Евгения Перова - Омуты и отмели

– Мама, ну тебя! Иди уже. А то я сейчас умру от умиления.

– Вот заведешь своих детей и будешь умиляться. А над матерью нечего. Умиляется она, ты подумай…

– Ой, да мы не скоро заведем.

– Как это – не скоро?

– Ну, мам, мне же выучиться надо сначала.

– Так это же долго. Сколько учиться – лет шесть? Да еще – как это называется, ординатура, интернатура?!

– Ну да, еще два года.

– Восемь лет!

– Мам, да мне ж всего двадцать шесть тогда будет, ничего страшного.

– Муся, ты подумай! Ты выучишься, и сразу рожать? И на три года засесть с ребенком? Да ты забудешь все, что учила! Какой из тебя врач будет?

– Думаешь? Вообще-то верно. А что ты предлагаешь?

– Я предлагаю! Вы подумайте с Митей как следует, может, наоборот, сразу и рожать? Возьмешь академку, потом вернешься опять на второй курс, не страшно, нагонишь, пока специализации еще нет. А то и без академки обойдемся, мы с Юлей поможем.

– Господи, мама! Я так чувствую, тебе внуков хочется!

– И хочется.

– Тебе детей мало? Совята только в школу пошли, Лёсик совсем маленький.

В один из выходных дней прибыло семейство Лемеховых, которых привезла трепещущая Ирочка – знакомиться. Папа, Владислав Николаевич, был невысокого роста, но смотрел орлом, шевеля могучими бровями. Увидев Татьяну Аргамовну, которую муж ласково звал на армянский лад Туши€к, Марина поняла, на кого похожа Ирочка: глаза у мамы и дочки были одинаковые, только у мамы просто карие. Глядя на очень красивую, но полненькую Тушик, Марина думала: «Ой, растолстеет наша Фейри, будет колобочек с глазками!»

Владислав Николаевич был совершенно покорен Мариной, Алексей галантно поцеловал ручку Татьяне Аргамовне, заставив ее покраснеть, Ванька пленил обоих так, что, узнав, сколько ему лет, Лемеховы только переглянулись, но ничего не сказали. Они вообще несколько притихли, пораженные и размерами квартиры, и висящими повсюду картинами, и количеством домочадцев, и обхождением с ними Злотниковых, и маленьким Лёсиком, который сразу залез на колени к Тушик и сказал:

– Я знаю, ты мама феи!

Но кроткая Тушик оказалась совсем не так проста. После торжественного обеда, пока мужчины беседовали о своем, потягивая коньячок, а дети шушукались в Ванькиной комнате, Марина развлекала Татьяну Аргамовну, показывая ей Лёшкины картины. Она чувствовала, что Тушик ее внимательно разглядывает, да та и не скрывала, а потом спросила (Татьяна выросла в Москве, но в ее речи был небольшой намек на акцент):

– Марина, я правильно поняла, вы – как это сказать? Экстрасенс?

– Правильно, только я это слово не люблю.

– Ясновидящая?

– Вроде того. А как вы поняли?

– Почувствовала. У нас прабабушка Татевик такая была – кахард, ведьма! Я немного ее помню, она сто семь лет прожила. Я боялась ее в детстве. Мы все в нее пошли, женщины. Мама говорила, что Ирочка больше всех на Татевик похожа: глаза необычные, волосы рыжие. И маленькая. Это я как раз помню – маленькая сгорбленная старушка, слепенькая. Руку мне на голову положила, послушала и говорит: «Тебя Бог отметил, к тебе Хумаюн прилетит!» На всю жизнь запомнила. Никто объяснить не мог, что за Хумаюн…

– Хумаюн? Птица Гамаюн. Надо же, как интересно.

Марина сразу вспомнила то странное видение, которое явилось им с Лёшкой на реке Кенже – в тот день, когда они последний раз приезжали в Афанасьево, чтобы проститься с деревней и с омутом, отпустившим их навсегда. Именно в тот день душа Марины наполнилась любовью и светом. А когда плыли на катере, обоим примерещилось, что высоко в небе летят три огромные птицы, три сестры: Сирин, Алконост, Гамаюн – Радость, Печаль и Мудрость. С тех пор Марина много думала об этом и невольно отождествляла себя с птицей Сирин, а Валерию – с Алконостом. Неужели Гамаюн – это Ирочка? Маленькая, кроткая Ирочка? Марина не увидела в ней ничего необычного – может, пока не проявилось? Наследственность-то подходящая.

Владислав Николаевич, который к концу вечера превратился во Владика, и Тушик отправились домой, совершенно очарованные, но озадаченные: Марина пригласила их на свой юбилей и предложила помощь в подготовке – услышав слово «смокинг», Лемеховы изумленно переглянулись. Прибираясь на кухне, Марина спросила у Лёшки:

– Ты не знаешь, что у Юли случилось? А то ты с ней теперь больше времени проводишь, чем со мной.

Лёшка покосился на жену, но Марина засмеялась:

– Да не ревную я тебя! Еще не хватало, к Юльке. Почему она со своим разбежалась?

– Да кто вас, баб, разберет! Он ей предложение сделал. А она – в кусты. Теперь страдает.

– Плакалась тебе?

– Советовалась. Марин, что я посоветую-то? Любишь его – выходи, говорю. Не любишь – не выходи. О чем тут думать, не понимаю?

– А ты его видел?

– Пару раз. Нормальный мужик. Чуть пониже меня, худощавый. Лысый, правда.

– Как, совсем?

– Да нет, просто с залысинами.

– Ну конечно, по сравнению с тобой – все лысые!

И Марина с удовольствием запустила руку в богатую Лёшкину шевелюру, уже заметно седую.

– Не из-за того же она не хочет, что он лысый?

– Черт ее знает. Вы все такие сложные, прямо готические. Я сказал ей: «Ой, пробросаешься!» Правда, он мне понравился. Приличный, семейный, порядочный – сразу видно. Два раза женат был, сын есть.

– Два раза женат! А ты говоришь – семейный!

– Марин, так это и показатель! Если он серьезно Юльке предлагает, значит – любит.

– Ты думаешь? Что ж с ней делать-то?..

Таинственного Юлиного любовника звали Кириллом. Познакомились они совершенно случайно. Кирилл застрял в пробке на Тверской, опоздал на все свои совещания и, вконец разозлившись, бросил машину с шофером около памятника Юрию Долгорукому и решил прогуляться по центру, как любил это делать когда-то в юности. В галерею, спрятавшуюся в одном из переулков, он забрел совершенно случайно, просто устал пробираться через лужи и остатки смерзшегося снега. Центр Москвы, а не пройти, не проехать. Художник, чье имя красовалось на афише, был ему известен: большой календарь с изображениями сказочных персонажей Алексея Злотникова висел у его секретарши в приемной.

Кирилл побродил по галерее, а потом ненадолго завис около эротических рисунков: «Лучше бы такой календарь сделали, – подумал он. – Я бы купил. А может, сами рисунки продаются?» Он представления не имел, сколько это может стоить, и завертел головой, разыскивая кого-нибудь из обслуживающего персонала. Прямо посредине галереи имелась винтовая деревянная лестница, ведущая на второй этаж, – сверху кто-то спускался. Сначала Кирилл увидел ножки – и едва присвистнул: ножки-то хороши! Их обладательница оказалась ничуть не хуже – темноволосая молодая женщина с короткой стильной стрижкой и слегка насмешливым взглядом серо-зеленых глаз.

Эротические рисунки не продавались, и красотка провела Кирилла по другим залам, показав картины, предназначенные для продажи. Но Кирилл больше смотрел на нее саму, чем на картины – маленькая, но складная: все при ней – и грудь, и попка. Просто Дженнифер Лопес! Но тут «Дженнифер Лопес» обернулась, взглянула ему прямо в глаза и слегка улыбнулась – Кирилл покраснел, как будто она могла прочесть его мысли. Так ничего и не купив, он покинул галерею, постоял на пороге, рассеянно глядя по сторонам – начало марта, солнце в глаза, капель с крыш, на карнизе чирикает какой-то обезумевший воробей, и пахнет вовсе не выхлопными газами, а чем-то свежим, весенним, будоражащим кровь… Или это ее духи так пахли? Вот черт! Кирилл вернулся – в зале была уже совершенно другая девушка: блондинка с ногами от ушей. Она радостно кинулась ему навстречу, но Кирилл ее игнорировал и решительно поднялся по винтовой деревянной лестничке. Наверху оказался небольшой кабинет, на низком столике напротив диванчика стояли две чашки тонкого фарфора и открытая коробка конфет, а «Дженнифер Лопес» разливала чай. Она коротко взглянула на него, и опять тень улыбки мелькнула на ее губах:

– Присаживайся. Чай я заварила черный.

Он снял пальто и сел, несколько растерявшись:

– А вы что… ты знала, что я вернусь?

– Конечно. Ты пьешь без сахара? Меня зовут Юлия.

– Кирилл.

– Ты женат, Кирилл?

– Нет, – тут он совсем изумился. – Не женат.

– Я тоже не замужем. Встречаешься с кем-нибудь? Постоянно.

– Нет…

– Как много у нас общего!

Она глянула на него смеющимися глазами, которые сейчас Кириллу казались совсем зелеными, потом протянула тонкую руку – пальцы сверкнули каким-то затейливым маникюром, – взяла шоколадную конфету и поднесла ко рту. Кирилл завороженно смотрел.

– Ты мне нравишься. Ты хорош. Очень.

Кирилл опять покраснел: «Да что ж это такое? Что он все время краснеет как школьник!»

– Ну что, Кирилл? Мы с тобой будем… пить чай?

– Чай? Ах, чай! Ну да…

Юлия засмеялась, встала, легко скинула туфельки и забралась с ногами на диван, прислонившись к Кириллу, так что ему пришлось обнять ее за плечи – невозможные зеленые глаза оказались совсем рядом.

– Ты испачкала губы… шоколадом… – В горле у него пересохло.

– Только у меня есть одно условие.

– Любое! – тут же согласился Кирилл, скажи она сейчас, что ему придется остаток жизни передвигаться на четвереньках, он бы не раздумывал.

– Пока мы с тобой… вместе… пьем чай… Никакого кофе на стороне! Только ты и я. Насколько хватит заварки. А если кому-то вдруг захочется… кока-колы или какао с молоком, честно признаемся и расходимся в разные стороны. Никакой лжи! Согласен?

– Согласен.

– Хорошо. Смотри – ты обещал.

И она сама поцеловала его, да так, что довольно скоро Кирилл спросил, задыхаясь:

– А ты не хочешь… запереть дверь? – Такой стремительной победы он не ожидал и еще не догадывался, что это совсем не победа, а поражение по всем фронтам. К своим сорока годам Кирилл успел дважды развестись и теперь жил вольным стрелком. Длинноногими блондинками он был сыт по горло, так что миниатюрная брюнетка, пусть и не такая юная, показалась ему приятным разнообразием. Юлия была умна, насмешлива, горяча в постели, элегантно одевалась, лихо водила маленькую зеленую машинку, ненавидела любую ложь, но прекрасно владела искусством умолчания – то есть была загадочна настолько, что через некоторое время Кирилл всерьез задумался, не нанять ли частного детектива.

Она ничего не рассказывала о себе, ловко уходила от вопросов, не приглашала домой, никогда не оставалась на ночь и не принимала никаких подарков, кроме цветов – ну, еще позволяла заплатить за себя в ресторане: «Настолько далеко мой феминизм не распространяется». Правда, в ресторанах они бывали редко. Юля никуда с ним не выходила, хотя он и звал ее на какие-то светские тусовки: «Эскорт-услуги я не оказываю, извини». Про подарки он выяснил довольно быстро, купив ей через пару месяцев золотой браслет. Юля повертела браслет и подняла с недоумением брови: красивая штучка, конечно…

– Ты знаешь, я принимаю подарки только в день рождения и на Рождество. Рождество давно прошло, день рождения еще не скоро. Я не могу это взять.

Кирилл было обиделся, но Юля не обратила на это никакого внимания.

– И что мне с ним теперь делать?! Выбросить?

– Ну ладно, ты же не знал. Хорошо. Я возьму, но отдарю.

На следующее свидание она пришла в его браслете, но Кириллу на руку надела роскошные часы, примерно равные по стоимости браслету. Больше он подарков не делал. Не сразу Кирилл осознал, что Юля ведет себя с ним так же, как он вел себя с прежними блондинками: это была чисто мужская модель поведения. Сначала они встречались раз в месяц, потом стали каждую неделю, а то и чаще. Так прошел почти год, а Кирилл знал о Юле столько же, сколько при первой встрече, то есть – ничего. Она ускользала, как вода между пальцами. Юля тоже не стремилась ничего о нем узнать, а если он рассказывал, слушала, как ему казалось, без особого внимания.

Но потом простые и вовсе не романтические, как Юле казалось, отношения с Кириллом неожиданно осложнились. Неожиданно для нее – но не для Кирилла, который давно уже понял, что попался, влип, вляпался «по самое не балуйся», как говаривал его отец. Когда Юля покидала его, Кирилл долго не мог прийти в себя: скучал, волновался – она никогда не звонила, чтобы сообщить, как добралась, а мало ли что! Его собственная жизнь вдруг оказалась какой-то никчемной без Юли, и все дела и проекты, столь важные и нужные раньше, теперь совсем перестали его занимать. Он жил от звонка до звонка, от встречи до встречи: каждое свидание было как… трещина в скале, в том горном монолите, в который превратилась его жизнь. Кирилл вбивал в эту трещину крюк и подтягивался, зависая – и так до следующего подъема по скале вверх. Однажды он поднимался в настоящие горы, но неудачно упал, сломал ногу и бросил это дело. Хромота была почти незаметна, но к непогоде нога напоминала о себе – а без Юли хромала его душа.