Леший, все еще красный от смущения, привел малышей. На Сонечку Ольга не обратила особого внимания, только по головке погладила:

– В чужой род пошла, не в наш. Певунья, артистка! Хорошая девочка!

А Сашеньку рассматривала пристально и вздыхала:

– Да, Сережа. Ишь, и чуб такой же. Веди себя хорошо. Слушайся маму с папой. На-ка вот. Надевать тебе не буду, мал еще, мать потом наденет, как подрастешь. А то потеряешь еще. Это Сережин образок – Сергий Радонежский. Пусть у Сашеньки будет. Некрещеный, как вы все, ну и ничего.

И нагнулась к Марине:

– Я, хоть и крещеная, не очень-то в этого Бога верю! Меня Елизавета Петровна все воспитывает, боится, что в геенну огненную попаду. Придется собороваться, а то не переживет. Я лет шестьдесят не исповедовалась, уж и не знаю, как поп выдержит про мои грехи слушать. Ну-ка, ну-ка, а это кто? – вошли Муся с Митей. – Ой-ой-ой, куколка моя! Красава! Есть, есть наша кровь! Ишь, какая, кипит вся!

Ольга вдруг замолчала, внимательно вглядываясь в Мусю, потом тихо попросила:

– Скажи-ка мне что-нибудь, деточка. Как, нравится тебе твоя медицина?

– Нравится! Это очень интересно. Я хочу сосудистой хирургией заниматься. – Муся нисколько не смущалась и с интересом разглядывала величественную старуху, которая вдруг поманила ее к себе. Муся подошла, Ольга взяла ее за руку, потом притянула к себе и поцеловала в розовую щеку. Потом вздохнула и вытерла набежавшие слезы:

– Мастью-то в отца, а характер и повадки все бабушкины. Надо же, как карта легла. Скажи, Лиза?

– Да, очень похожа, – тихо ответила Елизавета Петровна.

Марина удивилась: хотя и Муся, и Леший действительно очень походили внешне на Ларису Львовну, ей совсем не казалось, что в характере дочери есть что-то общее с бабушкиным.

– Да я не про ту бабушку говорю! – тут же отозвалась Ольга. – Я твою маму имела в виду.

– Маму? – совсем изумилась Марина. – Разве есть что-то общее с мамой?!

– Есть. Просто ты ее такой не знала. Я потом тебе расскажу. Ну-ка, а это кто? А рыжий-то какой! Посмотри, Елизавета Петровна, никого тебе не напоминает? Да не видишь, что ли? Вылитый!

– Не разберу я, Ольга Валентиновна…

– Не разберет она! На Ива Монтана похож. Моя Лиза уже лет пятьдесят по Иву Монтану сохнет. У нее и портрет в спаленке висит.

– Да ну вас, Ольга Валентиновна! Вечно вы меня дразните!

– Посмотрим, посмотрим, что за Ив Монтан. А! Древняя кровь, библейская!

– У Мити дед еврей, отец Аркаши, – шепотом объяснила Марина Лёшке, который не понял, при чем тут Библия.

– Хороший любовник-то? Должен быть хороший.

Муся даже лицо руками закрыла, а Митя вспыхнул.

– Тетушка! Не смущайте вы их, не женаты еще!

– Да шучу я, шучу.

И так же, как у Марины и Алексея, взяла сплетенные пальцами руки Мити и Маруси.

– Хорошая парочка! Видишь, Марина? Да что ж ты! Ну, смотри!

И Марина вдруг увидела то, чего никогда раньше не видела, и даже не предполагала, что это можно увидеть: общую ауру влюбленных. У каждого была своя, но когда они соединили руки, соединились и ауры, образовав что-то вроде двух крыльев, которые соприкасались своими кончиками, изгибаясь к головам Муси и Мити, так что получилась общая светящаяся разноцветная аура в форме сердца. Так вот что за сердце!

– Тетушка, а как это, когда двойное? Вы сказали, у нас такое?

– Так и двойное. Четыре крыла, а не два. У каждого – по два. Редко бывает.

Ваню Ольга встретила с восторгом:

– Ах ты мой мальчик! Как хорош! Кавалергард, одно слово!

Ванька смутился, а Марина с Алексеем переглянулись: сейчас, когда их сын стоял рядом с Ольгой, вдруг стало заметно его неоспоримое с ней сходство! Увидев Ирочку, старуха покачала головой:

– Птица моя райская! Откуда ж ты такая маленькая? Тоже Восток, смотри-ка. И кровь древнее нашей. Вещая птица, нашего полета! Ну-ка! – Ольга взяла их соединенные руки и вдруг нахмурилась в сторону Марины. – Много ты на себя взяла! Тебе ли это решать?

Марина опустила голову: она знала, о чем говорит тетка, и видела, что гармонии в общей ауре Вани и Ирочки нет – Ирино «крыло» было явно больше, а Ванькино смотрело вверх, так что никакого «сердца» не получалось.

– Ладно, не мне судить. Своих детей бог не дал. Может, ты и права, кто знает. Давай-ка, помоги мне, а то сил уже мало…

Марина встала у Ольги за спиной и положила руки ей на плечи. Светящиеся «крылья» вдруг замерцали, стали переливаться и меняться, постепенно сравнявшись в размере и соединившись верхушками – получилось слегка кривоватое, но все-таки «сердце».

– Ну вот! Так уже лучше. Одна птица бы не вытянула, слабенькая. Всегда двое должны крылами-то махать, на одном не улетишь!

Ирочка, как показалось Марине, поняла, что произошло, потому что вдруг кинулась к Ольге и обняла ее.

– Ладно тебе, ладно! Ах ты, птица! Марина, достань-ка вон в том ящике коробочку. Носишь серьги? Ну, вот тебе от бабки подарок.

Ольга вынула пару старинных серег с аметистами глубокого фиолетового цвета, точно как глаза Ирочки. Марина помогла Ире надеть.

– Как, не тянет ушки?

– Нет! Я их и не чувствую! Спасибо!

– Значит, твои. Ну все, дети. Устала я, идите! – А Марину поманила пальцем: – Налей мне винца, племянница. Там вон, в графинчике. А то Елизавета моя не дает – вредно, говорит. Мне жить с неделю осталось, а ей все вредно.

Марина подала тетке бокал, понюхав по дороге вино:

– Тетушка, что вы пьете! Хотите, завтра хорошего привезу? Вам теперь все можно, любые безумства.

– Привези, радость моя, винца, и правда. Красного какого-нибудь, получше. Мерло или Пино Нуар. А это нам Веня приносит. Что он может, при его-то пенсии. Ты, племянница, помоги Вениамину-то! Он расскажет. Я уже не в силах, а ты сможешь.

– Хорошо, тетушка, поговорю с ним. Сделаю, что смогу. О, знаю, что привезу – у меня еще пара бутылок есть. Винелло ди Монтальчино, урожай две тысячи четвертого года. Самое лучшее красное вино в мире. Вам понравится!

– Потешишь старуху. Давай, ладно уж, веди своего светленького. Думаешь, не поняла, для чего ты меня обхаживаешь?

Лёсик подошел без страха, влез на стул, но не сел, а встал, чтобы быть вровень с Ольгиным лицом. Она погладила его по голове, по спинке, потом сама протянула ему руку – Лёсик взял ее в ладошки и улыбнулся. Марина смотрела с удивлением.

– Ну что, глазастый? Что видишь? Долго ли еще?

– Через четыре дня, – звонко сказал Лёсик. – На пятый.

– В воскресенье, что ль? Так и знала, на Троицу!

– Ты же не боишься?

– Нет.

«Неужели он видит?» – изумилась Марина, а потом вспомнила, как совсем крошечный Лёсик беспокоился, когда умирала бабушка Лариса: все время лез к ней в комнату, всех туда тянул, а в последнюю ночь плакал. Оставшись вдвоем с Мариной, тетка делала вид, что не замечает ее вопросительного взгляда, и потягивала вино, причмокивая.

– Не смотри, не скажу.

– Но почему, тетушка?

– Не хочу. Не наша кровь.

– Да какая разница – наша, не наша! Он мой сыночек, я его выкормила! Мое сердечное дитя!

– Сердечное! Добрая ты, смотрю. Прямо как матушка наша, та тоже всех под крыло собирала, вот и бабку твою, Верочку, приголубила. И что вышло потом? У матушки-то не было ясновидения. Дар чаще всего через поколение передается, а то и через два. Напрямую – редко. Вот прабабка наша могуча была, боялись ее. Мы с Сережей попроще, да он весь свой дар на баб потратил. А ты особенная – я не умею так чашки-то бить, а ведь пригодилось бы.

– Через поколение? Значит, у Муси?

– Нет, у Вани. Его райская птица райского птенца и родит. А девка твоя – земная. Обычные внуки будут.

– Тетушка, так что про мальчика-то скажете?

– Да, не отвяжешься от тебя! Мало хорошего скажу. Не жилец.

– Как?! – ахнула Марина. – Почему?! Что вы видели? Болезнь, несчастье? В чем опасность?

– Опасность в нем самом.

– В нем самом!

– Да ты же видишь – он иной. Особенный. И смотрит глубже нас с тобой, и понимает лучше, и может больше.

– А почему ж я не поняла?! Необычный, странный – да, но способностей таких, как у нас, не замечала!

– Потому и не замечала. Он другими путями ходит. Ты даже мыслей его прочесть не можешь. А я одной ногой в могиле, вот и заметила.

– И что же делать?! Как его спасти?

– А надо ли? Он чужой, не наш.

– Тетушка, а кто ж мне говорил совсем недавно, что все не зря, все не случайно?! Может, он для того у меня и оказался, чтобы спасенным быть?!

– Эк ты меня обвела! Молодец! Ладно, что это я, в самом деле, кочевряжусь. Ты теперь главная, тебе и решать. Хорошо, скажу. Самый опасный – седьмой год…

– Ему уже семь!

– В школу не отдавай.

– Да я и не собиралась! Слабенький!

– И правильно. Ему школу бы надо подобрать специальную. Если этот год продержитесь, потом легче будет. Не опускай от себя, береги, может, и обойдется. Отца-то еще не нашли?

– Нашли, но никак не приедет!

– Надо, чтобы общался с сыном, это поможет. Ну ладно, что с тобой делать – привези завтра его мамку, козу эту. Ну, и арапчонка, что ли. Потом остальные пусть покажутся, только не все сразу. Тяжело мне, устаю. Раз, говоришь, это твоя семья – так тому и быть. Три дня вам отдам, потом Елизавета попа позовет, а в воскресенье приходи, глаза мне закроешь. Не испугаешься? Мужа возьми, поддержит. И если твой светленький тоже с тобой захочет… не препятствуй. Это уже я тебя прошу. Он мне поможет.

«Арапчонок» старуху покорил – и за руку его держала, и за щеку потрепала, и коленку ему погладила:

– Каков! Черный, бархатный! И талант, и красота, и все девки его. И слава впереди. Все у тебя будет. Поцелуешь старуху-то, не побрезгуешь? – и подставила ему щеку. Но Стивен, ухмыльнувшись, поцеловал Ольгу в губы, так, что она даже порозовела и замахала на него руками: – Кыш, кыш! Проказник! Смутил совсем!

Марина с Лёшкой смеялись – Марина успела прошептать ему на ухо, о чем подумала тетка: «А с черным-то я, пожалуй, и не спала! С китайцем – успела. Или это японец был?»

Стивен ушел, улыбаясь, зато Рита начала плакать, как только вошла.

– Ой, да перестань, не люблю! Трясется, как овечий хвост! – Ольга вгляделась и покачала головой. – А любви-то сколько! Везувий!

И правда, вспомнив про своего Страйдера, Рита просто сияла от любви и изливала ее на всех подряд, так что Ванька уже стал от нее прятаться, но Муся пока еще покорно терпела Ритины сумасшедшие объятия и поцелуи. Марина несколько раз заставала Риту, когда та танцевала посреди комнаты, размахивая руками, в другой раз – в ванной: Рита держалась руками за щеки и смотрела безумными глазами в зеркало: «Боже мой, боже мой, боже мой!» Эмоции били из Риты фонтаном, и только Лёсик мог ее утихомирить: проходя как-то мимо детской, Марина увидела, что Рита спит на ковре, а Лёсик гладит ее по голове.

– Успокойся, детка. – Марина тоже погладила ее по голове.

– Ну, где ж твой-то? Кто он, музыкант?

– Да! – Рита тут же забыла плакать и вся расцвела. – Музыкант! Он гитарист и аранжировщик, и…

Марина испугалась, что Рита сейчас завалит тетку подробностями, но Ольга, видно, ее одернула, и Рита уже тише произнесла:

– Он в Нью-Йорке.

– Далеко. За океаном? Ну да. Подожди-ка, а это что еще за самоуничижение? Марина, так не получится!

Марина знала, в чем дело: Рита вбила себе в голову, что она не будет навязываться Страйдеру: «Я счастлива уже тем, что было; у меня есть от него ребенок, и больше мне ничего не надо!» За всем этим, конечно, крылась ее неуверенность в себе. «Почему это навязываться? – убеждала ее Марина. – Лёсик такой же его ребенок, как и твой. А ребенку нужен отец».

– Правильно, – поддержала Ольга. – А потом, почём ты знаешь, может, ты ему нужна? Бродяге-то твоему.

– Вы правда так думаете?

– Тут и думать нечего. Ну, попробуем. Далеко, но что делать! Давай, позови его. Помогай, племянница.

Рита непонимающе оглянулась на Марину.

– Позови его мысленно, – объяснила та. – Внутри себя крикни изо всей силы!

– А что крикнуть?

– Ну крикни: «Я люблю тебя!» Или: «Ты мне нужен! Мне и моему сыну!» Он же знает про сына? Знает. Ну вот. Давай!

И Рита крикнула. Да так, что у тетки с племянницей зазвенело в головах.

– Ах ты господи! Ну ладно, теперь точно услышит.

И он услышал! В Нью-Йорке как раз было два часа ночи, Страйдер только-только заснул. Во сне к нему пришла зеленоглазая девочка, смотревшая на него, как на бога. Присела на край постели и сказала: «Прилетай скорей. Ты нам так нужен». Потом положила ему на ладонь маленький треугольный кубик – красный и блестящий: «Он один такой. Самый важный. Пусть будет у тебя. Ты тогда нас не забудешь, правда?»

Больше никто из «семьи» Ольгу не поразил: ей понравилась Фрося: ишь, журчит, как ручеек. Про Юлю тетка сказала: «Гордая!» – но союз с Кириллом одобрила. Илюшу рассматривала, поджав губы, а когда мальчик вышел, произнесла: