Хотя Эрве во время пути ожидал увидеть драматическую ситуацию, подтверждающую гибель его семьи, он не подозревал, что исход будет таким скорым. Ужасное зрелище словно подкосило его. Он едва держался на ногах, к тому же, давала о себе знать усталость после долгого пути. Он рухнул у подножья старого дорожного креста, даже не подумав прочесть молитву. Увиденное было намного хуже того, что он воображал. Несмотря на застывшую группу крестьян, расположившуюся неподалеку, никто не мог рассказать ему, стало ли это пожарище могилой для живых людей.

Стоя рядом с ним и скрестив руки на груди, Оливье мрачно и безмолвно рассматривал следы случившегося несчастья, не в силах найти ни единого утешительного слова. Он словно чувствовал боль Эрве, настолько тесной была связь между ним и братом, подаренным ему Храмом. Поэтому он не удивился вопросу, который вырвался из уст Эрве, ведь он сам спрашивал себя о том же:

— Но где же все они? Где мой брат, свояченица и их слуги? Где Агнесса и малыши? Не могли же их запереть внутри, прежде чем поджечь... Это было бы чудовищно!

— В нашей стране царят чудовищные времена... Однако я думаю, что твоих родных скорее арестовали и отправили в какую-нибудь тюрьму...

— Это не намного лучше, но я так не думаю. Я знаю брата, его жестокое сердце, надменный нрав, вспыльчивый характер, а еще храбрость! Он на десять лет старше меня, но в битве на копьях или на мечах все еще силен! Он не сдался бы без боя...

— Против короля? Ведь речь идет именно об этом!

— Без колебаний! Подумай, ведь ему нечего было терять, коль скоро он лишился имени и даже чести...

— Надо все выяснить! Оставайся здесь, я расспрошу людей, которые стоят на берегу...

— Это мне надо идти, — сказал Эрве, вставая.

— Слушай, Эрве, брат мой, не торопись. Они знают тебя с детства. А меня никогда не видели. Я всего лишь прохожий, резчик по камню, который ищет работу... Они расскажут мне...

— Не уверен... Они слишком напуганы, и любой незнакомец, пусть даже монах, обратит их в бегство...

Оба не услышали, как к ним подошла какая-то женщина. Вернее было бы сказать, «молодая дама» или «барышня». Она ничем не походила на крестьянку. Довольно высокая, в длинном черном плаще, из-под откинутого капюшона которого выглядывало прелестное, умное и волевое лицо. Ее нежная кожа оттенка слоновой кости, темные волосы, подвижные черты лица и большие темные глаза, цвет которых в темноте было нельзя разобрать, свидетельствовали о ее незаурядной внешности. Дама держалась очень прямо, но со свободной грацией женщины, одаренной природной гордостью. Ее руки, затянутые в перчатки, поигрывали хлыстом. Увидев ее, оба мужчины склонились в поклоне.

— Благородная дама, — начал Оливье, но она жестом остановила его и обратилась ко второму тамплиеру:

— Вы Эрве д'Ольнэ, не так ли?

— Вы так думаете?

— О, в этом сомневаться невозможно. Вы все, д'Ольнэ, очень похожи друг на друга. Но вы унаследовали меньше черт от вашего несчастного брата, чем бедный безумец Готье. Однако, поскольку вы единственный живой мужчина в семье, вы можете быть только Эрве.

— Единственный живой? Вы хотите сказать, что мой брат умер?

Кивком головы незнакомка указала на пожарище, и в голосе ее зазвучал гнев:

— Он там, и от него уже вряд ли что-либо осталось... И от его верной жены, которая не захотела расстаться с ним.

— Их убили?

— Мессир д'Ольнэ отказался признавать эдикт, который превращал его в безродного и нищего изгнанника. Он защищался очень храбро, как достойный гордый человек. Он был убит, как и дама Изор, которая бросилась на его тело с криком боли, в то время как все фрейлины и служанки убежали. Она даже не успела поцеловать его. Копьем ее пригвоздили к телу мужа...

— Боже мой! Но как вы узнали? Вы были фрейлиной моей свояченицы?

Высокомерное презрение искривило тонкие губы.

— Я дама Вильнёва, и меня зовут Марианна. Мой покойный супруг был убит в прошлом году, на Троицу, на турнире в Дамартене. С ранней юности мы дружили с Агнессой де Монморанси. Дружба наша еще более окрепла, когда она вышла замуж за вашего племянника Готье. Вы должны помнить, что Вильнёв отсюда недалеко...

Эрве поклонился.

— Вы правы... я помню мессира Дамьена, который был другом моего брата... и его ровесником... Но, может быть, ваш супруг был его сыном...

— Да. Это он. Ему было пятьдесят лет, когда мы поженились... А знаю я о том, что здесь произошло, потому что оказалась в замке. Стояла такая хорошая погода, что мы вышли в сад, — Агнесса с детьми и я.

— Из-за них я и вернулся. Они не...

— Не волнуйтесь, они живы... Когда мы увидели большую колонну мессира Ногаре, Агнесса попросила меня остаться с малышами и пошла в замок, чтобы узнать новости. Но не вернулась. Признаюсь вам, что на какое-то мгновение я растерялась — не знала, что делать. В замке начался переполох, выбежала кормилица Филиппа и Алины, в слезах, дрожащая от страха. Агнесса прислала ее, чтобы я поскорее спрятала детей. Бедная женщина была так потрясена, что лепетала нечто невнятное, однако я все же сумела понять, что с королевскими людьми прибыл один из братьев Агнессы... он хотел увезти ее, но отказался взять детей!

Последние слова настолько поразили Оливье, что он, старавшийся из скромности не вмешиваться в разговор, не выдержал:

— Почему отказался?

Она взглянула на него неприязненно. С ее точки зрения, он лез не в свое дело. Но она соблаговолила ответить:

— Они д'Ольнэ, иными словами, — никто. Дети осужденного не нужны семейству Монморанси. Добавлю, что Агнессу увели силой. Она все же сумела послать Мари, чтобы я спрятала детей, пока не поздно. Что я и сделала... Мессир, могу я узнать, кто вы?

— Оливье де Куртене...

— Куртене? Великое имя!

— Но незначительный человек! Я тоже был тамплиером.

— Будьте добры простить меня, — сказала она более мягким тоном. — События вчерашнего дня сделали меня недоверчивой... и даже несколько агрессивной.

— Кто бы вел себя иначе в подобных обстоятельствах? Значит, племянники Эрве у вас? Вы сумели увести их отсюда?

— Да, мне помогла кормилица, но это было нелегко. Забрать из конюшни моего мула оказалось невозможным, и мы ушли пешком. Мари несла Филиппа, а я — Алину. К счастью, мы быстро миновали лес... а Тур-Гоше отсюда недалеко.

— Мне бы хотелось их увидеть, — сказал Эрве. — Не сочтете ли вы нелюбезным, если я попрошу вас...

— Пригласить вас к себе? Это совершенно естественно... Другого приюта вам здесь не найти. Пойдемте! Полагаю, вы проделали долгий путь.

— Это вопрос привычки, — ответил Оливье с мимолетной улыбкой.

Хрупкие плечи дамы де Вильнёв дрогнули под ее широким черным плащом, и она показала мужчинам свой хлыст:

— Что ж, мне тоже придется привыкать! Мул был моим единственным достоянием, и я пришла сюда в надежде... довольно слабой, по правде говоря... забрать его отсюда. Должно быть, люди Ногаре прибрали его к рукам, прежде чем уничтожить Мусси. Следуйте за мной, мессиры!

Она повела их по дороге, которая вскоре углубилась в лесную чащу. Идти пришлось около лье. Марианна шла впереди, с гордо поднятой головой, твердым шагом и время от времени сбивала ветку или стебель высокой травы своим хлыстом. Не смея идти рядом — чего она, очевидно, и не желала, — мужчины безмолвно следовали за ней, но оба думали примерно об одном и том же: эта молодая дама была явно богаче знатностью, чем деньгами, коль скоро потеря одного мула привела ее в такое волнение. Особенно был удивлен Эрве, ибо он помнил, что во времена его детства барон де Вильнёв был значительным сиром, и замок его, хоть и не такой крупный, как Мусси, занимал достойное место среди благородных жилищ окрестностей. При нем были обширные пахотные земли и леса, которые могли приносить доход. Кроме того, он не допускал мысли, чтобы женщина, близкая к семейству Монморанси, согласилась бы выйти замуж за жалкого деревенского помещика...

Подходя, он обнаружил, что все изменилось... Тур-Гоше — замок — никогда не удивлял своими размерами. Скорее, это был укрепленный дом, чем крепость, но прежде он выглядел веселым и процветающим, а сейчас находился в запустении. Как и в Мусси, рвы заполнялись водой реки, только их никогда не чистили, и вода цвела. По стенам расползался мох, который безуспешно пытался закрыть трещины. Бойницы обрушились, крыши во многих местах осели, да и цепи подъемного моста, который, видимо, поднимали нечасто, покрылись ржавчиной. В старой кордегардии, рассчитанной на двенадцать человек, оставалось только два стражника. Да и те были не первой молодости.

Дойдя до середины заросшего травой двора, Марианна обернулась и взглянула в лицо своим спутникам.

— Вот мой дворец! — сказала она с иронией, плохо скрывавшей горечь. — Счастлива приветствовать вас здесь!

— Невероятно! — выдохнул Эрве. — Это призрак былого Тур-Гоше! Что произошло?

— Турниры, шевалье, воинские походы и прочие празднества, где необходимо было участвовать любой ценой, во всем блеске, и где очень редко удавалось выигрывать! Последний турнир стал фатальным, но признаюсь вам, — добавила она с неожиданной резкостью, — я вздохнула с облегчением. Для того, чтобы достойно его провести, пришлось продать земли и большую часть имущества. Если бы случился еще один, то мне, скорее всего, пришлось бы уйти отсюда навсегда. Идемте! Все же у меня осталась кухня, на которой есть чем подкрепиться...

Украшенная громадным камином, где можно было бы изжарить быка, но занятым теперь только большим котлом, чье содержимое кипело, иногда приподнимая крышку, а также длинным столом, лавками и натертой до чудесного блеска утварью, кухня казалась единственным живым и приветливым местом поместья, в чьих комнатах, большей частью лишенных мебели, можно было заметить лишь следы былого богатства хозяев. Она напомнила Оливье кухню Валькроза — как своей теплотой, так и женщиной, которая здесь царила. Более пожилая, чем Барбетта, она напоминала ее своими пухлыми формами, седыми волосами и задорным взглядом. Звали ее Жакотта, и вместе с пятнадцатилетним сыном по имени Тьено они составляли всю обслугу замка. Во всяком случае, в обычное время, но сейчас около стола сидела молодая крестьянка с великолепными румяными щеками. Она кормила бульоном двух маленьких светловолосых детишек, девочку при этом держала на коленях. Конечно, это была Мари, их кормилица.

Эрве, оказавшись в этом чудном месте, не сводил с малышей глаз. Он не знал их, поскольку к моменту их рождения уже присоединился к сообществу дровосеков шевалье д'Омона и полностью оторвался от семьи, но ему хватило одного взгляда, чтобы признать в них своих родных, настолько велико было фамильное сходство. Оба белокурые, с одинаковыми голубыми глазами, с круглыми рожицами, украшенными ямочками, они выглядели так, словно были близнецами, хотя Филипп был старше сестры на год. Впрочем, он уже утверждал свое превосходство, стуча ложкой по столу и требуя добавки, хотя Мари больше сил тратила на хорошенькую девчушку, прильнувшую к ее груди. Она казалась более хрупкой, чем брат, который лучился здоровьем.

Прекратив на минуту стучать, юный Филипп сурово поглядел на волосатого и бородатого незнакомца, который сел прямо перед ним и зачарованно уставился на него. Мальчугану это совсем не понравилось. Он угрожающе замахнулся на мужчину ложкой.

— Нет! — твердо возгласил он. — Виллан[77]!

Забыв про всех остальных, Эрве поставил локти на стол и широко улыбнулся:

— Виллан? Да нет, я не виллан, я ваш дядя, мессир Филипп. Разве я вам не нравлюсь?

— Дядя? — повторил малыш, сдвинув брови. — Нет! Виллан!

Оливье и Марианна наблюдали за сценой с улыбкой, но Оливье быстро помрачнел. Эта молодая женщина жила если не в нищете, то в очевидной скудости, даже если на ее характер это и не повлияло. Содержать двух детишек для нее, безусловно, обременительно, а со временем эта обуза станет еще тяжелее.

— Что вы собираетесь с ними делать? — спросил он, следя краем глаза за забавным дуэтом, который продолжали исполнять Эрве и племянник, не желающий признавать за ним семейные права.

Марианна взяла на руки Алину, которую Мари, наконец, покормила. Маленькая головка с белокурыми кудряшками прильнула к ее шее со счастливым вздохом. Молодая женщина взглянула на тамплиера с удивлением.

— Что за вопрос! Конечно, они останутся со мной! Что же мне, выбросить их на дороге и оставить в корзинке у ворот монастыря, где им, лишенных даже имени и отчества и отмеченным печатью проклятия, пришлось бы вести презренную жизнь в унижении и бедности... И, конечно, недолгую! Никогда! Я люблю их, знаете ли!