Катя Миллэй - Океан безмолвия

— Но ты же ее не любишь. — Это обвинение, и если бы во всей этой ситуации была хоть капля юмора, я бы рассмеялся: как может Дрю Лейтон произносить такие слова с серьезным лицом? Мне хочется его ударить — и за это, и за многое другое, но мое внутреннее «я» подсказывает, что этого делать не следует, иначе я еще больше рассержусь на самого себя. Может, ударить его просто для того, чтобы он ударил меня, я это заслужил. Хочу, чтоб он меня ударил. Чтоб сильно вмазал мне в рожу, чтобы я чувствовал только боль и больше ничего. Остальное переносить намного тяжелее.

Я перехожу в другую часть комнаты, подальше от него, но он идет за мной, тяжело опускается на диван, вздыхает, словно это самая долгая ночь в его жизни. Должно быть, так и есть, но у меня нет для него сочувствия.

— Ты не сказал ничего нового, Дрю. Давай выкладывай всю дрянь, какую хотел, и уходи.

— Ты ее любишь.

— Мы же вроде решили, что нет.

— Не Ли. А Настю. Ты любишь Настю.

Ненавижу это слово, а в устах Дрю оно вообще звучит криво. Дрю постоянно издевается над любовью, губит девушек, которые стремятся найти свою любовь. Он не имеет никакого права судить меня — а судит, прямо у меня дома, расположившись на диване и задрав ноги на журнальный столик. И я не возражаю, хотя должен возражать, должен отрицать это всю ночь, пока сам не поверю, что так быть не может. Что не самоубийца же я — влюбляться в кого-то, тем более в девчонку, которая сама сломлена в хлам и которая бросит меня, как только немного придет в себя. Но, видимо, я утратил способность к рациональному мышлению и не высказываю никаких возражений. Уже поздно. Я устал, я испуган и обижен, мне ужасно стыдно, и сейчас я уже не могу ясно мыслить.

— Она об этом не знает, — наконец говорю я, глянув на Дрю, словно это может как-то оправдать мое поведение. Смягчить весь ужас ситуации. Мои слова имеют тот же вкус, что и чувство сожаления, которое переполняет меня и изливается из моих уст.

— Джош, — обращается ко мне Дрю, и в голосе его нет злости и сарказма, нет осуждения и снисходительности, и я уже ненавижу его за то, что он сейчас скажет.

— Все это знают.

Настя

Третий час ночи. Поздно, но такое чувство, что гораздо позднее, что в эту ночь произошли некие исторические события, до неузнаваемости изменившие все вокруг. Дрю уехал пятнадцать минут назад, обещал вернуться через полчаса. Он не сказал, куда поехал, но это и не требовалось. Мы оба знали, куда он отправится.

Я приняла душ, прикладываю лед к опухшему лицу, но на самом деле я просто хочу лечь в постель, даже если не усну. Можно ли найти такие слова, записав которые я смогу стереть те сцены, что прочно впечатались сегодня в мою память, чтобы они никогда не возвращались? Нет, не Кевина Леонарда. Сцены с участием Джоша и той девушки. Хотя я их даже не видела. Но воображаемые картинки жгут меня, как кислота, уничтожают все добрые воспоминания, и остается только одно. Сегодня меня уже вырвало от мысли о них, но как только эта сцена вновь возникает в воображении, в желудке опять поднимается буря, я бегу в туалет, склоняюсь над унитазом, меня снова тошнит. Но рвоты нет. Во мне ничего не осталось.

Я включаю телевизор на первом этаже, вдруг — стук в дверь, совсем тихий, я едва расслышала. Я дала Дрю ключ, чтобы он сам вошел, когда вернется, так что это не он. Кто же тогда? Я на цыпочках подкрадываюсь к двери, смотрю в глазок: на крыльце стоит Тьерни Лоуэлл.

Я быстро пытаюсь решить, открывать или нет. Наконец отпираю замок, появляюсь перед ней. Она одета так же, как на тусовке, у нее заплаканный вид. Ну и ночка сегодня: всем досталось.

— Ух ты, ну и разнесло тебя, — произносит Тьерни почти в ту же секунду. — Извини. — Она поморщилась, видно, что ей неловко стоять здесь со мной. — Не хочу никого будить.

Я качаю головой, распахиваю дверь, жестом приглашаю ее войти. Целую минуту мы смотрим друг на друга. Я знаю, зачем она пришла, но жду ее вопроса. Как она узнала, где я живу? Может, от Клэя. Она часто общается с ним с тех пор, как они сдружились на почве увлечения искусством и наукой изготовления кальянов. Тьерни оглядывает комнату, но она не найдет то, что ищет.

— А Дрю здесь?

Я качаю головой.

— Вот как. — Она и не пытается скрыть разочарование. Делает вдох и сочувственно вопрошает: — Ты как, ничего?

С каждого, кто будет задавать мне этот вопрос, я скоро начну взимать плату: пусть бросают в банку четвертак. И что такое «ничего»?

Киваю.

— Я просто беспокоюсь за него, — объясняет Тьерни. — По-моему, он никогда никого не бил.

Да, наверно.

— Как он? — В ее голосе — неподдельное беспокойство, сразу видно, что она знает Дрю достаточно хорошо и понимает, что это не праздный вопрос.

Я не киваю, не качаю головой и даже не пожимаю плечами. Его самого надо спрашивать. Я-то откуда знаю!

— Он тебя любит, — говорит она, как бы смирившись с этим.

Я киваю и на это, ведь, должно быть, он и вправду меня любит, только не так, как она думает. Нужно написать ей записку, объяснить, она заслуживает того, чтобы знать, но нам не суждено продолжить разговор: в двери повернулся ключ, и вошел Дрю. При виде Тьерни он застыл на пороге, и если б я смогла сфотографировать их лица, я бы это сделала, а потом совала бы снимок им под нос, чтоб не отвертелись.

— Мне надо идти. — Она переводит взгляд с Дрю на меня с безнадежной грустью, затем поворачивается и выходит за дверь.

Я подхожу к Дрю, сжимаю его руку, жестом показываю, чтобы он следовал за Тьерни, и он тоже выходит на крыльцо.

Джош

Меньше чем через час после отъезда Дрю я у ее дома. Полчетвертого утра. Через несколько часов придет Марго. Как Солнышко объяснит ей свое разбитое лицо? Я хватаю телефон из держателя для стакана и сую его в карман. Я так и не посмотрел на дисплей. Боюсь увидеть ее имя среди пропущенных звонков, воображая различные варианты развития событий, которые таил ее звонок. Боюсь думать о том, что, если бы я услышал ее звонок, мог бы приехать за ней и ничего плохого не случилось.

Навстречу мне выезжает машина Тьерни Лоуэлл. На крыльце стоит Дрю. Я сразу прохожу мимо него в дом, открываю дверь, не давая ему возможности напомнить, что мне сюда нельзя.

Я даже не успеваю собраться с мыслями. Вхожу — и она прямо передо мной, на кухне. Вот уже несколько недель я старался не смотреть на нее. Увидев ее, я чувствую себя так, будто меня выпотрошили, изрезали на кусочки и снова сшили, но не так, как нужно. Не знаю, отчего это — из-за пореза у нее под глазом или из-за ссадины на щеке, или из-за выражения ее лица, — но чувство у меня именно такое, все внутри жжет от боли.

— Езжай домой, — произносит Дрю у меня за спиной, но я не поворачиваюсь, я просто не могу оторвать от нее глаз.

— Сейчас, одну минуту, — отвечаю я — или прошу?

— Сегодня не надо, Джош, — говорит он. Без напора, а как-то подавленно.

Он прав. Я должен уйти. Ей и так сегодня досталось, а тут еще я приперся. Но я — эгоист. Мне нужно услышать от нее, что все в порядке, хотя я вижу, что это не так. Сейчас я готов принять от нее даже ложь.

— Всего одну минуту. — Я говорю это Дрю, но неотрывно смотрю на нее. Я говорю тихо, но твердо. Никуда я не уйду.

Она кивает Дрю, но он все еще сомневается. Думает, наверно, вот, не смог защитить ее от Кевина Леонарда, так хоть избавит от общения со мной.

— Езжай домой, Дрю, — тихо произносит она. — А то мама проснется, расстроится. Я в порядке. Все нормально. — Ложь, конечно, но такая естественная, как будто она много лет произносит эти слова.

Дрю неохотно уступает. Подходит в ней, обнимает за плечи, шепчет: «Прости» — и уходит.

— Больно? — Дурацкий вопрос, разве не видно — у нее же пол-лица оплыло, — но это первое, что приходит на ум. Она снова подносит лед к щеке и качает головой.

— Не очень.

Мы молча смотрим друг на друга издалека, не решаясь подойти ближе, а между нами — прошлые взаимные обиды.

Она отнимает от лица кусочек льда, кладет его на стол, достает с холодильника завернутую в фольгу тарелку. Снимает фольгу, ставит на стол тарелку с сахарным печеньем, приглашает меня присесть.

— Я знаю, ты говорил, тебя от них тошнит, но…

Да, я говорил ей, что меня тошнит от этого ее печенья. Было это больше месяца назад. Она испекла их двенадцать раз за одну неделю и объяснила, что никак не может добиться необходимого качества: чтобы печенья хрустели, но их можно было жевать. А я ответил, что она спятила: по-моему, все печенья были абсолютно одинаковыми. Наконец я сказал, что не буду больше есть сахарное печенье, пока она не испечет что-нибудь с шоколадом.

— Ну что, нашла наконец идеальное сочетание? — Не понимаю, зачем мы болтаем про печенье, но она — моя девушка с причудами, и я готов выполнить любой ее каприз.

— Вроде бы. — Она пожимает плечами — «тоже мне проблема», хотя мы оба помним, что это сводило ее с ума. — Тебе судить.

Она пододвигает мне тарелку. Ее лицо — в ссадинах. Я совсем недавно трахнулся с Ли. А теперь сижу за столом дома у Насти, и она просит меня оценить ее печенье.

— На вкус, — говорю я и делаю паузу, чтобы прожевать, — точно такое же, как те восемьсот штук, что ты мне давала пробовать.

— На вкус такое же, я знаю, — невозмутимо отвечает она. — Я спрашиваю, не слишком хрустящее?

Я протяжно выдыхаю, кладу печенье на стол.

— Ладно, поговорим о печенье. — Я киваю, как робот, беру в руки салфетку и начинаю вертеть ее в руках.

— Прости, что я тебя обидела.

— Что? — Это я должен извиняться. А извиняется она. И ведь знает, чем я занимался сегодня ночью. Мне приходит в голову только одно: Не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо. Еще вчера это было бы благом. А сегодня звучит как проклятие.

Я тоже хочу попросить прощения, но «прости меня» — дерьмовые слова, и сам я дерьмо.

— Прости меня, очень прошу, — повторяет она, словно мне необходимо снова услышать эти слова, да еще для усиления добавляет «очень прошу». Чтобы совсем загнать меня под плинтус.

— Это я должен просить прощения.

— А тебе-то за что?

Я не верю своим ушам. Это еще хуже, чем «прости».

— Как за что? За все, что сегодня случилось. За все это! Без исключения! — Я не собирался кричать, но кричу, и это, пожалуй, хорошо, так как в ответ она тоже взрывается.

— Знаю, Джош! Что ты хочешь от меня услышать? Что сердце мое разбилось на мелкие кусочки, когда я сегодня вошла в твой дом? Что по возвращении домой меня вырвало — не из-за того, что случилось на той дурацкой тусовке, а потому что я постоянно думаю о том, чем ты занимался с той девушкой? Ты это хочешь услышать? Так это правда!

Я знаю. Ведь все ее лицо, глаза, голос — сплошная боль. Знаю, ибо в данный момент меня от этого воротит не меньше, чем ее, а поделать ничего нельзя. Это — свершившийся факт, как и все остальное.

Она встает из-за стола, отходит от меня к дальней стене кухни, и я физически чувствую разделяющее нас расстояние.

— И знаешь, что хуже всего? — продолжает она. — Хуже всего, что даже сердиться не на кого. Сама во всем виновата. Ты это хочешь услышать? Что я знаю, что сама виновата? Что ничего этого не случилось бы, если б я сама не стремилась уничтожить себя и всех вокруг? Ладно. Да, во всем виновата я! Во всем виновата я, знаю это лучше всех. Наша жизнь превратилась в ад, и все из-за меня. Знаю и прошу прощения.

С минуту я смотрю на нее. Впервые за долгое время она обнажила передо мной свои настоящие чувства. Несколько недель передо мной была «черная дыра» (в эмоциональном плане), и вдруг это мертвое, невозмутимое спокойствие исчезло, и она сердится, она расстроена и безутешна, как и я сам.

Я встаю и делаю шаг в ее сторону. Она смотрит на меня в изумлении, как будто не понимает, что я намерен предпринять. На лице — смесь страха и недоумения. Ее взгляд метнулся куда-то мимо меня. Так загнанный в угол зверь ищет, куда бы убежать. На мгновение она перестает скрывать свою уязвимость — то, что я всегда старался в ней не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но как же можно находиться с ней в одной комнате и хотя бы раз не дотронуться до нее, если я знаю, что завтра все снова превратится в дерьмо?

— Сейчас я к тебе подойду, — говорю я, медленно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно пытаюсь уговорить самоубийцу не прыгать вниз. — Обниму тебя, прижму к себе. — Я останавливаюсь, прежде чем сделать последний шаг. — И ты мне позволишь.

— Зачем? — спрашивает она, словно большего безумия в своей жизни она не слышала, и возможно, после всех событий этой ночи, так и есть.