый вид. На ее платье, в районе сосков, проступили влажные пятна, потому что к моменту кормления ребенка у нее начинает подтекать молоко. Она являет собой настоящую аллегорию плодородия и изобилия.

Глаза Гадор тоже кажутся влажными, как будто ее кто-то незаметно ласкает, доставляя удовольствие. После рождения сына она больше не плачет, как и обещала. Ее кожа стала более гладкой и похожа на поверхность молодой дыньки.

– Неужели этот тип все еще не понял, что ты не желаешь его видеть и хочешь развода? – Бренди в туфлях на платформе, мини-юбке из меланжевой ткани и зеленом топе, который подчеркивает бюст, очень маленький, несмотря на попытки его увеличить, с отвращением смотрит на телефон, как будто все еще говорит с Виктором. – Он неспособен сделать выводы, даже после всего, что ему было сказано и в лицо, и по телефону? Не может сообразить?

– Если бы Бог хотел, чтобы мужчины соображали, он бы наделил их разумом. – Тетя Мари прокладывает себе путь между нами, направляясь в сторону кухни, наверное, в поисках мартини и оливок.

Это редкий случай, когда я с ней полностью согласна. Если бы Бог, или природа, или еще кто-то хотел, чтобы Виктор – этот образец настоящего мужчины – думал, его бы наделили большей мозговой массой, а не большим потенциалом фаллоса. Я не претендую на обобщения, как тетя, но что касается моего свояка, это очевидно.

– Я не хочу его видеть, не хочу, не хочу… – настойчиво повторяет Гадор, глядя на нас своими огромными карими глазищами.

– Ты ему теперь ничем не обязана.

– Она не обязана его видеть, но как же дети? – спрашиваю я с легким беспокойством. – Любой судья даст ему разрешение на встречи с детьми по крайней мере каждые пятнадцать дней. Он их отец.

– Когда меня заставят, тогда я это сделаю.

– Гадор, ты должна поговорить с адвокатом и подать заявление на развод. Все нужно делать по правилам.

– С адвокатом? И как я буду ему платить, если у меня нет ни одного евро?

– Мы все скинемся… – говорю я, наблюдая за Бренди, которая кривит рот, как будто ей такая идея не слишком по душе.

Мы, Кармина, Бренди и я, работаем и живем в этом доме, поэтому каждый месяц отдаем маме половину нашей зарплаты. По правде сказать, того, что остается, недостаточно, чтобы что-то скопить или позволить себе вести веселую жизнь, никак себя не ограничивая. Но у бабушки положение еще хуже, ведь она отдает моей матери всю пенсию и никогда не жалуется.

– Лучше всего позвонить Эдгару Ориолю. Он адвокат и возьмется за дело, потому что знает нас. – На моем лице расцветает широкая улыбка. – Наверное, он сделает тебе скидку или что-то в этом роде.

– Да… – Бренди тоже сияет улыбкой, но по ее виду я бы не сказала, что это проявление радости, скорее, в ней есть оттенок злобы. – Естественно, тебе, Кандела, он делает скидку, ведь ты всегда предлагаешь ему что-то взамен.

– Что, например, лгунья? – С моего лица исчезла улыбка, она уступила место ярости в чистом виде. Гнев заставляет меня густо покраснеть. Я чувствую, что стала такой же красной, как декоративная бутылка, которую моя мать поставила на полку в коридоре. Она украшена рельефным изображением Дон-Кихота, изображенного сумасшедшим и пьяным бродягой. Я сразу проникаюсь лютой ненавистью к бутылке и решаю предложить Пауле, в жизни своей не разбившей ни одной тарелки, уничтожить ее при первой же возможности. – Что, например?