— Объясните, пожалуйста, Сергей, чей это выбор, почему «Foton», а не «VOLVO», «Kenworth» или «MAN»?

— Вы разбираетесь в тягачах?

— Я очень хорошо знаю, какие машины предпочитает Илья Дмитриевич.

— Такими темпами, Эмилия, мы с вами и до утра не закончим.

— Вы правы, абсолютно правы, хотя бы потому, что с этим всем необходимо разбираться. А у меня возникло чувство, что вы собираетесь бежать с вашего места в какое-то другое. И вы просто пытаетесь за счёт моей неопытности и некомпетентности получить некую прибыль в свой карман. Поэтому я не подпишу ничего. Но все бумаги заберу с собой. Я сейчас еду в больницу к Илье, сменю его отца. У меня целая ночь впереди и консультант отличный в помощь.

— Это ваше окончательное решение?

— Да.

Я взяла документы и положила в пакет.

— Когда мы с вами встретимся? — Сергей еле сдерживался, но пытался оставаться тактичным.

— Завтра, ближе к вечеру. Я позвоню.

Я уже выходила из отеля, когда услышала позади себя женский голос.

— Эмилия! Постойте, подождите минуточку.

— Да, Лариса.

— Как он?

— В реанимации.

— Это произошло так внезапно. Я бы очень хотела его видеть. Понимаете…

— Я знаю о ваших отношениях.

— Мила, я действительно очень волнуюсь за Илью.

— Я понимаю. Я спрошу, и если он захочет вас видеть…

— Не захочет.

В её глазах стояли слёзы. Она была красивой, яркой, и безумно одинокой. Мне даже стало её жаль, хотя она не просила сочувствия. Она любила Илью, волновалась, переживала за него, но жалости не просила. Она была богата своим, пусть даже безответным чувством.

— Почему вы так уверены?

— Картина в доме у моря над камином ваша?

— Моя.

— Вы единственная женщина в его жизни. Поверьте. Вы — единственная, а я — одна из многих. Чувствуете разницу?

— Запишите мой номер.

— У меня есть.

— Позвоните мне позже, или утром.

Итак, мне предстоит вторая бессонная ночь. Ещё с бумагами бы разобраться. После общения с Сергеем осадок остался неприятный, что уж, человек он явно с душком. Да и с Ларисой они чужие с виду.

Ой! Не моё это дело. Нужно к Илье, и с документами решить — что подписывать, а что нет.

Врача я, естественно, не застала.

Дмитрию Сергеевичу объяснила, где что дома находится, и как холодильник открывается, просила, чтоб детей не баловал сильно. Он пообещал, но с такой улыбкой, что я мигом поняла — если все трое на голову сядут, будет только счастлив. Бывший свёкор тепло попрощался с нами обоими, вызвал такси и уехал.

— Илюш, у меня тут котлетки с пюре, остыли, наверно. Я документы на подпись у твоего зама взяла. Левый он мужик, он же тебя обворовывает.

— Я знаю, позволяю в разумных пределах.

Я достала папку.

— Илюш, эти твои пределы — неразумные.

Он рассмеялся:

— Эти — точно неразумные.

Я ему в лицах повторила весь разговор с замом, а он так задорно смеялся. Потом спросил:

— Мишка как?

— Хорошо Мишка! Помогать мне хотел, картошку чистить собирался. Только вот чистилку специальную мы не нашли. Придётся купить.

— В форме морковки, ты учти. Я учил чистить, и помогать тоже. Ты там его не распускай.

— Илья, он голодный, вы его в еде ограничиваете?

— Нет, я так точно нет, а Алевтина считала, что он толстый. Но он же маленький ещё. Чуть подрастёт, спортом заниматься будет. Я тоже далеко не костлявый. А дочки мои как? Не вовремя меня угораздило, только обрёл их. Только жить начал…

— Уже обрёл. Выпишешься — узнаешь, какое это счастье. Счастье, Илюша. Дети — наше счастье.

— Мил, мы заново с тобой, может быть… а?

— Илья, пойми меня правильно. Я много лет жила одна, только у меня в жизни стабильность наметилась, как ты — тут как тут. Как из-под земли вырос и перевернул всё, что с таким трудом строилось.

— Может, строилось не то, потому и перевернулось запросто.

— Тебя Лариса видеть хочет.

— Не знаю. Она… как тебе объяснить. Она достойна любви. А я умел её только использовать в своих интересах. Но она человек.

========== Илья ==========

Милу выгнал домой. Хватит. Две ночи она со мной. Сколько можно? И отца выгнал. Пусть с внучками побалуется.

Выслушал, конечно, от него всё, за Милу. Возразить мне ему нечего. Сам всё понимаю. Только, что делать — понятия не имею.

Не хочет она с Севой расставаться. Уверяет, что в отличие от меня он надёжный, а она и так по жизни одна нажилась. Ей стабильности хочется.

Решил пока временно отпустить ситуацию. Говорю с ней о делах фирмы и о детях. Прежде всего — о детях.

Они подружились. Ага, мои дочки не разлей вода с моим сыном. И он терпит от них абсолютно всё. Папа рассказывал, что они даже накрасить его умудрились. Говорит, Мила ругалась. Отчитала их, что он им брат, а не кукла какая. А он утверждал, что не обиделся вовсе.

Если бы кто знал, как я по ним соскучился.

Сегодня вот в обычную палату перевели из реанимации, так просил привести мне их повидаться. Для выздоровления же положительные эмоции требуются, а что может быть положительней общения с родными детьми?

Надо решать что-то и исправлять ситуацию. Как исправлять всё, что наворотил — ума не приложу.

Ещё сердце больное. Кому нафиг я такой нужен? Миле вон точно не нужен. И как мне с Севой соперничать, если я просто элементарно жить не могу? И не то что по-человечески, а вообще, в принципе.

А лежать и думать обо всём тоже не дело. Надо работать, действовать, мозги загружать как-то. А у меня телефон — и тот отобрали. Занимаюсь самокопанием, самобичеванием и самоистязанием. Очень необходимыми вещами для восстановления сердечного кровоснабжения.

Разговор о какой-то операции идёт, через зонд. Понятия не имею, что это такое. Но Мила сказала, что надо соглашаться, и я согласился. Сейчас стабилизируют состояние и можно делать. Главное, есть время привести все финансовые дела в порядок, развестись, составить завещание, и можно отдаваться на растерзание хирургам.

Короче, лежал я вот так и думы свои думал, как в палату вошла сестричка с сообщением, что ко мне пришла посетительница. Милу я вечером жду, но пусть заходит, раз пришла.

На удивление, это была Лариса.

— Здравствуй, я и не знала, что тебе принести можно. Так что прости.

— Рад видеть, ты спасла меня только что. А кормят тут нормально. Тем более, что я в люксе лежу.

— Господи, от кого спасла или от чего?

— От меня самого. Но это ладно, рассказывай, что в мире делается?

— Ничего не делается, я развожусь, Сергей тебя бросает и уходит, пытается обворовать. Вот и всё.

— По тем документам, что он Миле подсунул, я это заметил. И кто его избранница?

— Прохоров, банкир.

— А-а-а! Так Сергей в финансисты податься решил! Понятно. А ты как сама? Что делать собираешься?

Я понимал, что ей сейчас, пожалуй, нисколько не легче, чем мне. Разве что к постели она не прикована. Но Сергей её уничтожил. И как-то надо помочь ей возродиться и жить. Очень надо жить. Порой даже когда жить совсем не хочется.

— Вот, пришла проситься к тебе на работу. Ты не думай, я ни зачем другим, просто по старой дружбе. Отправь меня в филиал, или в Крым обратно. Ты-то теперь в Москве останешься.

— Мне бы в живых остаться. Не знаю я ещё ничего. Лара, я тебя не брошу, вернее, в беде не брошу. А так прости, но между нами всё.

— У тебя Мила, я поняла. И она мне патологически нравится.

— Нет. Нет у меня Милы. К сожалению, нет.

— Так и будешь страдать по женщине, которая тебя любит? Просто так бездеятельно страдать?

— А мне ничего другого не остаётся.

— Дурак ты.

— Так я вроде и не отрицаю.

— Вот объясни мне, тёмной, как так получилось, что ты Милу на Лялю променял? Я понять просто хочу, почему пустышки Ляли всегда выигрывают.

— Наверно, потому, что иногда очень хочется быть сильным, хочется слепого обожания и почитания. Хочется быть мужчиной. Покровительствовать и купаться в обожании. А рядом с сильной женщиной это жуть как сложно. И тогда глупость порой кажется наивностью. Чувствуешь себя благодетелем, упиваешься собственным благородством и мнимым величием. А на самом деле просто купаешься в густом сиропе сахарном, но он высыхает и приобретает свойства твёрдой карамели или панциря. Так ты становишься скованным этим панцирем, в который сироп превратился. Только сделать уже ничего не можешь. Вот и анализируешь, как же ты так попал. А обратного пути уже и нет.

— Ты прав, Мила сильная. И она личность. Чего же тебе не хватало с ней?

— Глупостей.

— Ты их нашёл. Понимаю. Заметила.

— Можно подумать, что ты глупостей не делала.

— Делала, Илюша. Только когда я свои глупости совершала, я любила. И делала их ради любимого человека, пусть и против себя самой.

— Так и попали твоя жертвенность с моим эгоизмом на одну и ту же чашу весов.

— Добрый ты. Так что насчёт работы?

— Конечно — да. Сейчас выпишусь, и определим тебя.

— Ты бы Милу своим замом сделал. Она толковая, и она потянет.

— Потянет, но она художник.

— А ты предложи. Поплачься, насколько тяжело тебе сейчас, а доверить никому, кроме неё, не можешь. Ну, не мне тебя учить искусству управления и обольщения.

— Ты не понимаешь, у нас дети с ней, дочки-близняшки. Яна и Анита. Они на четыре месяца старше Мишки. Ты слышишь, что я тебе сказал?

— Так вот чем ты сердце своё добил. Миша твой сейчас где?

— У Милы — и папа, и Миша. Только папа, в отличие от меня, внучкам радуется.

— Погоди, Илюша. Ты детей видел?

— Конечно, видел, они так мне рады были. Ждали, представляешь, ждали они меня, знали по фотографии…

— Предложи ей работать с тобой. Предложи, Илюша.

Лара ушла. А я всё думал. Думал о женщинах. Таких, как Мила, или как Лара. Не умеем мы их ценить.

После обеда спал весь тихий час. А потом в палату вбежали они, все трое. Сокровища мои. Устроились у меня на коленях и наперебой рассказывали, как живут, и как играют, и во что, и про книжки, и про дедушку, и про песочницу, и что подрались с местным мальчиком, который не верил, что Мишка их брат родной, причём девочки подрались. И как мама Костика приходила к дедушке разбираться, а он её чаем напоил.

Я бы их слушал и слушал, и с рук бы не спускал никогда. И носы у них у всех троих одинаковые. И мимика родственная проскакивает. Мои же. Все трое мои.

Вот оно, счастье. Не заметил, как два часа пролетело. Мила домой засобиралась.

— Илюш, я все документы заму передала и его заявление на увольнение подписала. Дальше что? Надо же дела передавать кому-то. Он две недели отработает и всё.

— Может быть, примешь дела? Я не шучу, Мила, я серьёзно.

— Я не специалист.

— А если Ларису в помощь? Мила, подумай.

— Фирма неделима, как я понимаю? Алевтина на неё претендовать не может?

— Нет. Не может.

— Илюш, тут твой юрист звонил, говорит, у Алевтины деньги закончились, просила перевести.

— Перевела? — я внимательно смотрел на её реакцию, а она очень старалась изобразить безразличие.

— Нет. Отказала. Сказала, что оговорю с тобой сумму, и буду переводить первого числа каждого месяца однократно.

— Умница. Так дела фирмы принимаешь?

— Я подумаю. Пора нам, Илюша. Знаешь, почему подумаю? Потому что твоя почти бывшая о сыне даже не спросила. Вот так вот.

========== Мила ==========

Я устала, как собака. Вчера Илье сделали операцию. Ночь была с ним.

Утром вернулась домой, а у Мишки температура. Няня изолировала его от девочек в моей спальне, а он там лежит и тихонечко плачет. Ему и больно (горло болит сильно), и обидно, потому что играть с сёстрами не может и страшно одному в комнате, да и вообще страшно.

Он со мной уже две недели. Родной совсем. Я его чувствую. Вот абсолютно так же, как девочек моих. Если Илья заберёт его, скучать буду. Даже подумать страшно, что такое случиться может. Может такое случиться. Увы! Может! А всё потому, что Алевтина воспылала материнскими чувствами и подала в суд прошение оставить сына с ней, мотивируя всё это болезнью отца и его неспособностью ухаживать за сыном.

Вот как только узнала, что Мишка у меня, так и развила бурную деятельность. Илья пока не знает, ему и так забот хватает. Зам его ушёл. Преемника так и нет. Приняла временно дела. Ларису отправила в Крым в центральный офис. Созваниваемся с ней. А что делать. На связи, она хоть в чём-то разбирается в отличие от меня.

Сама тоже думаю уволиться. Надо Илье помочь, и с детьми нужно, и мужчина в доме, я про Дмитрия Сергеевича. Надо и накормить, и постирать, и погладить. Он тот ещё пижон, неглаженую футболку не наденет. Не то, что рубашку несвежую. Илья такой же. И у него забираю вещи, стираю, глажу и привожу в больницу.