Больше у Жанетт нет никаких сомнений, все ясно. Значит, у Юнаса точно кто-то есть. Сколько раз он спал с той, другой, кто она, ей совершенно неинтересно. Пустота, такая в душе пустота, думает Жанетт. Юнас, это не безумие, я просто устала от тебя.

Она вытирает лицо краем кофточки и бредет в прихожую. По-прежнему не слышно ни звука. Надо уходить, думает Жанетт. Ее трясет, она надевает вишневую куртку и наклоняется к сапожкам, однако передумав, сначала подходит к зеркалу.

Лицо покраснело от слез, но не распухло, вокруг глаз – черные разводы от потекшей туши. Жанетт отирает их пальцем, замечает на подзеркальнике разбросанную косметику. Бросив вороватый взгляд в сторону комнаты, Жанетт открывает пудреницу и слегка пудрит нос и под глазами. Когда она кладет пудреницу на место, ее взгляд задерживается на темно-синем пенальчике с губной помадой.

Та же марка, что и у меня, думает Жанетт. И берет помаду в руки. Золотистая наклейка на донышке наполовину оборвана, Жанетт снимает колпачок. Цвет тоже тот же, и такой знакомый скос на помадном кончике… Моя губная помада! Жанетт в изумлении. В этот момент что-то загремело в ванной комнате, Жанетт надо поторопиться. Она кладет помаду в карман, в одно мгновение надевает сапожки и торопливо выходит из квартиры. Быстро спускается по лестнице, мысли в голове бьются в такт шагам. Вверху раздается грохот закрывающейся двери – возможно, выбегая, она не захлопнула ее как следует.

Жанетт есть над чем поразмыслить, поэтому неудивительно, что, очутившись на улице, она старается вспомнить, когда в последний раз пользовалась этой помадой.

* * *

Девушка стоит перед зеркалом. Стоит, всматриваясь в себя, уверенная, что сможет разглядеть и то, что внутри ее. Решилась же она когда-то несколько раз сунуть ногу в глубокое озеро.

…Вода в озере темная, блестит, страшно даже подумать, что тут люди плавают. Мало ли кто вынырнет и утащит с собой на дно?.. Нога леденеет, как же больно, холод пробирается все глубже, маленькая девочка плачет от боли горючими слезами.

Зато потом она так гордилась своей невероятной смелостью…

И вот теперь она, взрослая, стоит перед зеркалом. А там, в зазеркалье, ей видятся разные женщины.

Брюнетки, блондинки. У одной блондинки такие хорошенькие кнопочки на куртке, так аккуратно застегнуты, что девушке тут же захотелось выдрать их с мясом, чтобы болтались потом клочья ткани и нитки. Женщины эти всене такие, как она сама, уверена девушка, и все же не сомневается, что сумела увидеть их в правильном ракурсе. Увидеть пустоту их обыденной жизни и как они, где-то там, в зазеркалье, идут под жаркими лучами где-нибудь в южноевропейском городе. Идут все как одна на рынок за покупками.

Девушка мечтает быть такой же, как они.

Она тоже хочет покупать фрукты на базаре, складывать в корзинку крупные апельсины и нести потом домой. Хочет покупать спелые помидорчики, нарезать их хорошо наточенным кухонным ножом, поливать растительным маслом и уксусом.

Девушка мечтает, что и она однажды, как ей рассказывали, протянет апельсин попутчику, сидящему в купе поезда, и аромат крупного апельсина наполнит весь вагон, весь поезд, и больше никогда не будет тусклых мгновений безмолвного одиночества, пахнущего пылью, только пылью.

Те давние блестящие темные озера, глубокие, как адская бездна, доводившие студеным холодом до горючих слез. Но это был еще не ад, по-настоящему адские страдания таят в себе огромные сухие поля, никогда не орошаемые слезами. Там можно ходить и ходить по одному и тому же кругу. И ноги уже все белые от пыли, и затылок чуть ли не плавится от солнца, и ты уже не в состоянии видеть и слышать, все чувства притупляются и мысли тоже. Сухие, потрескавшиеся губы, жажда и тяжесть в затылкеот пекла. Это все, чем могут запомниться скитания по знойным полям, по бесконечному кругу.

Когда уже ни слез, ни желания. А ведь желание пьянит, а ведь слезы приносят облегчение…

Женщина, которая шла той нескончаемой дорогой, в один прекрасный день внезапно остановилась и посмотрела на солнце.

“Я ходила по одной и той же улице тридцать лет. А зачем?”

Вообще-то она знала зачем. Запах апельсина никогда не был таким уж сильным, но он манил, дарил надежду на перемены. Однако слишком много времени прошло с тех пор, она встретила в поезде недотепу, попытавшегося лихо забросить сумку на багажную полку, он проделал это так неуклюже, что сразу стало ясно: он из тех, кому всегда нужна помощь, ему, а не ей. Давно все это было… И однажды она вдруг оказалась одна, там, на нещадном солнце. И теперь, когда волосы поседели, а лоб постоянно в испарине, она часто раздумывает над тем, над чем уже поздно раздумывать, она зашла слишком далеко, протоптав среди песков нахоженную тропинку.

“Я, вероятно, шла не туда?”

Ничего удивительного в том, что такая мысль возникла, но это очень опасная мысль. Душа человека подобна старому темному чулану, где подолгу хранятся забытые вещи, и, как только начинаешь в них копаться, от них несет затхлостью.

Потому женщина и решилась со всем этим расстаться. Собравшись с духом, она вышвырнула былое, которое так долго носила в себе, вытолкнула его словно ядро из пушки, и былое повисло в жарком воздухе подобно прекрасной звезде, ее собственному солнцу, чтобы было на что любоваться.

“Как красиво, – сказала себе женщина, – на дальнем расстоянии все засверкало и засияло. Я теперь смогу увидеть будущее”.

* * *

Сеньора не верит, что моя бабушка была счастлива, думает Тереза Андерссон.

Это странное совпадение или, может быть, на самом деле закономерность? Как только один человек впервые в чем-то усомнится, другой неизбежно в это уверует, и его уже сложно будет разубедить. Как только кого-то меньше терзает неотвязная прежде идея, эту идею подхватывает кто-то еще. Вероятно, только таким образом сохраняется равновесие в мире идей. И что мы видим? Пока Тереза в прострации сидит на полу, вспоминая о своей бабушке и прислушиваясь к нашептываниям Сеньоры, которые заставляют ее многое переосмыслить, Жанетт стоит на улице, в полной уверенности, что Тереза, шлюха поганая, гадать умеет и та сумасшедшая тетка, которая верхом сидела на подоконнике в Бредэнге, тоже умела гадать.

Однако это еще не все. В самолете, совершающем рейс в Копенгаген, сидит, утопая в мягком синем кресле, Юнас. И теперь, когда Тереза больше думает о других, чем о нем, Юнас, овеваемый холодком кондиционера, впервые готов всерьез подумать о Терезе.

Только сам он пока этого не осознает. Под шум самолетных двигателей он делает пометки в своем ежедневнике: Человек, с которым надо связаться на фирме? Заказать помещение, гостиницу, билет на следующий семинар, САМОМУ! Позвонить Микке, РАЗОБРАТЬСЯ В ЭТОМ!

Записи, всего три строчки, а сколько за ними кроется мороки! Юнас вздыхает, вытаскивая пачку документов, их надо обязательно сегодня же просмотреть. Одна из стюардесс ничего, хорошенькая, с длинными темными, вьющимися волосами, немного похожа на Терезу, но только со спины, и вдруг перед глазами Юнаса возникает лицо Терезы, такое, каким оно было тогда, когда она уходила из “Шератона”.

Мысль о Терезе утешает его словно легкий шелест. Она хотела встретиться со мной опять, но не так. И ведь не злилась, не кричала на меня, с ней было легко, будто с маленьким черным котенком, я бы мог носить ее на руках словно этого котенка, о таком же давно мечтает Йенни. Почему люди настолько жестоки друг к другу, почему они вечно что-то требуют друг от друга, зачем все так нагнетать, легче надо, нежнее…

Снова становится грустно. Вдруг вспомнилось: Жанетт пьяна, весела. Или только пьяна и прикидывается, что ей весело. Года два тому назад на телевидении отмечали какой-то праздник, потом они долго шли пешком до станции метро, но не ближайшей, они шли, не торопясь, дышали воздухом.

И тогда она сказала про какого-то парня, смутно вспоминает Юнас, который тоже был на празднике. Они работают вместе. Тогда она сказала мне, что, сложись все иначе, – а я перед этим долго был в отъезде, – что если бы не случилось так, что она и я… то, возможно, она смогла бы влюбиться в того малого. В своего коллегу.

Зачем она это сказала?

Чертовски странное заявление, конечно же можно влюбляться, но ведь человек сам делает выбор, зачем говорить об этом, звучит как угроза: если я буду уезжать надолго, то она предпочтет другого, так ей будет даже удобнее, они смогут вместе ездить на работу.

Какая мелочность. Любовь не должна быть мелочной. Ради любви надо чем-то жертвовать. Я, правда, ничем не пожертвовал, но я, вероятно, никогда не стоял перед выбором! Очевидно, я не хотел опускаться до практичности и рассудительности. Если тебя здесь нет, сгодится кто-нибудь еще. Разве так можно? Вот о чем ее надо спросить. Но в следующий раз, если я только когда-нибудь вновь влюблюсь, я буду циничным…

Юнас обрывает сам себя: настолько далеко он еще в своих думах не заходил, он же выбрал себе Жанетт. Выбрал ведь? Голова гудит от вопросов. А выбрал ли? Действительно ли он выбрал себе Жанетт? На всю жизнь? Да или нет? Нет или да? Эти вопросы не отступали. Жанетт, жаждет ли он любить ее и жить с ней и Йенни? Вот теперь, когда он по-настоящему хочет взяться за дело, он желает, чтобы жизнь у него была упорядоченной, не хуже, чем у Микке, чтобы у него был дом, дети и… Жанетт?

А она хочет, чтобы он был с ней? Не собирается ли она поменять его на коллег с телевидения? У Юнаса голова кру́гом идет. Он осматривается, стараясь думать о другом, отмахиваясь от самого худшего, отмахиваясь от мыслей о Жанетт.

Юнас закрывает глаза и прислоняется к самолетной стене. Закрывает лицо распахнутым журналом “Сканорама”, будто хочет спрятаться от назойливых мух.

Человек должен уметь быть гармоничным… Он так много сделал для Жанетт, и все равно она вечно недовольна. Должна пойти к психологу, да-да… и еще она говорила что-то… о Терезе. Откуда она узнала?.. Наверно, следит за мной, хотя сама-то из таких, из сомневающихся; она требовательна и в то же время нерешительна.

И все же Юнасу больно, что Жанетт все известно. Очень больно думать, что она обижена, настолько больно, что… он больше не может об этом думать. У боли тоже есть предел, сейчас он больше не в силах страдать. Не в силах! Он переключает свои мысли на другое.

Тереза… Она казалась такой спокойной… и такой гармоничной, она была немногословна, только мягко улыбалась и ушла своей дорогой. Хотя и сказала, что хотела бы встретиться опять. Она смотрела на меня и все видела, все понимала. И нам не нужны были слова. Она еще слишком молода, думает, я артист. И считает меня красавцем. Сразу тогда уловила, что у меня проблемы с Микаэлем. He’s a pain in the ass – так и сказала, в самую точку. И больше ничего. Она рассказывала мне сказки. Сказкам надо ведь верить? Не следует воспринимать все слишком серьезно, близко к сердцу, ничего не прощая, око за око, зуб за зуб. Тереза излучала спокойствие. Как будто она и вправду ясновидящая.

* * *

БАБАХ!

Какой-то предмет разбивает окно, и в ту же секунду Тереза видит всего в метре от себя на полу осколки стекла, снег и камень величиной с кулак. Она смотрит на камень.

– Боже милостивый, – тихо говорит она.

Потом она вскакивает с пола и выбегает на балкон Симона. На другой стороне темной узкой улицы припаркован пикап, на крыше которого стоит, широко расставив ноги, женщина в вишневой куртке, ее рука еще поднята, и, хотя плохо видно, все равно по ее гордой позе заметно, как она рада, что не промахнулась. Нужно почти нечеловеческое усилие, чтобы попасть в окно верхнего этажа этого старинного красивого дома.

– ЧТО ЖЕ ТЫ ТВОРИШЬ, СТЕРВА!!! – издает рев Тереза, схватившись за балконные перила. – КАКОГО ДЬЯВОЛА ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ!!! ТЫ ВЕДЬ МОГЛА ПОПАСТЬ МНЕ В ГОЛОВУ! В ГОЛОВУ!!!

– ЖАЛЬ, ЧТО НЕ ПОПАЛА! – кричит Жанетт, без особого труда спустившись с крыши машины. Она делает несколько шагов к балкону, и в желтом свете уличных фонарей Тереза видит ее лицо.

Они обе стоят до странности тихо. Тереза дрожит от холода, она в тонкой кофточке, падает снег, лицо уже мокрое от снега, но теперь она не может уступить.

Жанетт, откинув голову, смотрит на Терезу. Потом, взметнув руки вверх, она кричит:

– Пошла ты к чертям собачьим, Тереза Андерссон! Черт побери тебя и твою бабушку! И Юнаса Скугоса!

Терезу трясет, она не знает, что сказать, просто стоит и дрожит.