— Разве вы не понимаете, — спросил он с неожиданной удивительной мягкостью, которая контрастировала с его мятежными замыслами, — что помощь будет более эффективной, если король Филипп покинет этот мир? Его нужно уничтожить, чтобы осуществилось предсказание мэтра Жака. Папа умер, не знаю, что будет с Ногаре, но найдется кто-нибудь, чтобы свести с ним счеты. Пусть король умрет, и народ освободит жертвы его произвола, исцелит раны...

— Если король умрет, трон займет Сварливый. Разве вы не видели, на что он способен? — возразил Оливье. — Вы полагаете, что мы от этой перемены выиграем?

— Лучше бы вы об этом не говорили, — сквозь зубы ответил Матье. — Зачем вы оставили его в живых, когда он был в ваших руках в этой проклятой башне?

— Затем, что мы не убийцы, и убивать короля тоже не годится, ведь он получил помазание на престол. Кроме того, Пьер де Монту, наш главный организатор, решил, что унижение Сварливого будет самым действенным наказанием. В том числе и для короля, ведь это его старший сын. Вообще-то, я почти уверен, что убийство Сварливого можно было бы расценить как услугу королю, поскольку Филипп де Пуатье обладает всеми необходимыми качествами, чтобы стать великим королем. Или хотя бы регентом до совершеннолетия маленькой Жанны... которую, при нынешнем положении дел, Сварливый может объявить незаконнорожденной!

— Возможно! Как бы там ни было, смена короля решит все мои проблемы, и я сделаю все, чтобы это произошло как можно раньше...

— Этим достойным делом вы и намерены заняться? — вскричала Жулиана, стоявшая на пороге кухни. — Вы потеряли разум, Матье де Монтрей, или вам кажется, что мы еще недостаточно настрадались?

— Успокойся, жена! Проклятие мэтра Жака должно исполниться, и за такое великое счастье можно многим пожертвовать!

— Разве мы уже не заплатили? Вас разыскивают, как и моего сына, мы лишились своего дома, и если бы моя бедная сестра не разрешила нам поселиться здесь, мы оказались бы на улице, нам пришлось бы прятаться в какой-нибудь дыре, или вас схватили бы, и вы бы уже болтались на монфоконской виселице. Пока еще наша семья не уничтожена, и, хотя скоро нам нечего будет есть, мы по-прежнему вместе. За это надо благодарить Господа, а не гневить Его, взвалив на душу смертельный грех. Право на месть принадлежит только Богу, и Он сам покарает виновных, когда сочтет нужным! Вы же сами сказали, что Папа умер! Потерпите. Не принимайте себя за посланца неба, ведь вы едва успели оправиться!

— Жена, вы никогда раньше не смели говорить со мной таким образом!

— Может быть, потому, что раньше вы не давали мне повода? Вы всегда были мудрым человеком, даже, я бы сказала, великим человеком, который думал только о прекрасных творениях, задуманных к вящей славе Господней! И я вами восхищалась! Что касается их, — добавила она, показывая на двух тамплиеров, — они имеют полное право подумать о родственниках! Не мешайте им выполнять свой долг.

Матье не ответил, но по его встревоженному взгляду Оливье догадался, какое беспокойство гложет ему душу: он представил себя вдвоем с Реми, вынужденным защищать женщин в случае нового несчастья, а ведь он владел теперь только правой рукой. Его яростные призывы убить Филиппа Красивого, возможно, были только средством вернуть себе уверенность в прежней физической силе... Бедняга страдал от этого, наверное, даже больше, чем думал сам. И Оливье улыбнулся ему:

— Мадам Жулиана права, мэтр Матье. Не стоит торопить события. Великий магистр сказал, что суд Божий над королем состоится в течение этого года. Предоставьте Ему действовать... и набирайтесь сил, которые всем нам так нужны. Мы же, с вашего разрешения, после похорон дамы Бертрады отправимся в Мусси. Но обязательно вернемся, как только убедимся в безопасности Агнессы д'Ольнэ и ее детей...

Утомленный взгляд мэтра просветлел, и Матье насмешливо усмехнулся:

— Похоже, дружище, теперь вы меня знаете слишком хорошо! Поступайте как знаете! Детям часто приходится платить за преступления отцов...

Бертраду, обмытую, одетую и тщательно причесанную, торжественно перенесли на стол в комнате и накрыли белой простыней. Под голову ей подложили подушку, и четыре свечи горели в углах этого импровизированного катафалка. Руки мертвой соединили, в ладони вложили самшитовые четки. Благочестивое искусство женщин совершило чудо, ибо на лице с закрытыми глазами, стянутом белоснежным покрывалом из тонкого полотна, были почти не заметны следы перенесенных страданий.

Прежде чем удалиться и немного передохнуть, Оливье долго смотрел на это безжизненное лицо, словно надеясь получить ответ на удивительные слова, которые вертелись в его голове, как белка в колесе: «Она вас любит...»

Не было никаких сомнений в том, о ком говорила Бертрада: речь шла об Од, но он не понимал, как подобное может случиться. Ведь он долгие годы не видел эту девушку, которая в его памяти оставалась маленькой девочкой. Как же она может любить его, мужчину зрелого возраста, вот уже семь лет лишенного права называться тамплиером? Когда он мысленно представлял себе волнующую картину ее нагой красоты — картину незабываемую, картину мучительную! — слова Бертрады казались ему невозможными. Но от них можно было сойти с ума! Отныне пылающие желания, которые часто превращали его ночи в ад, будут мучить его, хотя сейчас прелестная девочка отдыхала в комнате над его головой. Бедную Од сейчас донимали демоны Нельской башни, они могут навсегда помрачить ее разум... Это был еще один довод в пользу отъезда. Помощь, предложенная Эрве, возможно, окажется целительной и для него самого...

С погребением Бертрады возникла проблема: деревня Пассиакум входила в приход церкви Отейля, довольно отдаленной. Кроме того, вызывать незнакомого священника в уединенный дом, чтобы проводить в последний путь его владелицу, которой почти никто никогда не видел, могло быть опасно. В деревнях дни долгие, а развлечений мало, поэтому языки здесь работают столь же споро, как и в городе. Не говоря уж о близком соседстве королевского замка, хотя Филипп Красивый ни разу тут не появлялся. Именно поэтому изгнанники не посещали храм в праздничные дни и не получали причастия, довольствуясь тем, что собирались в установленный час вместе и молились в ожидании лучших дней. Но Жулиана отказалась хоронить сестру в неосвященной земле, например, в саду. Напрасно Матье доказывал ей, что если бы люди Монту не выловили мешок с ее телом, она бы сейчас была уже в устье Сены, Жулиана цеплялась за свое намерение с несвойственным ей упорством:

— Моя бедная сестра умерла без исповеди, без даров Божьих, без благословения, и вы хотите, чтобы я согласилась швырнуть ее в яму в собственном саду? Что вы за христианин, муж мой?

— Я христианин, который верит в Господа Бога, неспособного отказать в милосердии душе славной женщины, которая никому не сделала зла и, вдобавок, имела несчастье погибнуть фактически ни за что.

— Конечно, но я очень боюсь, как бы вы не последовали той же дорогой, мэтр Матье, ведь вы мечтаете только о мести, причем до такой степени, что не отступаете даже перед цареубийством. Неужели вы посмеете открыть хоть какому-либо священнику то, что у вас на душе? Вы не отступаете даже перед проклятием!

— Нет, потому что я верую в божественную справедливость, более надежную и великодушную, чем справедливость людская! Почему бы вам не пойти в замок и не попросить капеллана предоставить место в часовне? Потом он, быть может, по доброте своей прочтет мессу над вашим мужем и сыном, которых повесят на башне, а потом их тела бросят в ров, где вороны склюют трупы...

Эта ужасная картина подействовала на Жулиану, которая рухнула на табурет, сотрясаясь от рыданий, хотя ее очевидное горе не смягчило разгневанного супруга. Видя это, Матильда, спустившаяся вниз для погребальных бдений, пока внучка спала, решила вмешаться.

— Ваши споры ни к чему не приведут, — объяснила она. — Почему бы вам не попросить Бландину и Обена отвести вас туда, куда они поочередно относят раз в неделю еду?

Жулиана всхлипнула, подняла голову и вытерла слезы:

— Я не замечала... Откуда вы это знаете?

— Да просто у меня не так много дел, и я за всем наблюдаю. Эта старая чета ведет себя тише мышей, помогает нам, чем только может, но не лезет на глаза. Но у них есть своя жизнь... и свои друзья, по крайней мере, один друг!

— Да? — удивился Матье. — И кто же это?

— Отшельник, который живет в лесной пещере. Обен обнаружил его случайно, когда ловил свинью, которая убежала в лес. Он не знает ни его имени, ни откуда он пришел, но это священнослужитель, который может каждый день читать мессу в благодарность за хлеб и вино...

— Но ведь они каждое воскресенье ходят в Отейль! Я так им завидую! — вздохнула Жулиана.

— Разумеется, иначе в лесу было бы не протолкнуться. А отшельник дорожит своим одиночеством... Возможно, и тайной своего пребывания там, но можно надеяться, что он согласится дать последний приют бедной женщине, которая погибла из-за тупой жестокости принца! — мягко добавила Матильда.

Действительно, это снимало все вопросы. Обен согласился попросить отшельника об услуге тем более охотно, что он и сам жаждал достойно похоронить свою благодетельницу. Он отправился в лес тут же, а ночью возглавил маленький кортеж, провожавший Бертраду в последний путь. Оливье и Эрве несли гроб, остальные следовали за ними. В доме остались только Матильда, сидевшая у изголовья Од, которая так и не пришла в сознание, хотя жар немного спал, и Марго, готовая помочь старой даме в случае необходимости.

Дорога оказалась короткой. Заблудиться было бы очень легко, но Обен и его жена столько раз ходили к отшельнику, что нашли бы его пещеру с закрытыми глазами. Отшельник ждал их возле могилы, которую они с Обеном вырыли днем. Это был тощий человек, сухой, как виноградная лоза, со спутанными седыми волосами и густой бородой, которая спадала на бесцветное одеяние в заплатах, много раз чиненное Бландиной, — некогда, несомненно, монастырскую рясу. Он был жутко грязен и походил на пугало, но пылал искренней верой, и, возможно, никогда погребальную службу не отправляли с таким состраданием, с такой теплотой. Лесная земля была освящена его молитвами, и Бертраде предстояло покоиться в могиле столь же христианской, как если бы она лежала на кладбище.

Когда гроб опускали в землю, все плакали, даже Оливье и Эрве, который не знал покойную, но странный отшельник сумел найти такие трогательные слова, что растопил сердца всех присутствующих. Жизнь Бертрады можно было назвать благополучной: она жила в хороших условиях и должна была бы упокоиться рядом с мужем, на кладбище церкви Сен-Лоран, которая служила приходским храмом для богатого цеха галантерейщиков. Но из-за слепого злопамятства принца, опозоренного своей супругой, она была брошена в воды Сены, а потом, в конечном счете, нашла последний приют в глинистой лесной могиле...

Еще днем Оливье вытесал из ствола бука крест, который был водружен на могилу, чтобы остался след и чтобы случайный прохожий видел, что это место погребения. Но имя на кресте они не написали. Конечно, придет день, когда и отшельник отойдет в мир иной. И тогда уже не останется ни малейшего следа...

На следующий день два бывших тамплиера двинулись по дороге, идущей вдоль Сены. Они должны были пересечь Париж, чтобы выйти на древнюю римскую дорогу, которая вела в Суассон.

Они пришли туда к вечеру следующего дня...


***

Замок все еще горел...

Когда-то это была одна из равнинных крепостей, чьи рвы наполняла светлая вода реки, неподалеку стояла деревня с церковью, но теперь она исчезала в огне столь же быстро, как если бы ее выстроили из дерева, обмазанного известью, как любую лачугу. Внешние стены пока еще стояли, хотя уже начинали обваливаться, внутри мало что могло уцелеть. Люди Ногаре, очевидно, не пожалели пороха, ибо донжон изрыгал столбы черного дыма, родившегося в аду этого пламени. Должно быть, исступленный гул пожара слышался издалека. Возможно, даже в глубине леса, темно-зеленая чаща которого окружала пахотные земли поместья. На другой стороне реки жители деревни, похожие на окаменевшие статуи, смотрели на исчезающий домен...

Наверное, деревенские убежали в лес, когда солдаты вошли в замок, но теперь, когда их смертельная работа была завершена, когда солдаты ушли, произошло возвратное движение, и жители деревни, конечно же, были счастливы найти свои дома нетронутыми. Но пожар, уничтоживший семью их сеньоров, потряс их... Разумеется, они были не в состоянии оценить масштаб трагедии. Но они точно знали, что от замка, где родились дерзкие преступники, осмелившиеся посягнуть на королевскую честь, ничего не осталось. Потому главный из поджигателей, как только они прибыли сюда, объявил крестьянам о своих намерениях, а уж потом крикнул им, чтобы они не боялись и не бежали в лес. И вот теперь они, глядя на догорающий замок д'Ольнэ, вероятно, обреченных проклятию, наверное, задавались вопросом: не придется ли им, крестьянам, тоже отвечать за безрассудность своих хозяев.