Катя Миллэй - Океан безмолвия

Я давно, сколько себя помню, живу среди опилок, дышу древесной пылью. Думаю, теперь и она без этого жить не может.

Джош

От нас ничего другого не ждут. Приехали, что называется. Это жутко пугает.

Каждый день во время большой перемены мы на школьном дворе вместе. Не касаемся друг друга, не смеемся и, конечно же, не разговариваем, но сидим рядом. Никто нам не докучает, никто не переступает границы нашего силового поля. Разве что Клэй иногда подойдет.

Я пытаюсь дочитать рассказ, который задала нам мисс Макаллистер: сегодня на пятом уроке контрольная, а я к ней еще не готов. Солнышко, желая посмотреть, что я читаю, наклоняет ко мне голову, чуть задевая мое плечо, и даже этого малейшего прикосновения достаточно, чтобы вселить в меня ощущение покоя, непринужденности, как будто я дома. Это происходит инстинктивно. Я поворачиваюсь к ней и, не отдавая себе отчета, целую ее в волосы — прямо на виду у всего школьного двора. Для нас это равносильно публичному проявлению своих чувств: будто мы в прямом эфире сорвали с себя одежду и занялись сексом.

Я жду, что мир вокруг нас взорвется, или хотя бы обращенных на нас взглядов и реплик. Ничего подобного. Никаких различимых перемен в атмосфере. Неужели произошло невозможное? Неужели мы, она и я, стали нормальными? Едва это слово приходит на ум, я понимаю, что оно неверно. Мы не стали нормальными — просто теперь от нас ничего другого не ждут. И не только в школе. Я тоже от нас ничего другого не жду. Воспринимаю ее как должное. Здесь, в школе. У себя дома. В своей жизни.

И это пугает.

Настя

— Я люблю поболтать, поэтому представим, что мы с тобой ведем беседу, — говорит Клэй, после школы рисуя меня на заднем крыльце своего дома. Я улыбаюсь, и он кричит, чтобы я вернула себе прежнее выражение лица, а это нелегко, и от его крика смех распирает меня еще сильнее.

— Естественно, сначала ты будешь пытать меня вопросами, связанными с моей сексуальной ориентацией; так все делают, — продолжает он, а сам рисует, и мне непонятно, как ему удается делать два дела сразу. Я, например, способна сосредоточиться только на чем-то одном, потому-то мне так трудно держать рот на замке. Молчание требует серьезной дисциплины. Ведь если ты можешь разговаривать, но не разговариваешь, тебе постоянно приходится контролировать свой речевой рефлекс. Порой я спрашиваю себя, а не проще ли мне было и вправду онеметь, ведь тогда не пришлось бы все время думать об этом.

— Первый вопрос — извечная классика: Ты всегда знал, что ты гей? Хороший вопрос. — Клэй смотрит на меня краем глаза. — Ответ? Не знаю. Думаю, вряд ли, потому что до десяти лет я вообще не знал, кто такие геи. Когда понял, тогда и понял, а специально понять и не пытался, но меня почему-то всегда об этом спрашивают.

Клэй берет серый рыхлый ластик и трет им по бумаге.

— Затем обычно интересуются: Ты когда-нибудь был с девчонкой, а если не был, тогда откуда ты знаешь, что ты гей? Ответ? Не скажу. Не твое дело. Следующий вопрос…

Он кладет ластик и смотрит на рисунок так, будто чем-то недоволен.

— Есть один вопрос, на который я охотно отвечу. Родители твои очень расстроились? — Ластик снова у него в руке. — Не очень. Не думаю, что они расстроились. Во всяком случае, мне они этого не сказали. Они были разочарованы? Может быть. Но если и так, прямо они мне это тоже не сказали. От них я услышал: Конечно, это не тот путь, который мы бы для тебя избрали, но мы просто хотим, чтобы ты был счастлив. Классическая фраза. Наверно, на каком-то сайте вывешена — специально для родителей, потому что они оба сказали мне одно и то же, слово в слово, будто сговорились. Они расстались, когда мне было два года, так что мне пришлось выслушать это дважды. Думаю, Дженис, жена отца, малость прибалдела, но ее мнение меня не интересует. Правда, с тех пор ей это по барабану. — Блин, во чешет, по-моему, ни разу дыхание не перевел. Интересно, должно мне быть стыдно за то, что я хотела бы задать ему все эти вопросы? Наверно, было бы стыдно, если б я лично его пытала.

Клэй, похоже, теперь больше доволен рисунком. Напряжение ушло из его лица. Когда он огорчен, кожа у него на лице натягивается, он теребит нижний край рубашки. Я тоже подолгу за ним наблюдаю. Делать-то больше нечего.

— Но хватит обо мне. Поговорим о тебе. С чего начнем? Держу пари, твой коронный вопрос: Почему ты не разговариваешь? Я ведь прав, да? Но я его пропущу. Есть масса других, более интересных вопросов.

Он задает свои вопросы. Уйму целую. Но, поскольку от меня ответов не получает, придумывает собственные. С большим кайфом сообщает мне, что грядет конец света, потому что Джош Беннетт позволил мне сидеть с ним во время большой перемены, был замечен в том, что обращается к кому-то по собственной инициативе, а главное — не падай в обморок! — улыбается. Я, слушая его новости, тоже улыбнулась, и Клэй, кажется, это оценил.

По его словам, многие считают, что мне удалось проникнуть в «мертвую зону» Джоша Беннетта потому, что я, должно быть, уже мертва. Забавно. Им кажется, что это смешно, а ведь такое объяснение недалеко от истины. Другие уверены, что я являюсь членом некоей секты и промываю Джошу мозги. Это моя любимая версия. Непременно поделюсь ею с Джошем.

— Во всяком случае, с этого дня по поводу недоумка Итана можешь не волноваться, он к тебе приставать больше не будет, — продолжает Клэй.

Я недоуменно смотрю на него.

— Неужели не слышала? — Он таращит глаза от изумления, а мне невдомек, чему он удивляется: знает ведь, что со мной никто не общается. — Сегодня после обеда Итан шел по коридору и хвастался, что ты делала ему минет в туалете.

Я пожимаю плечами. Это не новость. Итан постоянно высирает такое говно, тем более что я, как он думает, не могу оспорить его байки. В школе есть всего три человека, мнением которых я дорожу, а они понимают, что это чушь. Да, пожалуй, и многие другие тоже — те, кто знает цену Итану. Клэй, видать, заметил, что я не шокирована, и его это так поразило, что он взахлеб стал рассказывать дальше:

— Ну да, всем известно, что язык у него как помело. Только на этот раз следом за ним шел Джош. Это было нечто. Мы с Мишель оказались зрителями в первом ряду. Джош припер Итана к стене, а тот: «Я тебя не боюсь, Беннетт». А Джош: «Прекрасно. Тогда следующий раз, как увидишь меня, уноси ноги, иначе, если еще раз произнесешь ее имя, будешь сосать свой собственный член». А самый кайф в том, что Джош даже ни разу голос не повысил. Вылепил все эдаким пугающе спокойным скучным тоном. Потом отпустил Итана и пошел своей дорогой как ни в чем не бывало. — Клэй вскидывает брови. — Класс, да?

Я не думаю, что это «класс». Знаю ведь, как Джош не любит привлекать к себе внимание. Жаль, что ему пришлось из-за меня изменить своим принципам.

Сеанс позирования завершен. Клэй принимается наводить порядок, а я хватаю свои вещи. Я уже с лихвой заплатила ему долг за ту дверь, что он придерживал для меня. Теперь пусть и он для меня кое-что сделает. Когда он заканчивает прибираться, я достаю из рюкзака фотографию, которую ношу с собой уже несколько дней, и даю ему. Потом беру листок бумаги, ручку и пишу свою просьбу.

Настя

Прошло больше года, прежде чем я стала припоминать подробности того ужасного происшествия. Шли дни, недели, месяцы, а я знала то же, что и все. Знала, что из дому пешком отправилась в школу на запись последней вещи для прослушивания. До этого я вернулась домой, чтобы переодеться и подготовиться к записи, потом снова пошла в школу. В тот день я долго работала над своим образом, стараясь довести его до совершенства, особенно руки. Тщательно и аккуратно накрасила ногти. Надела бледно-розовую блузку с перламутровыми пуговицами и белую кружевную юбку. Все знали, во что я была одета: эти вещи были на мне, когда меня нашли в бессознательном состоянии, только пуговицы оторваны.

Я точно знала, где именно меня нашли: в зарослях природного заказника, отделяющего основную территорию парка, через который я проходила в тот день, от дальней его части. Знала, что меня нашли поздно ночью, так как в тот день разразилась жуткая гроза, во время которой поиски были практически невозможны. К тому моменту уже несколько часов во всем штате была объявлена «желтая тревога». Повсюду разместили информацию обо мне: имя и фамилия, фотография, описание внешности. И после того как меня нашли, это нездоровое любопытство никуда не делось. Людей всегда интересуют истории о трагических происшествиях с милыми девочками. Некоторое время все живо интересовались моей судьбой, особенно в тот период, когда нельзя было сказать, выживу я или нет.

Я знала, что в больнице меня сразу повезли на операцию, и на операционном столе у меня на 96 секунд остановилось сердце, но врачи меня спасли.

Я знала, что со мной произошло, исходя из длинного перечня травм и увечий. И в течение многих месяцев именно так я себя и чувствовала — как перечень травм и увечий. Как сумма ран и повреждений. Все мое тело состояло из боли.

Однажды я услышала, как один из моих многочисленных врачей беседует со следователем (не зная, что я слышу их разговор). Ну как, поймали это чудовище? Следователь ответил: нет, не поймали. Когда поймаете, он должен быть повешен. Он же буквально растерзал бедную девочку. Думаю, доктор был прав, именно такой я себя чувствовала; и если уж врач говорит, что тебя растерзали, он знает, что говорит.

— Ты всегда спал в футболке? До того, как появилась я? — обращаюсь я к Джошу, когда мы ложимся в постель. Ашер не любит спать в футболке. И говорит, что парни вообще не любят спать в одежде, но я не уверена, что это так. Джош всегда спит в футболке и длинных шортах, и в данный момент я тоже так сплю. Джош не разрешает мне складывать его нижнее белье, но то, что я надела его нижнее белье, по-видимому, его не смущает.

— До тебя я спал без ничего, — отвечает он, и я слышу, хотя и не вижу, что он улыбается.

— Ну вот, — я чувствую, что краснею. — Прости.

— Да ничего, — смеется он в ответ. — Это того стоит.

Его ладонь пробирается к моей щеке. Он наклоняется и целует меня, в его губах — приглашение, которое мне рано или поздно придется принять.

— Если б я тебя не знал, я бы подумал, что ты покраснела.

Но он и вправду меня не знает. Совсем.

Впервые за несколько недель мы не торчим полночи в гараже. Еще не поздно, но я говорю Джошу, что устала и хочу лечь. Я не устала. Просто я надеюсь, что он последует за мной. Минут через пятнадцать слышу, как он выходит из душа и забирается в постель рядом со мной. Он целует мои волосы, желает спокойной ночи, потом сплетает свои пальцы с моими; он всегда так делает, как бы напоминая мне, что он здесь, рядом, а может, наоборот, напоминает самому себе, что я рядом с ним.

Я просовываю руку под его футболку, провожу ладонью по животу вверх, останавливаюсь на его груди, чувствую биение его сердца. На мгновение он затаил дыхание: не ожидал от меня такого. Он теплый, крепкий, я хочу трогать и трогать его — всюду. Я должна остановиться, ясно же, к чему это приведет. Но я сама начала и на самом деле не хочу останавливаться.

— Солнышко, — только и промолвил он.

И накрыл мою руку своей, сквозь футболку.

— Сними, если хочешь, — говорю я.

— Давай лучше твою сниму. — Это он пошутил.

— И мою тоже, — отвечаю я, но серьезно. Рукой я чувствую, что он немного напрягся, но к действиям не приступает. С минуту мы просто лежим, дышим и пытаемся прочесть мысли друг друга.

— Разрешаю, — шепчу я.

Мы обнимались и раньше, я гладила его, он — меня. Но никогда не прижимались друг к другу всем телом. На мне, как всегда, одна из его футболок, он стягивает ее через голову, и я позволяю: я этого хочу. Хочу, чтобы он трогал меня. Здесь. Сейчас. Везде. Всегда.

— Жаль, что я тебя не вижу, — говорит Джош.

— Хорошо, что не видишь, — отвечаю я. На мне столько шрамов. Всегда можно сослаться на них, даже если дело не в этом.

С Джошем я чувствую себя спокойнее, чем в любом другом месте на Земле, и я намерена сбежать прежде, чем погублю нас обоих. Но вот он тоже снял футболку и плотно прижался ко мне всем телом, нас ничто не разделяет. Он отводит в сторону мои волосы, бормочет что-то («эти дурацкие волосы всегда закрывают твое лицо»), но его ладонь по-прежнему в моих волосах, и он меня целует, и мы целуемся долго-долго.