Катя Миллэй - Океан безмолвия

— Если хочешь попробовать, положи туда немного дерьма.

— Как заманчиво.

— Я пью черный. Ты не станешь. Твои вкусовые рецепторы не принимают несладкое.

— Дай сюда, козел. — Я отдаю ей чашку, она набирает полный рот кофе и кривится от горечи. — Ну и дрянь.

— Привыкнуть надо, — говорю я, пожимая плечами, и забираю у нее чашку. Она отдает ее мне и содрогается, как бы пытаясь избавиться от вкуса во рту. Я силюсь сдержать улыбку.

— Не хочу. — Она чешет нос, снова садится на верстак. Тут же начинает болтать ногами, и я понимаю, как легко просто сидеть здесь, забыв обо всем, что случилось. Но каждый раз нам придется возвращаться на наш последний рубеж, ведь никакие проблемы мы не решили, и ответов на вопросы у меня нет. Может, хотя бы раз не идти у нее на поводу, не позволять ей диктовать свои условия просто из-за страха ее потерять. Я не могу забыть, как она себя вела, не жду, что она простит меня, и как быть дальше, не знаю.

— Это не то, — говорю я, наблюдая, как она выводит свое имя в пыли на верстаке. — Невозможно делать вид, что ничего не случилось… что все нормально.

— Знаю, — отзывается она, поднимает голову и смотрит мне в глаза, как мне кажется, с надеждой. — А вдруг получится.

Она пробыла у меня еще два часа. Отмеряла и размечала для меня доски, а я отпиливал. Мы не говорили ни о нас, ни о Кевине Леонарде, ни о Ли, ни о травмах руки, ни о тех, кого мы потеряли, ни о давних событиях. Говорили о предметах мебели, инструментах, кулинарных рецептах, художественных конкурсах, занятиях по риторике. Знакомые и удобные темы. В наших отношениях по-прежнему остается некая незавершенность, и вечно игнорировать это нельзя, но сегодня можно. А вдруг получится.

Во втором часу ночи я отвожу ее домой. Мы сидим в моей машине, молча смотрим на входную дверь ее дома. Сегодня что-то чуть-чуть изменилось к лучшему, и нам не хочется расставаться. Я кладу свою руку ладонью вверх рядом с ней на сиденье, Настя не раздумывая накрывает ее левой рукой, которую я сжимаю.

Настя

Не могу сказать, сколько мы уже сидим в машине Джоша, держась за руки, окутанные темнотой и облаком невысказанных сожалений. Но достаточно долго. За это время я успеваю понять, что никакие истории и тайны на свете не стоят этой возможности — сидеть с ним рядом, держать его за руку.

Настя

Я много думаю обо всех мелочах, которые произошли в тот день, когда на меня напали, и о том, как любая из этих мелочей могла бы все изменить. Думаю, сколько тысяч переменных позволили ему наткнуться на меня в тот день и существует ли столько же переменных, которые помогут мне найти его.

Клэй заехал за мной в восемь утра. Он в брюках и рубашке с длинным рукавом, и это совсем не похоже на привычный мне артистически неряшливый стиль. Да и я, должно быть, выгляжу для него непривычно. Сегодня я — в большей степени Эмилия, впервые за много месяцев. Не уверена, что это соответствует моему внутреннему состоянию, но не так сильно противоречит ему, как прежде.

Я оглядываю Клэя с головы до ног, снова поднимаю глаза, восхищенно наклоняю голову набок.

— Ты тоже, — произносит он, открывая для меня дверцу машины. Не совсем понимаю, зачем он меня пригласил. Сказал, что хочет показать, ради чего я так долго позировала, отсиживая задницу, но ведь все эти работы я уже видела. Вряд ли в них что-то прибавится или убавится, если их повесить на стену.

Выставка открывается в девять часов, все финалисты должны зарегистрироваться и записаться на собеседование до десяти. Ехать чуть больше часа, успеем. У Клэя собеседование в одиннадцать, и у меня есть время походить по выставке, посмотреть на работы его конкурентов, хотя не могу представить, какие у Клэя Уитакера могут быть конкуренты.

— На. — Клэй подключает к автомагнитоле карманный плеер и протягивает его мне. — Я подумал, что в дороге нам понадобится музыка, раз уж все интересные темы для разговора мы исчерпали. Выбирай, что будем слушать.

Да не хочу я ничего выбирать. Хочу прислониться к оконному стеклу, закрыть глаза, представляя, что еду в итальянский ресторан в Брайтоне. Включаю плеер, отыскиваю первый список композиций, нажимаю на него. Пусть играет, лишь бы не классическая музыка и не тоскливые песни о любви.

После того вечера в среду я больше не ходила к Джошу. Когда отпустила наконец его руку и вылезла из машины, я пообещала себе, что в следующий раз приду в гараж, когда буду готова ответить на любой вопрос Джоша, и я намерена сдержать данное себе слово.

Почти всю дорогу я пытаюсь мысленно сформулировать свои ответы, переделываю их по сто раз, потом нахожу новые слова и начинаю все сначала. Час спустя мы подъезжаем к галерее, и я чувствую, что у меня на щеках слезы, а я даже не помню, когда начала плакать.

Клэй зарегистрировался, и мы отыскали зал, в котором выставлены его работы. Это один из больших залов, в нем — работы трех художников. Картины Клэя развешаны на самой большой стене. Большинство работ мне знакомы. Некоторые — из тех, что он готовит для поступления в колледж. Есть и мои портреты. Но сосредоточиться на какой-то из этих работ невозможно: в центральной части стены, куда я и смотрю, расположено нечто уникальное.

И потрясающее.

Это — композиция из 16 рисунков. На них — части моего лица, и они соединены вместе, как пазл. Так вот почему он меня пригласил. Это он мне не показывал. Я даже не знала, что он сделал такую композицию. Мне хочется поскорее выбежать из зала.

В зал входят двое посетителей, они высказывают свои суждения о представленных рисунках, задают вопросы Клэю и двум девушкам, Софи и Миранде, чьи работы тоже вывешены в этом зале. Я стараюсь стоять лицом к стене, будто рассматриваю одну из картин Софи, а потом Клэя вызывают на собеседование.

После его ухода я иду рассматривать остальные работы. Решила начать с конца выставки: туда еще не дошли посетители, и там спокойнее. Я добрела до задней части здания, зашла в один из малых залов.

Я не сразу поняла, куда попала. В третий раз в жизни земля уходит у меня из-под ног, а я изо всех сил пытаюсь устоять.

Вот он.

Это его лицо. И это — не дурной сон. Не воспоминание. Вот он, настоящий, стоит и смотрит на меня. А я на него. Вот и настал тот самый момент, который я представляла себе с ужасом и надеждой с того дня, когда начала вспоминать, как он со мной поступил.

На табличке рядом с картинами его имя и фамилия: Эйдан Рихтер, учится в школе, которая находится в городке неподалеку от Брайтона, лицо передо мной — это лицо того парня, который меня убил.

Все во мне поднялось и одновременно опустилось. Я слаба и сильна. Я напугана и смела. Я потеряна и найдена. Я здесь, и меня нет.

Боюсь, что снова перестану дышать.

Он стал старше, как и я, но ошибки быть не может. Его лицо я помню так же четко, как каждый из шрамов, оставленных им на моем теле.

Мне хочется бежать. Плакать. Орать. Потерять сознание. Я хочу ударить его, сокрушить, убить. Хочу спросить «почему?» — как будто может быть реальная причина.

— Почему? — Это и шепот, и крик.

Я произнесла это слово, и не только мысленно. Я выбрала его из тысяч слов, которые могла бы ему сказать. Задала вопрос, на который нет и не может быть ответа. А вдруг есть? Что, если только он один во всем мире может дать мне ответ?

Даже не знаю, зачем я спрашиваю. Почему ты это сделал? Почему выбрал меня? Почему ты здесь? Почему я здесь? Почему?

Он смотрит на меня, вроде бы с испугом — сейчас только это и может доставить мне радость. Отлично. Меня многие боятся. Девчонки в школе. Мои родители. Иногда даже Джош Беннетт. Но главное, мне очень нужно, чтобы меня боялся этот парень.

Неужели его присутствие здесь — это подарок судьбы? Награда, которую вручили мне, чтобы я могла свести счеты? Своего рода компенсация, выданная Господом Богом?

— Ты не должна была ничего помнить. — Голос у него совсем другой. Это — и он и не он. Он не охвачен мрачной яростью. Парень тот же самый, а голос другой, глаза другие, без бешенства.

— А ты не должен был меня убивать.

— Я не хотел.

— Не хотел? — Мой мозг анализирует его слова, пытаясь отыскать в них смысл. Смысла нет. — Как это — не хотел совершать то, что совершил? Бил меня в лицо, много-много раз. Таскал за волосы, так что выдрал их. Пинал, долго, со всей силы, переломал все кости, некоторые травмы так и не удалось залечить. Ты изувечил мне руку. Кости торчали наружу. Все, какие есть. Ты это помнишь? — Последний вопрос произнесен жалким сдавленным шепотом.

— Нет. — Сказал так, будто просит прощения.

— Нет? — Я и сама не помню, на что была похожа моя рука. Видела только фотографии, которые мне не хотели показывать. Но ведь это он натворил. Он-то должен помнить.

— Не всё. Отрывочно.

— Отрывочно? Ты меня искалечил и даже не соизволил запомнить, хотя бы ради приличия? — Откуда взялось это слово? Просто невероятно — я говорю о приличиях с парнем, который избил меня до полусмерти. Даже не верится, что я вообще с ним разговариваю. Я же должна его убивать.

— Мой брат покончил с собой.

— Сочувствую. — Сочувствую? Я сказала, что я ему сочувствую. Как будто я опять могу ходить в школу, всем улыбаться и говорить «привет». Нет. Не могу. Не могу. Не могу. Ладно, я себя прощаю, это вырвалось машинально. Я не собиралась с ним любезничать. Слово произнесено, но сочувствия он не дождется. Он смотрит на меня так, словно сам не может поверить, что я это сказала. Должно быть, я сошла с ума. Неужели этот дебильный разговор происходит на самом деле? Наверно. Вряд ли я способна такое нафантазировать.

— В тот день я пришел домой и обнаружил его. То есть его тело. — Он говорит так, словно тысячу раз прокручивал эти слова в голове, дожидаясь момента, когда сможет их произнести вслух.

И вот произносит.

Излагает вымышленную причину. Свой вариант событий. Во всяком случае, то, что запомнил. Как странно: я вроде бы не должна ничего помнить, но помню, а он должен знать все ответы, но у него в памяти полно пробелов. Сейчас он в судорожной спешке говорит, говорит, говорит, словно держал все это в себе много лет и должен выговориться, пока я его не остановила.

Он рассказывает мне о своем брате. О том, что его брат влюбился в одну девушку, которая училась в той же школе, что и я. Эта девушка рассталась с ним, и Эйдан считал ее виноватой в том, что его брат покончил с собой, правда, теперь он знает, что дело не в ней. Девушка была русская. Русская шлюха. Именно ее он пошел разыскивать в тот день. Он принял за нее меня. Просто потому, что я попалась ему на глаза.

Он умолкает, чтобы перевести дух, и на мгновение становится так тихо, что я слышу биение своего сердца. Такую тишину я искала три года и нашла ее вместе с парнем, который лишил меня душевного покоя.

И тут он произносит заветные слова. Кажется, уже невозможно ненавидеть его больше, чем ненавижу я, но у меня получается.

— Прости меня. Очень прошу.

У меня сейчас голова взорвется. Все должно быть совсем не так. Он не должен просить прощения. Он должен быть воплощением зла, я должна его избить.

Руки мои сжались в кулаки, но я не знаю, что делать. Не понимаю, как мне еще удается дышать, но я дышу. Не могу больше его слушать. Он крадет у меня мою ярость, а это — все, что у меня есть. Нельзя, чтобы он еще и это у меня отнял. Нельзя, чтобы я перестала его ненавидеть. Ведь тогда у меня ничего не останется.

Он рассказывает, что после самоубийства брата родители заставили его пройти курс психотерапии, говорит, что его постоянно терзает чувство вины, так как он никому не сказал, что сотворил со мной. Говорит, что все время ждал, что его вот-вот арестуют, но его так и не нашли. И он стал надеяться, что ему предоставлен новый шанс, ведь я не умерла, я поправилась, и это — начало чего-то нового. Да, начало. Начало еще более поганой истории.

Слова. Так много слов. Мне не важно, почему он стал злодеем, важно только, что стал. Я не хочу слышать о его чувстве вины, психотерапии, его творчестве, его исцелении. Он не должен избавиться от чувства вины. Не должен себя прощать. Я этого не позволю.

Но вряд ли он себя простил. На его лице такие муки совести, такая боль, такое отвращение к самому себе, что я физически ощущаю его страдания, — я-то знаю, что это такое, — и ненавижу себя за сопереживание ему.

Он умолк. Я выслушала его, теперь моя очередь. Я скажу ему все, что хотела сказать с того дня, когда начала вспоминать, как он надо мной измывался. Пусть послушает. Но не тут-то было. Пока я пытаюсь сообразить, с чего начать, — ведь в голове моей тысячи слов, — появляется Клэй.