— Это я так приказал, — ответил Монту. — Мне надо было узнать, кто эта жертва. И я поступил правильно, потому что она была еще жива.

— Теперь уже нет, — сказал парень, который занимался Бертрадой. — Только что умерла. Быть может, лучше сбросить ее в воду?

— Нет! — проворчал Оливье. — Это свояченица мэтра Матье, тетка...

И взгляд его упал на девушку, которая сидела, прислонившись спиной к борту. Должно быть, она очнулась: держала голову поднятой и осматривалась, но в ее широко раскрытых глазах не было даже искры понимания того, что происходит.

— Я отвезу их обеих домой, — сказал он твердо. И Жильда тут же предложил:— Позвольте мне поехать с вами! Эта лодка слишком тяжела для одного.

— Спасибо. Нет. Никак нельзя. Матье находится в розыске...

— И вы боитесь, что я донесу на него? Вы оскорбляете меня, мессир! Я учусь, чтобы стать медиком и клириком... но я дворянин. Позвольте мне помочь вам!

Говоря это, он не сводил глаз с Од. У девушки был напряженный взгляд, по щекам текли слезы, и она по-прежнему молчала. С дрожащих губ не слетело ни единого слова, она только как-то странно постанывала. И Оливье понял, что этому юноше можно довериться, — именно потому, что он просто влюблен в прекрасную девочку. Правда, он не понял, почему эта мысль оказалась для него такой неприятной. И он не отказал себе в удовольствии позубоскалить:

— Вы уверены, что хотите стать клириком?

— Я младший сын в семье и не имею права высказывать свою волю... А в коллеже мне нравится, я хочу научиться лечить людей.

Решив, что пора прекращать эти пустые разговоры, Монту вмешался.

— Соглашайтесь! — бросил он Оливье. — Я хорошо знаю людей и могу вам поручиться за этого парня, — добавил он с улыбкой, почти неразличимой в темноте. — Я даже убежден, что Матье получит еще одного верного соратника...

— Почему вы сами не хотите ехать?

— Для меня ночь еще не закончена, и мне надо еще кое-что сделать, — продолжал Монту, поглаживая дубовый изгиб своего лакированного лука.

— Очередное послание?

— Я еще не закончил со Сварливым! Надо, чтобы парижане узнали, как мы с ним обошлись! Завтра на всех перекрестках люди будут хохотать! Для этого я его и пощадил. А с вами мы скоро встретимся, друг! Если я вам понадоблюсь, вы знаете, где меня искать...

Он заложил лук за спину, надел плащ, взял за руку парня, который помогал бедной Бертраде, и ушел с ним, как другие, по берегу.

— Хорошо! — вздохнул Оливье — Если мы хотим успеть до рассвета, пора отправляться в путь.

Жильда старался устроить Од как можно лучше: он накрыл ее платьем, чтобы она согрелась. Ночь была свежа, и, похоже, к рассвету должно было еще похолодать. Оливье прикрыл тело Бертрады, потом сел за весла, не дожидаясь, когда Жильда сделает то же самое. Без видимых усилий он направил лодку к середине реки, на течение. Лодка была тяжелой, но сын Санси, еще не понимая, какая перемена в нем произошла, ощущал потребность двигаться, размять все мускулы своего мощного тела, данного ему природой, чтобы доказать себе, что он прежний человек, что ровным счетом ничего не случилось. Гребя, как бешеный, он вспоминал привычные слова погребальных молитв. Но они ускользали. Он никак не мог оторвать глаз от неподвижной фигуры впереди, закрытой грудой ткани, и понимал, что не видит больше девушку. Он греб в бешеном ритме, но не хотел, чтобы Жильда присоединялся к нему. Ему казалось, будто он один везет Од к отцу. Впрочем, его спутник не настаивал.

Этот каторжный ритм пошел ему на пользу. Как, возможно, и слезы, которые текли по его щекам, хотя он их не замечал...

Глава X

Сироты

Скрючившись на камнях перед очагом, сжав локти коленями и обхватив голову руками, Эрве рыдал. Все вокруг молчали: никто из трех мужчин не посмел вмешаться, даже Оливье, потрясенный горем того, кто был ему больше чем братом, хотя он никогда не видел, чтобы тот пролил хоть слезинку. Да и что может утешить человека, который, будучи уже бесправным изгнанником, потерявшим все, кроме чести, только что узнал, что из-за безумия племянников лишился теперь даже собственного имени? Ведь феодальный закон не ведал жалости: любой, кто оскорбит Королевское величество, должен быть предан позорной смерти, все имущество его передано в казну, равно как имущество всех его родных, замки разрушены, герб сломан рукой палача, имя проклято и навсегда вычеркнуто из рядов рыцарства, как и из списков дворянских родов.

Не в силах больше смотреть на муку и унижение того, кто всегда был безупречен, предан долгу и наделен душевным великодушием, Оливье присел рядом с ним, плечом к плечу.

— Вот уже много лет, — сказал он, — как король Филипп, уничтожив Храм, вынудил нас жить под чужими именами. Он сделал из тебя лесника, из меня — резчика, который давно бы умер с голода, если бы не милосердие мэтра Матье... Ужасная новость, которую я, к несчастью, принес тебе, не слишком многое меняет...

Эрве опустил руки и повернул к другу искаженное болью лицо:

— Ты думаешь, я плачу о себе? Ты сам только что сказал, что мы оба теперь ничего не значим! Я терзаюсь из-за них, бедных юношей, которым пришлось вынести неслыханные пытки! Нет, я не ищу оправдания для них: они должны были знать, как рискуют те, кто посмел поднять влюбленный взор на такую высоту, кто совершил такой безрассудный поступок. Но Готье был моим крестником, и я могу радоваться лишь тому, что отец умер, не дожив до крушения своего дома... У меня остался только брат...

— Который отказался помочь тебе, когда ты в этом нуждался...

— Это не имеет значения, да и тоскую я не из-за него... из-за Агнессы, жены Готье, и особенно из-за его малышей! Что с ними будет? Им всего три и четыре года, но теперь самый презренный из людей имеет право презирать их, гнать их, как дичь... Вот чего я не могу вынести!

— Твоя племянница — урожденная Монморанси, ты говорил? Это первые бароны королевства. Шпага коннетабля в их семье переходит от отца к сыну...

— Тем более ревностно будут они стремиться уничтожить даже следы скандала. В самом лучшем случае Агнессу заточат в монастырь, ее детей — в другой. Но все может быть и хуже. В этой благородной семье не страдают от излишней нежности. Для них важны только величие имени, блестящие браки, и они забудут союз с семьей, которая теперь погребена под кровью Филиппа и Готье. Клещи палача вырвали у нас даже само право на существование...

— Это отвратительно, я знаю... Но что ты можешь сделать? Что мы можем сделать? — поправился Оливье. — Мои заботы всегда были твоими, как и твои всегда будут моими!

В это мгновение раздался голос Матье, который сидел на скамье в глубине комнаты, в стороне от двух друзей, рядом с сыном:

— Я скажу вам, что мы можем сделать, — отомстить за них!

— Конечно, — сказал Оливье, вставая, — но это паше дело! Вы и ваша семья уже достаточно пострадали, и мы не хотим отягощать вашу участь.

— Ваше дело, говорите? Хотя вы привезли нам пашу наполовину обезумевшую дочь и погибшую под пытками нашу дорогую Бертраду?

Это были первые, относительно спокойные слова, которые он произнес с того момента, когда он встал на рассвете, вместе с пением петуха. Всю ночь Матье не смыкал глаз, ожидая возвращения Оливье из города. Он ждал его у очага вместе с Ре-ми и Эрве, пока не увидел, как из темноты появился бывший тамплиер с его дочерью на руках, залитой слезами, потерявшей сознание и завернутой в одеяло из красного бархата. Передав ее Матье после короткого объяснения, шевалье объявил, что тело его свояченицы лежит в лодке под надзором какого-то школяра. Обезумев от гнева, Матье так закричал, что родные испугались за его разум: Ре-ми с Оливье с трудом удерживали его, потому что яростный рык мог перебудить всю деревню и даже охранников, которые всю ночь сторожили наверху, в маленьком замке короля...

Потом боль сменилась слезами. Нельзя было сказать, что он питал к сестре жены особенно теплые чувства, он, скорее, уважал ее, но увидев, что сделали с ней палачи Сварливого, он испытал величайшую скорбь. Пока тело Бертрады, завернутое в простыню, вносили в дом, он скрипел зубами от ярости и извергал такие ругательства, что Жулиана, забыв о собственном горе, сходила на кухню за ведром с водой и выплеснула ему в лицо, сухо выкрикнув:

— Успокойтесь! Разве мало нам несчастий? Не хватало еще, чтобы вы взбунтовали всех соседей, муж мой! Бертрада была моей сестрой, но, как видите, я держу себя в руках, а вы воете, как больной волк! Лучше благодарите Господа... и мессира Оливье, которые вернули нам дочь живой...

Ошеломленный этими словами, Матье все-таки взял себя в руки. Он с ворчанием вытер лицо и присоединился к мужчинам, а женщины водрузили тело Бертрады на кухонный стол и принялись обмывать ее. Од же уложили в постель с кружкой горячего молока, бабушка должна была присматривать за ней. Оливье рассказал своим слушателям подробности произошедшего.

Но прежде Матье выполнил долг признательности и гостеприимства в отношения Жильда д'Уйи. Неожиданное появление этого незнакомца совсем ему не понравилось, потому что он всегда считал всех «школяров» безмозглыми хулиганами, склонными к разврату гораздо больше, чем к благочестивым делам. Однако его искреннее участие в освобождении Од заслуживало благодарности. Именно благодарности, но не более того, ибо Матье все еще не обрел своей обычной безмятежности. Он принес ему и Оливье вина, затем предложил перекусить в строении, где жили оба тамплиера и Реми. От этого предложения Жильда отказался, чувствуя, что мастер-зодчий хочет обсудить ситуацию со своими товарищами, не привлекая к этому незнакомого человека. Достаточно было и того, что школяру стало известно, где скрывается семья мастера...

— Уже рассветает, — проговорил Жильда. — А идти мне далеко. Я вернусь в коллеж, но... вы позволите мне навещать вас, чтобы узнать, как обстоят дела?

— Вы в самом деле считаете, что мы сейчас в состоянии принимать гостей? — раздраженно проворчал Матье. — Мы вам признательны, но для всех будет лучше, если вы забудете о существовании этого дома и людей, которые в нем скрываются.

— Неужели вы боитесь, что я донесу на вас? — негодующе воскликнул молодой человек. — Ведь я тоже поставил себя вне закона, когда увлек моих товарищей на штурм башни.

— Я вас уже поблагодарил, как мне кажется! Вы действительно имеете право на мою признательность! Я буду молиться за вас, но большего не просите, и предоставьте нас нашей судьбе! Впрочем, уже завтра мы, возможно, переберемся отсюда!

Тон был жесткий, почти оскорбительный, и, видя, как молодой человек краснеет от подступающего гнева, Оливье решил выступить на его защиту. Ему не понравилась настойчивость, с какой школяр напросился сопровождать его — вернее, Од! — но совершенное им все же заслуживало более мягкого обхождения. Но напрасно Оливье это сделал. Матье настолько был внутренне взбешен, что напал на него самого.

— Я сказал то, что сказал! И зачем вам понадобилось тащить сюда этого парня?

— Тогда уж упрекайте меня за то, что принял его помощь! — возразил Оливье. — Честно говоря, мэтр Матье, я просто не узнаю вас...

— Батюшка, подумайте о том, что и кому вы говорите. Простите его, Оливье! Он потрясен тем, что случилось с дорогой тетушкой и моей сестрой...

— Я не маленький и сам могу извиниться. И Оливье знает, что я люблю его почти так же, как тебя...

Бросив эти слова, он вышел, хлопнув дверью и предоставив Реми позаботиться о Жильда и его уязвленном самолюбии. Когда юноша, проводив школяра, вернулся, он обнаружил, что отец сидит в глубине комнаты, безмолвно, но все более мрачно слушая Оливье, который почти слово в слово воспроизвел текст королевского указа относительно судьбы преступных принцесс и их любовников. И у Эрве д'Ольнэ не выдержали нервы...

— Отомстить за них? — повторил он. — Сейчас мне это не кажется таким уж важным. Во-первых, законы Храма запрещают личную месть, во-вторых, я предпочел бы помочь бедным детям несчастного Готье.

— Ты веришь, будто можно что-то сделать? — спросил Оливье с бесконечным состраданием.

— По правде говоря, я не знаю, но уверен в том, что не будет у меня ни сна, ни отдыха, пока я не обрету спокойствие за их судьбу. Но для этого мне надо отправиться в Мусси. Возможно, замок еще не успели разрушить. И даже если он уничтожен, кто-нибудь расскажет мне подробности...

— Почему бы и нет, в конце концов? Мы осмотримся...

— Мы? Ты хочешь пойти со мной?

— Надеюсь, тебя это не удивляет?

Но Матье не дал им закончить. Он встал с лавки и присел рядом с ними перед очагом.