Катя Миллэй - Океан безмолвия

— Наверно, легче сказать, чем сделать.

— Не то слово. — Она непринужденно улыбается, и эта беспечная улыбка никак не вяжется с ее обычной манерой поведения. — Первый раз, кажется, хлеб вообще не поднялся. Получился этакий плоский жесткий диск. Папа все равно попробовал, сказал, что неплохо. Видел бы ты его лицо, когда он пытался жевать. Не знаю, как только зубы не сломал. — Рассказывая мне это, она не перестает улыбаться. Свет приятных воспоминаний озарил ее лицо, и я осознал, что перестал крошить овощи, наблюдая за ней. Я заставил себя продолжить, пока она не заметила. — Я пробовала снова и снова. И всегда не одно, так другое. Настоящий хлеб не получался. Меня это жуть как бесило.

— И в конце концов ты сдалась? — спрашиваю я. Она смотрит на меня так, будто я ее оскорбил.

— Ну уж нет. Чтобы я спасовала перед какой-то булкой хлеба… Сколько ж я муки перевела. Маме пришлось ее мешками покупать. Однажды я так разозлилась, что запулила тесто в потолок. Думала, мама запретит мне появляться на кухне, увидев, как я, стоя на стремянке, скребком счищаю тесто с потолка. Но в конце концов я добилась своего. На это ушло несколько месяцев, но я все-таки испекла приличный хлеб. — Она пожимает плечами, глядя на свою ладонь и сжимая в кулак пальцы. — Заодно и рука окрепла.

Наблюдая за тем, как она разглядывает свою ладонь, я задаюсь вопросом: что она имела в виду, когда сказала, что у нее возникли проблемы с рукой? Если присмотреться, пальцы у нее не совсем прямые, рука иногда дергается, она роняет вещи. Когда такое случается, мы оба делаем вид, что ничего особенного не произошло. На ее руке шрамы — есть едва заметные, есть более яркие. Я знаю их все наперечет. Я так долго смотрю на ее руки, что теперь могу в точности воспроизвести каждый шрам.

— Ты все еще печешь? Хлеб? — спрашиваю я.

— Еще чего, — фыркает она, словно более нелепого вопроса я не мог задать. — Это ж такой геморрой. Возни до фига, а здесь еще такая влажность — атас. Просто мне нужно было знать, что, если захочется, я смогу испечь хлеб. А вообще-то я больше люблю сладкое.

Она выпячивает подбородок, показывая на разделочную доску, что лежит передо мной.

— По-моему, ты от своих овощей места мокрого не оставил.

Смотрю на красный перец, который я измельчил в пыль, пока слушал ее.

— Не моя вина, что ты чудо как хороша — глаз не отвести. — Мне требуется минута, чтобы подтвердить той части мозга, которая еще функционирует, что я действительно это сказал. Не уверен, что «хороша» — подходящее слово. Если и подходящее, то идиотское. Как и я. Кажется, самый лучший выход — притвориться, будто я ничего такого не говорил, и надеюсь, что она пропустила мою фразу мимо ушей, но Солнышко поступает еще лучше.

— Дрю говорит, что я чертовски сексуальна, — выручает она меня, снисходительно пожимая плечами.

— Это тоже есть. — Я улыбаюсь. Не встречаясь с ней взглядом, собираю в кучку то, что осталось от красного перца. Наливаю в сотейник растительное масло, выкладываю овощи на столе. — Переднюю горелку поверни на восемь. — Я показываю на плиту, она выполняет мою просьбу. В эту секунду входная дверь отворяется, мы оба мгновенно затыкаемся.

— Эй, а что тут… — При виде Насти Дрю умолкает на полуслове. Видно, что он потрясен. Только не знаю, чем: тем, что Настя здесь, сидит на моем кухонном столе, как у себя дома, или тем, что она почти неузнаваема для него. На ней белые джинсовые шорты и розовая футболка; косметика с лица давно смыта, само лицо хорошо видно, потому что волосы убраны назад, заплетены в косы. Она выглядит моложе, как всегда, когда она такая. Вдоль пробора тянется рваный шрам, который она постоянно пытается закрыть. Я уже привык к такой Насте, но Дрю, я знаю, ни разу не видел ее похожей на обычную девчонку, а сам я никогда ему об этом не говорил.

Не знаю, предательство ли это по отношению к нему. Если предательство, мне должно быть стыдно, и в какой-то мере меня гложет чувство вины. Но я считаю, что мое поведение оправданно. Хоть и эгоистично. А Дрю пусть дуется, если хочет. Все равно, на мой взгляд, я прав.

Настя соскальзывает со стола. Я думаю, что сейчас она уйдет, оставив меня одного объясняться с Дрю. Но она не уходит. Идет через кухню к навесному шкафу, где хранится посуда, достает еще одну тарелку, в выдвижном ящике берет еще одну пару столовых приборов, ставит все это на стол. Дрю подходит к столу, выдвигает стул, садится. И все это время не сводит с нее глаз. Словно пытается постичь ее истинную суть. Но это опять лишь оптический обман. Мои глаза уже адаптировались, а он пока еще пытается сфокусироваться.

— Не хочешь представить меня своей подружке? — спрашивает Дрю, глядя теперь на меня. В его вопросе больше любопытства, чем злости. И, наверно, он немного шокирован.

— Не моей подружке. — Одной рукой я передаю Насте подставки, которые она должна расставить, другой продолжаю помешивать в сотейнике. На нее я намеренно не смотрю.

— Что ж, в таком случае… — Дрю привлекает к себе Настю, расставляющую подставки, усаживает себе на колени. — …что у нас на ужин?

Джош

— Откуда ты знаешь, что Бога нет? — зло бросает Тьерни Лоуэлл Дрю. Жаркий спор длится уже двадцать минут, с тех пор, как прозвенел звонок на пятый урок. Обсуждение рассказа, что мы читали на прошлой неделе, каким-то образом вылилось в ожесточенную перепалку о существовании бога.

— А ты откуда знаешь, что Бог есть? — парирует Дрю. Он даже не пытается убеждать. То ли это лень, то ли просто апатия. Я видел, как он готовится к диспуту. Тьерни для него не соперник. Он просто дразнит ее, потехи ради.

— Я и не говорила, что знаю. Вера к знанию не имеет отношения. Потому она и называется верой, мудила. Отсюда и выражение «прыжок веры».

— Мисс Лоуэлл?

— Болван, осел, идиот, дебил, Дрю, — изрыгает Тьерни. Это — правило мисс Макаллистер. Употребишь бранное слово, подбери к нему пять неругательных синонимов. На «Дрю» в качестве синонима она не отреагировала.

— С каких пор ты превратилась в святошу? — в ту же секунду интересуется Дрю. Весь класс внимательно слушает; головы поворачиваются туда-сюда, как у зрителей на теннисном матче. Ну как же: аморальные люди спорят о существовании бога — что может быть притягательнее для толпы? Тем более что между ними летают искры сексуального вожделения. Кроме голосов спорщиков, тишину класса периодически нарушает щелканье стэплера сидящей в углу Солнышка. С самого начала урока она сортирует бумаги. Сидит спиной к классу, но я вижу, что она внимательно слушает.

— Религию я ненавижу. Я в Бога верю.

— В Бога верят слабые люди. — Голос у Дрю скучный, но совершенно очевидно, что спор доставляет ему удовольствие.

— Тогда странно, почему ты не веришь. — Тьерни откидывается на спинку стула. Дрю не заглатывает наживку.

— В Бога верят те, кто не верит в себя. Таким людям нужна точка опоры, необходимо на что-то или на кого-то возложить ответственность за свое дерьмо — испражнения, экскременты, отходы, ошибки, пороки.

— И это говорит человек, который вообще не хочет брать на себя ответственность ни за что.

— Я никогда не открещиваюсь от своих поступков.

— Ну да, ты у нас прямо образчик высокой нравственности.

— Нравственности? — Дрю чуть не поперхнулся этим словом, которое, наверно, жжет ему язык. — Чья бы корова мычала… — Кевин Леонард и другие придурки в классе, наверно, думают, что ничего умнее не слышали. — Не надо мне лекцию читать, Ти. Я отвечаю за каждый свой поступок.

— Не за каждый.

— Если выдвигаешь обвинения, обосновывай их. Подкрепляй фактами. Иначе твои доводы гроша ломаного не стоят.

— Мы не на уроке риторики, Дрю. — Он не вогнал ее в краску. Но вид у нее обиженный, будто ее предали.

— Это то же самое. Те же правила. Хочешь что-то сказать, обоснуй. Или тогда уж молчи. Иначе ты заведомо обрекаешь себя на поражение. Как и те, кто верит в Бога.

Мисс Макаллистер меняет тему разговора и тем самым кладет конец дискуссии. Странно, что она позволила перепалке зайти так далеко. Спор, может, и окончен, но Дрю с Тьерни до конца урока сверлят друг друга злыми взглядами. Такое ощущение, что они прямо здесь начнут срывать друг с друга одежду.

Настя

— Иди сядь. Сам вымою. — Джош отгоняет меня от раковины после того, как мы убрали со стола грязную посуду. Теперь я здесь почти каждый день ужинаю. Только у Джоша и ем нормальную пищу. Он готовит для меня, я обеспечиваю его десертами.

— Ты готовил. Я буду мыть посуду.

— Нет, не будешь. — Джош отнимает у меня губку, выключает кран. Я вытираю стол, складываю тарелки в раковину. У нас сложился некий странный уклад, похожий на семейный, а если задуматься, почему так случилось, картина возникает трогательно-жалкая.

— То есть мне нельзя мыть посуду? — изумленно вопрошаю я.

— Нельзя. — Джош качает головой.

— Почему?

— Ты плохо моешь.

— Плохо мою? — Как можно плохо мыть посуду? Это ж не операция на головном мозге. Нужно просто отмыть от остатков пищи кастрюлю.

— Да. Сама, что ль, не знаешь? Мне приходится каждый вечер перемывать тарелки после твоего ухода.

— Не может быть. — В самом деле?

Джош смотрит на меня, и я понимаю, что он говорит правду.

— Чистюля хренов.

— Да, я люблю есть из чистой тарелки. У каждого свои причуды, — невозмутимо отвечает он.

А я думаю о том, как же низко я пала. Даже тарелки не могу нормально помыть. Джош готовит, моет посуду, мастерит потрясающую мебель. А от меня вообще толку никакого. Жужжит сушилка. Я встрепенулась: наконец-то и я могу быть полезной.

— Отлично. Тогда пойду сложу выстиранную одежду. — Я поворачиваюсь, собираясь в постирочную.

— Не надо. Сядь.

— Что, одежду тоже нельзя сложить?

— Не надо складывать мое нижнее белье.

— Шутишь?

— Нет. Еще чего не хватало. — Джош мокрой рукой тянется мимо меня к ящику с кухонными полотенцами. — Вот, держи. Вытирай. — Он сует мне полотенце, обдавая брызгами.

Я хватаю полотенце.

— Давай я достану твои боксеры и вытру ими посуду. — Ребячество — такое со мной бывает.

— Откуда ты знаешь, что я ношу боксеры?

— Надеюсь. — Не семейные же трусы. Фу!

Он пожимает плечами, дает мне тарелку.

— Дерзай. Тебе потом с них есть.

— Ну ты и зануда, — бурчу я себе под нос, как разобиженный на весь свет подросток, — потому что это круто.

В итоге я стала вытирать посуду. Джош прав. Посуду он моет лучше меня. Главным образом потому, что я ужасно ленива в том, что касается любых видов мытья и уборки, но ему об этом знать не следует.

— Что это сегодня было с Дрю и Тьерри на уроке английского? — спрашиваю я.

— Ты про что? Про спор о Боге? Дрю с Тьерри вечно спорят. Дрю стал бы отстаивать преимущество безбрачия, если б Тьерри выступала против.

— Может быть. Только здесь, по-моему, что-то личное.

— Дрю нравится ее злить. Он просто щекотал ей нервы. И мог бы разнести ее в пух и прах, если б захотел.

— Меня удивляет, что он этого не сделал. На уроках риторики он любого по стенке размажет. Это просто потрясающе. При желании он словами так тебя закидает, что с ног свалишься. На турнире, в котором мы участвовали несколько недель назад, он одержал победу во всех турах, даже не пустив в ход весь арсенал своего обаяния.

— Ему это без надобности. Против него у нее нет шансов. Он даже не счел нужным приложить хоть капельку усилий. — Это точно. В этом весь Дрю. Он спорит ради забавы, пока скучно не станет. Так кошка гоняет ящерицу, царапает и бьет ее, пока не покалечит настолько, что с ней уже нельзя играть.

— Почему мисс Макаллистер сразу их не остановила? Ведь это была даже не та тема, которую следовало обсуждать.

— Она всегда так делает, чтобы узнать, кто чем дышит. Дает возможность выговориться, а сама слушает. Так ей гораздо легче понять, что ты собой представляешь. Как мыслишь. Какие твои сильные и слабые стороны. — Разведку боем проводит. Молодец. Правда, много не узнаешь, если в дискуссии участвуют только двое.

— Остальные как будто воды в рот набрали, — замечаю я.

— Они ж не дураки, чтоб спорить о существовании Бога. В таком споре победить невозможно. — Джош убирает в шкаф последнюю чистую тарелку.

— Кому?

— Никому.

— Ты веришь в Бога?

— Да, — категорично отвечает он. Должно быть, мое лицо выдало меня, потому что Джош спрашивает: — А что?

— Просто удивлена. Не думала, что ты веришь.