— Тогда ступай восвояси!

— Еще чего! Гвардией по-прежнему командует мессир Ален де Парейль?

— Да. Но...

— Попросите его явиться сюда!

Стражник заколебался. Однако от незнакомца, который был одет более чем скромно и, казалось, пришел издалека, исходила какая-то особая сила. Он гордо держал красивую голову, а уверенные интонации выдавали в нем человека, не принадлежащего к низшим сословиям.

— Кто вы? — спросил охранник, от удивления переставший «тыкать» собеседнику, как равному.

— Я скажу это мессиру де Парейлю!

На этот раз солдат, волоча за собой гизарму, ушел со двора и вскоре вернулся вместе с высоким офицером, суровое лицо которого не выражало никаких эмоций. Из-под края железного шлема и серых густых бровей смотрели такие же неподвижные глаза.

— Что вам угодно? — коротко спросил он.

— Справедливости для невинно обиженных. Настоящей справедливости! Правосудия короля, давшего рыцарскую клятву! А не правосудия сира де Ногаре! Человек, которого я привел, — преступник...

— В самом деле? Как ваше имя?

— Оливье де Куртене. А он — Гонтран Эмбер, парижский галантерейщик.

— Забавный эскорт для галантерейщика. Правда, одет он недурно...

— ...в отличие от меня. И, тем не менее, я тот, за кого себя выдаю... и моим крестным отцом был император Бодуэн Константинопольский.

Он говорил спокойным тоном с очевидной гордостью, которая свидетельствовала о его происхождении. А Ален де Парейль разбирался в людях. Незнакомец слишком громко заявлял о себе, но говорил так уверенно, что нельзя было ему не поверить.

— Следуйте за мной! Я посмотрю, что можно сделать... но почему вы заткнули рот этому?..

— Чтобы он не терзал мои уши! Вы не представляете себе, какой поток слов сдерживает эта тряпка...

По тонким губам капитана скользнула легкая улыбка, но он промолчал. Следуя за ним, Оливье и Эмбер пересекли двор и подошли к ступенькам, ведущим в башню. Но прежде чем войти, Ален де Парейль остановился:

— Не питайте излишних надежд! Наш сир Филипп сегодня в мрачном расположении духа. Вы рискуете дорого заплатить за вашу дерзость.

— Я рискую лишь жизнью. Это не так дорого, лишь бы этот тип распростился со своей.

Пока они ждали, отойдя немного в сторону, слуги сновали вверх и вниз по лестнице, таская сундуки. Оливье начал молиться. Он знал, что задумал рискованное дело, и вряд ли выпутается из этой истории живым, но не ради себя решился он на встречу со страшным Филиппом, а ради того, чтобы жили спокойно в доме, принадлежавшем им по праву, мужественные и достойные уважения женщины, и особенно прекрасная девушка, которой Эмбер грозил опасностью, худшей, чем смерть. При мысли об этом восхитительном теле, отданном во власть... Он вздрогнул, попытался вернуться к молитве, устыдился самого себя и поспешил с помощью «Ave Maria» обратиться к защитнице всех девственниц.

Но лекарство не успело подействовать. Парейль вернулся.

— Проходите! — сказал он. — Сначала отдайте мне ваш кинжал... и вашего пленника. Я им займусь. Я выну твой кляп, — обратился он к галантерейщику, — но советую помалкивать, иначе получишь! Понял?

Выпучив испуганные глаза, Эмбер с трудом кивнул головой и не промолвил ни слова, полумертвый от страха, проклиная ту чертову минуту, когда он бросился в Пассиакум, торопясь завладеть имуществом покойной Бертрады. Он мог бы подождать, пока нотариус утвердит его в новых правах; но там была эта девушка, которой возжелала его плоть, и вот теперь ему придется объясняться с сувереном, который кого угодно мог привести в трепет. За исключением, может быть, своих братьев.

Оливье тоже, несмотря на свою решимость, ощутил смутную тревогу, когда оказался в круглом зале, где в проеме окна стоял король, рассеянно глядя во двор. Оливье видел его не в первый раз, но никогда раньше не испытывал того странного ощущения, что находится перед человеком исключительным, самим воплощением королевской власти. Статуи у дверей соборов, которые он тоже мог теперь изваять, — хотя до искусства Реми ему было далеко! — казались ему более живыми, чем эта высокая серая фигура, возвышавшаяся в конце бесконечной дороги, по которой вел его капитан гвардейцев. И никогда еще лицо короля не было таким бледным, а его выражение таким зловещим.

Дойдя, сам не зная как, до края этой пустыни, едва согреваемой коврами, он преклонил колено, пока Парейль объявлял их имена королю. Филипп Красивый, не повернув головы, проронил:

— Куртене? Из какой ветви?

— Из ветви тех, кто во времена первых франкских королей в Иерусалиме правили Эдессой и Турбесселем[78] в Святой земле!..

Словно ветер синих морей и жарких пустынь влетел под каменные своды при упоминании этих благородных названий. Неподвижная фигура Его Королевского величества оживилась, и голубые ледяные глаза обратились на Оливье:

— Я не знал, что кто-то из них еще существует. Расскажите подробнее!

— Мой предок, Тибо, воспитанный вместе с королем Бодуэном IV...

— Прокаженным?

— Да, сир. Он жил с ним во дворце башни Давида и до смерти короля был его оруженосцем и верным другом. Мой отец, Рено, служил святому королю Людовику, был оруженосцем монсеньора д'Артуа во время его Первого крестового похода. Моя мать носила имя Санси де Синь. Она скончалась семь лет назад, и я не знаю, жив ли еще мой отец в своих землях в Провансе.

— У вас есть братья?

Слова падали, надменные, холодные, как в суде; но Оливье, говоря о тех, кого любил, больше не испытывал неловкости:

— Я был поздним ребенком. После моего появления на свет мать больше не рожала.

— Полагаю, вы женаты, ибо вы уже не юноша, а будучи последним в роду...

Ироничный тон с оттенком пренебрежения неприятно задел Оливье. От него не ускользнуло, что дело в одежде, которая совсем не соответствовала его благородному происхождению и не внушала доверия к нему.

— Нет, сир, и матушка очень переживала из-за этого.

— Почему не женат?

Наступил решительный момент. Оливье не отступил. Он готов был лгать, чтобы защитить семью Матье, но не себя. Может быть, честность поможет ему перед смертью вырвать обещание не трогать Жулиану, Од, Матильду и Марго. Вытянувшись по швам, не моргнув глазом, он ответил:

— Я выбрал Храм, сир, чтобы служить с оружием в руках во славу Всемогущего Господа...

— Что? И вы осмеливаетесь говорить мне это в лицо?

В углу икнул Гонтран Эмбер. То, что он услышал, должно было преисполнить его надеждой, но Оливье не обратил на это внимания:

— Но если это правда? Честь обязывает говорить королю только правду, и я не боюсь последствий!

— Не боишься?

— Не боюсь. Я не дорожу жизнью.

— Разберемся. Мессир Ален... закуйте этого человека в железо... до лучших времен!

Парейль не двинулся с места. Он, кажется, собирался что-то сказать, но Оливье опередил его. Он снова преклонил колено.

— Прошу милости короля выслушать меня еще минуту и вспомнить, что я пришел просить правосудия! Затем он может делать со мной все, что захочет.

— А вы не из трусливых!

— Я, как и вы, рыцарь, сир... и прошу во имя нерушимого закона, который мы принимаем в момент посвящения, защищать того, кто слаб...

— Ладно! Говорите... но быстро!

— В деревне, в одном из домов, живут четыре женщины, потерявшие все... Они нашли кров в жилище дамы Бертрады Эмбер, сестры одной из них. Она была камеристкой королевы Наваррской...

— Есть имена, которые нам не нравятся...

— Пусть король простит мне, но я не могу избежать упоминания этого имени. Как и другие служанки этой принцессы, дама Бертрада, после пыток, которым подверг ее принц Людовик, была брошена в реку в мешке. Ее племянница, чистая девушка, слишком красивая, на свое несчастье, едва избежала ее участи. Она отказалась разделить постель с принцем...

— Откуда вам это известно?

— Я был там, сир. С несколькими товарищами мы освободили пленников монсеньора Людовика.

— А, так это были вы? Решительно, ваша дерзость не знает границ! Но продолжайте! Ваше положение усугубляется с каждой минутой!

Чтобы высказать все до конца, Оливье предпочел встать.

— Еще раз повторю, это не важно. Король поступит со мной, как посчитает нужным, но прошу Его Величество милостиво протянуть руку помощи этим несчастным, которым в их прибежище, не далее как сегодня, угрожал бесчестьем этот человек, — и он указал на Эмбера. — Племянник покойного галантерейщика узнал о смерти дамы Бертрады и явился с намерением завладеть имуществом, которое она предназначала своей племяннице и крестнице. Когда они отказали ему, он обещал вернуться и силой превратить их в своих служанок, а свою похоть удовлетворить с молодой девушкой! Вот почему я требую правосудия! Король мудро отменил крепостное право, и никакой буржуа не имеет право принуждать себе подобных к постыдному рабству!

Взгляд Филиппа, странным образом засверкавший, обратился на галантерейщика. Он жестом приказал подвести его к себе. На мгновение Оливье показалось, что он выиграл партию, таким запуганным казался Эмбер; но, несмотря на страх, он собрался с силами и пронзительно закричал:

— А спросите у него, сир, кто эти женщины! Не кто иные, как мать, жена, дочь и служанка Матье де Монтрея, распорядителя работ в соборе Парижской Богоматери, которого разыскивает ваше правосудие...

— Это правда?

— Да, сир, и я хотел доставить их к вам, чтобы под пытками они признались, где прячется этот несчастный и...

Он не договорил: удар кулаком, который обрушил на него Ален де Парейль, опрокинул его на землю.

— Никогда не встречался с подобной подлостью, сир! — извинился капитан. — Не удержался!

На мгновение Оливье показалось, что по мраморному лицу скользнула тень улыбки:

— Это потому, что вы порядочный человек, мессир Ален! Посадите этого субъекта под замок! И возвращайтесь!

Галантерейщика так же резко поставили на ноги и не повели, а поволокли за шкирку, как пронзительно мяукающего кота. Король, казалось, забыл об Оливье. Он снова смотрел во двор, где звонил колокол, призывая к молитве. Король перекрестился, видимо, молясь про себя. Молчание затягивалось. Оливье снова преклонил колени, чтобы молиться вместе с королем, но встал, когда Филипп обратился к нему:

— То, что сказал этот несчастный, правда?

— Да, сир. Матье де Монтрей мертв, как и его сын. Поэтому я и хочу защитить его семью: добрых и нежных женщин, которые никогда никому не сделали зла.

— Как вы о нем узнали?

— Во времена Людовика Святого мой отец познакомился с Пьером де Монтреем, когда тот возводил Сен-Шапель, и дружба эта не прерывалась. Кроме того, именно мастер Матье спас меня во время массовых арестов...

—Да, кажется, вас это миновало! Каким образом?

— Я был отправлен с миссией в лондонское отделение Храма с моим спутником, и мы как раз были в пути, когда это произошло. Вернувшись в Париж, я нашел Матье: он меня спрятал.

— И тогда-то вы и познакомились с этими женщинами?

— Не совсем так. Я жил в отдалении: устав Ордена запрещает нам ночевать под одной крышей с женщиной. Но я пробыл там семь лет... и Матье выучил меня на мастера-резчика.

— Резчика? Но вы ведь рыцарь?

— Да, резчика, правда не очень талантливого. Но как это замечательно — видеть, как из камня вырисовывается лицо святого... Это ведь тоже служение Богу. Только иным образом!

— Почему вы не вернулись в Прованс?

— Я принадлежал к парижскому отделению Ордена. К тому же, моего старого отца, скорее всего, уже нет в живых. Если он умер до арестов, его владения перешли Храму, ну а теперь...

Вспоминая отца, Оливье на мгновение забыл о своем критическом положении. Следующий вопрос, заданный таким же ледяным, сухим тоном, как и предыдущие, опустил его на землю.

— Значит, вы жили у Матье! Участвовали ли вы в мятеже вместе с ним?

Беседа коснулась весьма опасного момента. Оливье был к этому готов, но, тем не менее, прежде чем ответить, какое-то время помолчал, зная, что то, что он скажет, будет таким же тяжелым, как меч палача, но он поклялся говорить правду и отступил от нее лишь в том, что объявил Матье и Реми погибшими.

— Ну, так как? — нетерпеливо повторил Филипп. — Вы боитесь отвечать или ищете оправдание?

Слова короля хлестнули Оливье, словно хлыст. Он гордо выпрямился:

— Я был среди тех, кто пытался освободить Великого магистра и приора Нормандии. Но они отказались, выбрав ужасную смерть...