— Но ее можно обменять на золотые монеты. Может быть, ее возьмет назад мэтр Пьер...

— Чтобы снова продать? Но кому? Во дворце Сите больше нет принцесс, и ювелир ни за что не рискнет навлечь на себя гнев короля... или гнев Сварливого. Я понимаю, что огорчаю вас, сестра, но все, что вы можете сделать с ней, это спрятать понадежнее... и молиться, молиться и снова молиться, чтобы Господь и Богоматерь смилостивились над мессиром Оливье.

— Должен же быть какой-нибудь выход! Неужели вы хотите его бросить... и меня тоже? Если он умрет...

— Почему непременно умрет? Пока что его только заперли в тюрьме. А ведь могли бы сразу же казнить или отправить в Шатле, как Эмбера, чтобы отдать в руки судей. Может быть, о нем просто забудут? Так или иначе, у меня нет времени, чтобы попытаться сделать что бы то ни было: на рассвете мы с отцом уходим.

— Почему вы не останетесь здесь? Пусть следует один своей безумной дорогой! — воскликнула она с таким раздражением, которого он ни разу не замечал в ней, и которое очень огорчило его.

— Наша мать хочет, чтобы я попытался защитить его от самого себя. Это мой отец, Од, и он мне бесконечно дорог, даже если я перестал понимать сто. Разве вам он больше не дорог, и неужели эта любовь, которая разрывает ваше сердце, отдаляет вас от ваших близких?

— Вы знаете, что это не так.

И она бросилась ему на шею. Она горько плакала, сама не зная, что мучило ее сильнее: тревога ли за Оливье, раздор ли в семье, и все из-за непреклонной верности ее отца делу, которого больше не существовало...

К середине октября Оливье узнал, что скоро умрет.

Об этом ему сообщил капеллан примерно через час после неожиданного приезда короля, вызвавшего крайний переполох в замке. Было очевидно, что поручение ему не нравится. Тем более что его мучили угрызения совести: ведь он ни разу еще не зашел к узнику. Не потому, что не хотел или, считая, что тот здесь надолго, не видел срочной необходимости в этом посещении, но потому, что из-за ревматических болей в суставах с трудом одолевал крутые лестницы замка. И без того он дважды в день поднимался на второй этаж башни, чтобы пообедать и поиграть в шахматы с интендантом замка. В остальное время он почти не выходил из своего домика рядом с часовней. Поэтому отец Сидуан — так его звали — был особенно удручен тем, что в первый же свой визит к узнику принес ему такую новость. Он попытался смягчить удар, добавив, что останется с обреченным до роковой минуты, но все-таки чувствовал себя не в своей тарелке рядом с узником, который был холоден и молчалив, как сам король Филипп. Он невозмутимо выслушал капеллана и теперь наблюдал, как тот, потея, искал подходящие слова. Оливье заговорил первым: раздался его красивый, тихий, но внушительный голос:

— Разве не принято сначала судить человека, прежде чем выносить ему приговор? Я не представал ни перед одним из известных мне судов.

— Да... да, это так, но Его Величество король вас выслушал. Разве он не является высшим судьей?

— Высшим судьей? Я полагал, священник должен знать, что ни один земной правитель не имеет права на этот титул, — произнес Оливье с презрением.

— Конечно, конечно! Я только хотел сказать, что в нашей земной юдоли король может распоряжаться жизнью своих подданных. В данном случае Его Величество принял решение лично, посоветовавшись лишь со своей совестью. И поэтому завтра вы будете казнены во дворе замка... Вас ожидает костер!

Броню, которую Оливье выковал для себя в своем одиночестве, словно пробило. В горле у него пересохло:

— На костре? Казнить, как колдуна? Ведь я рыцарь!

— Вы были тамплиером, мессир, а ведь многие из тех, что и не думали бунтовать против королевской власти, умерли на костре. Сам Великий магистр...

— Довольно рассуждений, отец мой! Когда я пришел сюда, я был готов к смерти. Понятно, что я предпочел бы иную смерть... особенно если меня еще будут пытать.

— Великий магистр и приор Нормандии были избавлены от этого, — поспешил сообщить священник, который немного приободрился. — Я должен также сказать вам, что в ваших силах изменить приговор и умереть от топора палача.

— И что от меня потребуют взамен? Это смягчение приговора, конечно, не будет бескорыстным!

— Конечно. Вас избавят от костра, если вы сообщите имена тех, кто участвовал в попытке освободить Великого магистра.

— Так я и думал...

Губы Оливье де Куртене презрительно скривились. Очевидно, что смерти Папы и Ногаре ничему не научили Филиппа Красивого. Без сомнения, до своего последнего часа, даже понимая, что он наступит достаточно скоро, король будет преследовать жалкие остатки Храма в любых уголках земли, чтобы вырвать из нее малейшие ростки доктрины Ордена.

— Мне нечего сказать, — ответил он наконец. — Я не знаю имен моих товарищей, бывших со мной в тот ужасный вечер...

— Это ложь, сын мой, и вы это знаете. Разве вы забыли о Матье де Монтрее и его сыне?

— Конечно нет, но я мог бы назвать только имя отца, — да примет Господь их души! Другие были мне неизвестны.

— Кто вам поверит? Многие из них участвовали в работах над контрфорсами собора Парижской Богоматери, и вы работали там же. Вы не можете

их не знать... И не забудьте, сын мой, что ложь губит человека!

— Меньше, чем подлость... и, конечно, меньше, чем пламя, которое завтра превратит меня в пепел. Топор был милосерднее... Но мне нечего вам сообщить, поэтому он не станет орудием моей казни.

— Подумайте, сын мой. До последнего мгновения у вас будет возможность...

— Ради бога, отец мой, хватит об этом!

— Как хотите. Тогда приступим к нашим молитвам, мы их будем читать всю ночь.

— Нет. Простите, но то, что мне нужно, это исповедь, а завтра — причастие перед казнью, оно освободит мою душу. Сегодня ночью я буду молиться один... и спать.

— Спать? — вскричал Сидуан чуть ли не с возмущением. — Вы думаете, что вам это удастся?

— Будет так, как угодно Господу. Я хочу предстать перед ним один...

С покорным вздохом капеллан опустился на каменный пол, жестом пригласив Оливье стать на колени перед ним, и в течение нескольких минут был слышен только глухой голос кающегося. Конечно, он обвинил себя в том, что солгал, и исповедник прервал его:

— Через мгновение вам будет отпущен ваш грех, но что будет завтра, когда вам снова зададут этот вопрос?

— Я буду молчать.

Закончив исповедь, Оливье получил отпущение грехов, которое Сидуан дал ему со слезами на глазах. В первый раз помогал он приговоренному к смерти, и участь, которая тому предстояла, потрясла его. Это был добрый человек, невинный, как овечка, и он благодарил Небо, что служба в этом маленьком замке, который и на замок-то не походил, удалила его на многие годы от великих драматических событий, уничтоживших Храм. Но вот еще одного должны были сжечь, может быть, самого последнего, и надо же было, чтобы это свалилось на него! Сознание необходимости на следующий день сопровождать приговоренного на муки и поддерживать его до конца переворачивало капеллану душу.

После последнего благословения, которое он произнес дрожащим голосом, он собирался уйти, и тут пленник спросил:

— Еще одно слово, отец мой. Моя казнь будет публичной?

— Нет, я сказал вам, что это будет происходить во дворе, внизу, и ворота будут закрыты до тех пор, пока ваш пепел не будет развеян над Сеной... Король не хочет огласки.

— Спасибо!

Оливье почувствовал некоторое облегчение. Мысль о том, что вместе с жителями деревни — и, может быть, еще более отдаленных мест, — на этот неожиданный «спектакль» придут женщины из Пчелиного домика и будут присутствовать при его ужасной кончине, терзала его сердце. Медленно умирать и, возможно, не суметь удержаться от криков на глазах у ошеломленной Од было бы невыносимо, потому что именно этот его последний образ она сохранит в памяти. Уж не говоря о том, что она, может быть, предприняла бы попытку спасти его. Разве не сказала Бертрада, что она его любит? Он представлял, как она бросится в ноги королю, моля о помиловании, но все будет напрасно, она лишь подвергнет себя опасности. И в этот момент, когда он уже ничего не ждал от людей, он позволил признаться себе самому: он любит эту девушку со все возрастающей страстью, которая пугала его. Прекрасный образ их душ, летящих вместе в вечность, теперь казался ему обманом. Это чудесное тело, воспоминание о котором жило в сознании Оливье, вот чего он желал с пылкостью, которая иногда ужасала его. Он исповедался в этом священнику и получил отпущение грехов, но само признание, само звучание этих слов лишь усиливали сжигавший его огонь.

Несмотря на свое мужество, он плохо спал в эту ночь. Ни один человек, каким бы смелым он ни был, не может без содрогания представить смерть на костре. Оливье горячо молился. Особенно он просил Господа о том, чтобы ему было дано вести себя так же, как Великий магистр. Но он никого не будет проклинать. Разница будет состоять только в этом. Не проклянет даже короля, который отказывал ему в праве умереть от благородного лезвия меча, если он не выдаст своих товарищей, которые, возможно, еще живы, и особенно Эрве, своего брата. Он надеялся только на то, что воспоминания о минувшем, о товариществе в Храме, о солнце Востока и, особенно, о его юности в Валькрозе среди людей, которых он так любил, помогут ему сохранить мужество до конца. Языки пламени, сделав из него мученика, распахнут врата туда, где он встретит свою мать, брата Клемана и, конечно, своего отца, о котором он уже давно ничего не знал...

Занявшееся утро было серым и туманным. Наступила осень, время прошло незаметно. А ему самому оставалось жить считанные минуты. Когда вошел отец Сидуан, неся облатку для причастия, и вместе с ним молодой служка, звонивший в колокольчик, при звуке которого все преклоняли колени, Оливье, тоже коленопреклоненный, причастился, взволнованный до глубины души. Много месяцев он не вкушал Тела Христова! В Храме причащались лишь три раза в год, а в последний раз это случилось уже очень давно, и теперь приговоренный к смерти нашел в причастии настоящее утешение. Потом вошли солдаты, которые должны были конвоировать его. Тогда он снял одежду, оставшись в рубашке и штанах. Потом, босиком и со связанными впереди руками, он последовал за конвоирами по узкой лестнице.

Хотя Оливье старался морально подготовиться к предстоящей казни, но от того, что он увидел во дворе, у него перехватило дыхание: слева стояла плаха с тяжелым мечом, прислоненным к ней, а справа — костер. Но он представлял собой не огромную кучу хвороста и соломы, как на Еврейском острове, а лишь несколько поленьев со столбиком посередине и с дощечкой для ног. Это означало, что его будут поджаривать на медленном огне, и мука эта продлится целую вечность.

Оливье, ставший мертвенно-бледным, увидел короля, сидевшего у лестницы, ведущей в башню, а рядом с ним — Алена де Парейля и старого Фурке. Сначала его подвели к ним. Хотя он и преклонил колено, но тотчас поднялся и дерзко посмотрел в пустые глаза Филиппа. Как мог он надеяться, что смерть Папы и Ногаре побудят эту безжизненную статую, воплощение власти, проявить милосердие? В этот момент Оливье отчетливо понял, что надежда его была напрасной, и жестокость этого человека не поколебалась. Ему стало дурно.

— Вам нечего сказать? — спросил король.

— Нет. Только обратиться с молитвой к Господу, прося его проявить ко мне милосердие. Я хотел бы просить о милосердии и короля Франции, хотя это кажется мне невозможным!

Красивое лицо не дрогнуло, хотя тень улыбки скользнула по тонким губам:

— Вон там вы видите меч палача. Одно имя — и он освободит вас.

— И моя душа, отяжелевшая от стыда, не сможет раскрыть крылья, чтобы подняться к Небу? Нет, сир!

— Ну что ж, будь по-вашему. Мессир Ален, проводите его.

Капитан невольно отшатнулся. Оливье подумал, что тот откажется выполнить королевский приказ. Эта казнь была из ряда вон выходящей. Он произнес:

— Хорошо, что осужденный — рыцарь. Надеюсь, это поможет мне.

Их взгляды встретились, и Оливье заметил слезы в глазах Парейля. Отец Сидуан, не стыдясь, безудержно плакал, бормоча молитвы, которые читают над умирающими, а интендант замка с остервенением грыз свой ус.

Палач помог Оливье взойти на костер и привязал его к столбу. Заморосил дождик, и приговоренный с отчаянием подумал о том, что дрова будут гореть еще хуже. Он поднял голову и взглянул в небо, чтобы капли дождя упали на его лицо, застывшее от усилия подавить ужас. Оливье истово молил Господа и Богоматерь помочь ему умереть достойно. Когда палач поднес к костру факел, он закрыл глаза... и тотчас же открыл их, услышав резкий голос короля: