Юрий Слёзкин - Ольга Орг

И такой радостью сияет ее лицо, что приказчик тоже начинает улыбаться и уже не удивляется ей.

Он быстро и ловко завертывает в папиросную бумагу горшки с цветами.

— Прикажите отослать?

— Нет, пусть мальчик везет их вместе со мною. Только скорее.

И вот она у себя в комнате, а вокруг нее стоят горшки с цветами, цветы лежат на кровати, на полу, на подоконнике.

За окном мороз и снег, а у нее зацвел сад для ее жениха.

Ведь вот его письмо. Он сам написал ей, что решил прийти к ней сегодня, не ожидая ее ответа. Что он готов полюбить ее, еще незнакомую. Он мысленно целовал ее волосы.

Это письмо перед нею, и она не спит. Она действительно сидит тут, у себя в комнате, после бессонной ночи, а кругом нее дышат цветы…

Ольга опять подошла к зеркалу. Взглянула на себя и засмеялась от счастья. Она никогда не видала себя такой красивой. И как хорошо, что на ней простое синее платье и волосы спущены на уши, как у девочки…

Вдруг тень прошла по ее лицу. Глаза остановились, руки упали вниз. Ольга чувствовала, что радость, счастье, белое облако, спустившееся к ней, уплывает, тает, покидает ее.

Она сделала невероятные усилия, чтобы удержать его, вытянулась даже вся, напряглась, сжала холодеющими пальцами виски, пробовала улыбаться. Но душевные силы, вернувшиеся к ней с надеждой и цветами, покидали ее, без всякой видимой причины ускользали, безостановочно, и чем дальше, тем быстрее, как падают силы физические перед обмороком. Издерганные нервы, слабеющая воля не в силах уже были поддерживать ее радостный подъем, и где-то одинокое, потерянное стучало и ныло сердце, просило покоя у измученной души и не находило отклика.

Бесконечное равнодушие, холод небытия, душевный обморок сковали Ольгу. Она чувствовала себя так, как чувствует себя человек, когда, желая поднять только что парализованную руку, он с недоумением, покорным отчаянием видит ее недвижимой, не повинующейся его воле.

Даже на время мысли все ушли куда-то, и не приходило возмущение. Сонная одурь заволакивала, как туманом, все существо Ольги.

Наконец, ослабевшая, чуть проснувшаяся мысль пошла — покорная — за чувством, и родился страх, страх перед наступающей минутой.

Нет, нет, не надо. Но страх рос, переходил в ужас! Да что это с ней, наконец?

Нет, так больше нельзя, нельзя. Вечный страх.

Нет, нет, этого не должно быть, этого не будет. Как она смела только думать об этом? Она так устала.

Пусть он найдет только ее тело, такое же красивое, как и тогда, когда впервые они увидались, а душу, душу он не увидит, он не ужаснется перед ее мраком, не разгадает ее. Она навсегда останется для него желанной и чистой, чистой…

И неожиданно вспомнила. Ведь сегодня — двадцать второе декабря… Да, да… ровно год прошел с тех пор, с того снежного дня, с того мгновения, когда к ней пришла любовь. Как круто тогда повернуло колесо ее жизни, как быстро оно привело ее к концу…

Но почему, почему не жить дальше, не бороться? Да просто не стоит… Не нужно, пора все это кончить… Вот придет к ней возлюбленный, и умрет несбереженная ее любовь. Она не умеет строить, а как жить на развалинах? И почему-то вспомнила свой сон, тот вещий сон, что приснился ей в час, когда умерла мать.

Положила руки на стол, склонила голову на миг, закрыла глаза и увидала скорбный лик иконы, и вслед за этим мелькнуло в сознании: «Вот иду за вами следом, бледный мальчик Вася, нежный, любящий Скарынин». И улыбнулась так кротко, примиряюще, будто во сне. Спокойно и уготовано стало на душе, как бывало в детстве, когда шла к причастию.

Забылась, уплыла куда-то далеко, на мгновение почувствовала себя легкой, бесплотной и маленькой, и увидала песок золотой под солнцем и ласковое небо, и услышала, точно близко где-то попискивают, чирикают птички, воробьи. Так сладко было слушать их быстрый говор. Но резко вернул к жизни раздавшийся стук в дверь.

Невольно вскочила Ольга со стула, держась за сердце, вдруг нестерпимо забившееся, вытянулась — вся тревога и внимание. Бессознательно потянулась похолодевшей рукой за револьвером и быстро запрятала его на груди под кофточкой. Глаза пристально впились в белое пятно дверей.

— Можно войти?

Улыбаясь сладко, нарочито почтительно изгибая стан, вошел в комнату Ширвинский, а за ним следом, семеня короткими ножками, выдвинулся с серыми баками старикашка, бережно несущий перед собою букет цветов.

— Позвольте вам представить князя…— начал Ширвинский.

У обоих были лица торжественны, чуть-чуть изумленные. Смотрели на Ольгу, на цветы. Ошеломил пряный, густой запах…

Напряженно всматривалась Ольга в их лица. На время захватило дух, синие круги пошли перед глазами. Но поборола себя, осилила обволакивающую тело крутящую слабость и тотчас же оледенела — зимним холодом сковало сердце. Еще одно усилие — и уже спокойно Ольга протянула вошедшим руку, с достоинством дала ее поцеловать князю.

Ширвинский улыбался. Радовался Ольгиной выдержке. Уже готов был примириться с этой массой цветов, наполняющей комнату.

Когда Ольга заговорила, он благосклонно закивал головой. Ему нравилось, что голос ее хотя и глух немного, но тих и ровен.

Она сказала:

— Вы как раз вовремя. Я ждала вас…

И потом, точно вспомнив что-то, прислушиваясь к далекому, ей одной слышному шуму, она добавила:

— Так я сейчас приду, подождите минуту — недолго… я переоденусь…

И ровным шагом, как будто озабоченная чем-то незначительным, обычным, она прошла мимо Ширвинского и князя из комнаты своей в темный конец коридора.

Князь, восхищенный, разглаживал баки. Ширвинский шепнул значительно:

— Вот видите, я же говорил вам!..

XXVII

Белые мягкие хлопья снега тайно, неслышно и быстро устилали землю. Легкие мотыльки кружились в бледном свете зимнего дня.

Люди шли, улыбаясь самим себе и зажмурившись. Бубенцы звякали тоньше. У девушек стыдливо алели щеки из-под напудренных инеем прядей волос, а у мужчин добродушно обвисли усы.

В этот день, когда к спящей царевне приходит влюбленный принц, когда в полях расцветают голубые ночевеи, чьи очи — очи любимой, где сказывается ее сердце; когда души утопших молятся и плачут о грехе своем, отчего и синеет в эту пору лед и слышен по реке тихий шум,— в этот день два человека — один высокий, полный, в старомодном цилиндре, другой меньше, тоньше, в носатой меховой шапке — шли по одной из тихих улиц Петербургской стороны.

Дойдя до одного подъезда, они молча поднялись по лестнице.

Дверь, перед которой они остановились, была распахнута настежь и чьи-то растерянные лица мелькали в передней.

Тогда господин в цилиндре быстро вошел в квартиру и спросил:

— Барышня Орг дома?

Но ему не ответили, занятые чем-то, швейцар и дворник, а горничная испуганно пробежала мимо, махнув рукою.

В комнате Ольги было пусто, и вяли, сладко дыша, забытые цветы.

Полный господин в растерянности остановился. Слишком много было цветов и слишком беззвучной казалась покинутая комната.

Его окликнули. Он оглянулся.

В дверях стоял его спутник.

— Иди скорее… да иди же!..

В конце коридора за платяным шкафом, там, где хозяйственной рукой была повешена пестренькая занавесочка, отделяющая темный угол со всяким скарбом, толклись при свете колеблемой свечи несколько людей, бестолково и ненужно о чем-то споря и ахая.

Молодой господин со светлыми усами и серыми холодными, несмотря на волнение, глазами говорил раздраженно:

— Надо же отнести ее в комнату… что за безобразие!

А равнодушный голос дворника отвечал деловито:

— Никак невозможно. Приказано дожидаться полицию.

Полный высокий господин, протолкавшись вперед, растерянно озираясь и спрашивая: «что это, что?» — нежданно тяжело упал на колени и жалобно всхлипнул. Pince-nez его от слез померкло, но он не снимал его.

Он шептал, подавленный, раскачивая головой, повторяя одно и то же, точно баюкая:

— Как жестока жизнь!.. Боже, как жестока!..

А друг его, остановившись за ним, замер и, не отрываясь, смотрел перед собою.

У ног их, на полу, прислонившись неловко к сундуку, лежала неподвижно девушка с бледным продолговатым лицом, с углами посиневших губ, поднятыми вверх, и с застывшими полузакрытыми глазами.

Тонкие руки раскинуты были в стороны, а волосы, при падении девушки проведшие темный след по нетронутому слою пыли, устилавшему крышку сундука, сбились в жалкий, нелепый комок.

На синем платье темнели влажные пятна крови.

Впервые выступив в печати с очерками и стихами (очерк в «Петербургском листке» в 1901 г., стихи в «Виленском вестнике» в 1902 г.), Слёзкин уже на студенческой скамье становится профессиональным писателем. В 1914 г. он выпускает первое собрание сочинений в двух томах; в 1915 г. выходит уже издание в трех томах. В 1928 году издательством «Московское товарищество писателей» было проанонсировано Собрание сочинений Юрия Слёзкина в 8 томах. Однако выпущено было лишь шесть томов.

Наступает длительный перерыв. За последующие двадцать лет будут выпущены лишь три книги писателя: в 1935 и 1937 гг. первые два тома трилогии «Отречение», а в 1947 г.— роман «Брусилов».

И лишь спустя три с половиной десятилетия выйдет однотомник «Шахматный ход».

Настоящее издание включает наиболее полное собрание избранных произведений писателя: романы, повести и рассказы Юрия Слёзкина, созданные в разные годы. Тексты даются в соответствии с современной орфографией и пунктуацией [9], лишь в некоторых случаях сохраняются особенности авторского написания.

Ольга Орг

Впервые — Русская мысль. 1914. № 3—5.

Роман имел шумный успех, однако не всеми был адекватно понят. Рецензент С. Заречная справедливо пишет, что распад частной и общественной жизни в России сказывается на судьбе героини — провинциальной гимназистки, «усталой и разочарованной в самом начале жизни» (Женское дело. 1914. № 14. С. 11). Высоко оценивает роман Е. Колтоновская, которая подчеркивает, что Слёзкин мастерски показал трагедию юного поколения, брошенного на произвол судьбы старшими, не указавшими правильного пути, не подготовившими к самостоятельной жизни, не давшими ни моральных, ни социальных ориентиров. Однако некоторые в нем увидели эротику и порнографию: А. Гвоздев (Сов. записки. 1915. № 9), Г. И. Чулков (Голос жизни. 1915. № 18. С. 19). И все же в основном критикой роман был признан точным слепком с жизни поколения.