Сарина Боуэн - Он

Сейчас четыре. Есть время пробежаться или поплавать, но сперва мне надо переодеться.

Все дети и тренеры живут в старом общежитии, построенном к Зимней Олимпиаде-1980 для европейских спортсменов. От катков до него минут пять. Взбежав по ступенькам, я прохожу мимо доски с именами былых обитателей этого дома и перечислением завоеванных ими наград, но не задерживаюсь. Несколько лет в этом городе — и вы начнете забывать впечатляться.

Моя комната находится на втором этаже, и я всегда поднимаюсь туда пешком, предпочитая лестницу старому, скрипучему лифту. В полутемном холле пахнет мастикой и цветущей снаружи сиренью. А еще чуть-чуть грязными носками. В здании, целиком заселенном хоккеистами, без этого никуда.

Шагах в десяти от двери, уже с ключами в руках, я вдруг замечаю неподвижно стоящего человека. Одного этого хватает, чтобы напрячься. А потом я узнаю́, кто это.

— Иисусе!

— Вообще я по-прежнему отзываюсь на Веса, — говорит он, отталкиваясь от стенки. — Или на Райана. Ну, или на дубину.

— Ты… — Мне немного страшно произносить эти слова, ведь он так долго от меня отгораживался. — …Мой сосед?

Чтобы чем-то занять свои руки, я открываю дверь. Чувствую, как внизу живота зарождается бурлящая волна радости. Сама идея о еще одном сумасшедшем лете в компании Весли… не верится, что это может быть правдой.

— Ну… — В его голосе — непривычная осторожность. И поскольку теперь из открытой двери в холл проникает свет, у меня появляется возможность по-нормальному увидеть его лицо. Он чем-то встревожен. Глаза запали, челюсти, обычно развязно-расслабленные, крепко сжаты.

Чудно́.

Я вваливаюсь в комнату и бросаю ключи на кровать.

— Я на пробежку. Хочешь, пошли со мной. Насколько я понимаю, ты приехал к Пату тренировать, иначе тебя бы тут не было.

Он кивает. Но когда я начинаю снимать толстовку, засовывает кулаки в карманы и отворачивается.

— Только нам надо поговорить.

— Окей. — О чем? — Можно, пока будем бегать. Если ты не растолстел после своей великой победы.

— Ладно. — Хмыкнув, он забирает из холла большую спортивную сумку.

— Пат еще на тренировке сказал что-то насчет соседа. Он ведь тебя имел в виду, да? Он просто решил развести интригу?

Стоя ко мне спиной, Вес кивает. Потом стягивает через голову свою выцветшую футболку. И боже, он реально громадный. Сплошные бугристые мускулы и татуировки.

Я и забыл, что в наше последнее лето здесь мы были еще пацанами. Тинэйджерами. Кажется, будто это было вчера.

— Нормальная у тебя комната, — отмечает он, переодеваясь в майку и спортивные шорты.

Это правда. Вместо двухъярусной койки здесь две встроенные в стенные ниши кровати, а между ними — свободное пространство приличной величины.

— Тренерам дают комнаты попросторнее. Шикую уже три года.

Он разворачивается ко мне.

— С кем жил?

— С кем придется. — Я натягиваю беговую футболку, затем переобуваюсь в кроссовки. На то, чтобы завязать шнурки, уходит еще пара секунд. Мне не терпится поскорее отсюда выбраться и побежать. Может, тогда Вес перестанет вести себя странно и скажет прямо, что у него на уме. — Идем?

Он пинает свою сумку.

— Оставлю ее тут.

— А где же еще-то?

Он морщится. Почему — я не знаю.

На улице Джейми поворачивает в сторону Миррор-лейк, и я бегу за ним следом. Сколько раз мы с ним делали этот круг? Наверное сотню, не меньше.

— Помнишь лето, когда мы условились каждый день без исключений пробегать по пять миль? — спрашиваю я, когда общежитие остается позади.

Он сбрасывает скорость, и дальше мы бежим в легком темпе.

— Конечно.

— А потом в один из дней у нас было сразу две тренировки и тренажерка, но ты сказал, что мы обязаны побежать, иначе лето не засчитается. — Я фыркаю от одного только воспоминания об этом.

— Тебя никто не заставлял перед пробежкой объедаться мороженым.

— Я умирал от голода. Правда, с тех пор я даже не могу смотреть на фисташки.

Джейми хмыкает.

— Газон — а на нем нежно-зеленая рвота.

— Хорошие были времена. — О, да. Я бы выворачивал свое нутро наизнанку хоть каждый день, если б это помогло сделать так, чтобы между нами все опять стало просто. Гоняться вокруг озера за высокой светловолосой фигурой Каннинга было единственным, чего я желал от жизни.

Хотя, к черту вранье. С куда большей радостью я бы разложил его на земле и посрывал с него всю одежду. Прямо сейчас меня убивает то, что я опять его вижу.

Мне, впрочем, надо сказать ему одну вещь, и поскорее. Следующую милю мы бежим молча, и все это время я заново репетирую его, свое монументальное извинение. Если Джейми придет в ужас, мне будет больно.

Лодки на озере качаются под взмахами весел, и я ощущаю себя так же шатко, как они выглядят.

— Так о чем ты хотел поговорить? — в конце концов произносит Джейми.

Все. Тянуть больше нельзя.

— Я пробуду здесь только до конца июля. — Сначала лучше разделаться с вводной.

— Я тоже. Должен к первому августа быть в Детройте. А ты двинешь в Торонто, да? Тебя подписали?

— Угу. Но послушай… Мне надо сказать… Короче, если ты не хочешь жить со мной в одной комнате, то я попрошу Пата переселить меня. И не обижусь.

Джейми резко останавливается, и мне приходится притормозить, чтобы не врезаться ему в спину.

— Почему?

Опять облажался. И из меня выплескивается все разом.

— Каннинг, я гей. И да… может, в общем и целом это не такое уж и большое дело, но, когда мы в прошлый раз жили вместе, я… развел тебя на всякое разное. Это было не круто, и из-за этого я четыре года чувствую себя просто дерьмово.

Очень долго он просто смотрит на меня с разинутым ртом. А когда, наконец, заговаривает, то произносит совсем не то, что я ожидал услышать.

— И?

И?

— И… я прошу у тебя прощения.

Он краснеет.

— Ты же в курсе, что я из Северной Калифорнии? И что у меня есть человек десять знакомых геев?

— Допустим… И что?

Рот Джейми открывается, потом закрывается. И открывается снова.

— Ты поэтому не звонил мне четыре года и не отвечал на мои смс?

— Ну… да. — Я в полнейшей растерянности. Я только что признал себя виновным в мудачестве первой степени и, можно сказать, в растлении, а его волнуют какие-то смски.

Лицо Джейми становится на оттенок краснее. Затем он снова срывается с места, а я так ошеломлен, что пускаюсь за ним только через секунду.

Теперь он бежит быстрее. Его длинный шаг становится шире, локти начинают работать активней. Спортивная футболка, надетая на нем, облегает каждую мышцу, и я ревную к этому куску полиэфирной ткани.

Я не знаю, что творится у него в голове, пока он преодолевает оставшиеся три мили вокруг Миррор-лейк — со мной, смущенным и обескураженным, сзади. На обратном пути мы бежим через город мимо всех наших любимейших в прошлом мест — кондитерской со сливочными помадками и магазина игрушек, где продавались стреляющие резинками пистолеты. Мимо пекарни «Чудо на льду».

Я не вижу его лица до тех пор, пока он не останавливается напротив закрытой на лето трассы для тобоггана. Жаль, что нам нельзя перенестись в те беспечные времена, когда самым большим моим преступлением было перелезть через ограду.

Когда он поворачивается ко мне, его покрытое испариной лицо все еще искажено гневом.

— Ты не общался со мной четыре года, потому что думал, будто я перепугался из-за того, что ты отсосал мне.

— Хм… да. — Негодование в его голосе предельно ясно сообщает о том, что я облажался перед ним каким-то иным, не учтенным мной образом.

Его ладони сжимаются в кулаки.

— Так вот кем ты меня считаешь? Каким-то узколобым засранцем?

Я вижу, как молодая мамочка со скамейки неподалеку подхватывает своего ребенка и, хмурясь, пересаживается от нас подальше.

Но Джейми ничего вокруг не замечает.

— Бога ради, это был просто секс. Никто ведь не умер.

А я сейчас, наверное, проглочу язык.

— Но… С моей стороны это было непорядочно.

— А. Ну спасибо, что за свою непорядочность ты решил наказать меня. Аж на целых четыре года. Я уехал в какой-то непонятный колледж, где никого не знал, гадая, в чем же проявил себя как дерьмовый друг.

Да чтоб тебя.

— Извини, — мямлю я, но это «извини» звучит жалко. Для обоих из нас, тут можно не сомневаться.

Джейми пинает мусорную урну.

— Мне надо в душ.

Мой вероломный член просится присоединиться к нему, но, пока мы пешком проходим последний участок дороги и начинаем подниматься по лестнице, я держу варежку на замке. Все прошло совсем не так, как я ожидал. В наихудшем моем сценарии Джейми приходил от моей гомосексуальности в ужас и обвинял меня в том, что я обманом развел его на интим.

Я четыре года мучился стыдом за содеянное, но, как выяснилось, мне следовало стыдиться совершенно другого. Джейми не беспокоило то, что я отсосал ему. Его беспокоило то, что я его бросил. И когда я понимаю, что обидел своего лучшего друга намного сильнее, чем полагал, внутри меня все болезненно скручивается.

На последней ступеньке я нерешительно замираю и зову его в напряженную спину.

— …Каннинг?

— Что? — бурчит он, не оборачиваясь.

— Так мне искать себе на ночь другую комнату?

Он вздыхает.

— Нет, дубина. Не надо.

Двадцать два — это, наверное, слишком солидный возраст, чтобы играть в молчанку. Не то чтобы я увлекался такими играми раньше… Я всегда предпочитал встречать проблемы лицом к лицу. Проговаривать все и сразу, а не отгораживаться от человека.

Отгораживаться — это специализация Веса.

После пробежки мы с ним не разговаривали. За ужином он сел вместе с Патом, обменяться новостями за прошедшие четыре года. В какой-то момент Пат постучал ложкой о стакан с водой и представил Веса приехавшим в лагерь детям. «Чемпион страны…», «второй в рейтинге бомбардиров», «в следующем году гарантированно выйдет на лед в Торонто».

Глаза у ребят с каждым словом распахивались все шире, а Вес тем временем сидел с беззаботно-самодовольным видом и криво ухмылялся. Типа, ой ну что вы, это все пустяки.

Может, в душе он не чувствует себя таким уж и беззаботным, подсказывает мне совесть.

Отвали, совесть! Я тут занят. Я злюсь.

Теперь мы лежим в нашей комнате, но не спим. Меня по-прежнему окутывает гнев, но таким же тонким слоем, как простыня, которой я укрываюсь.

С соседней кровати доносится вздох, и я, глядя в потолок, думаю, не пора ли мне уже перестать дуться.

— Мне было страшно, — нарушает тишину его хрипловатый голос.

Я слышу шорох и краем глаза замечаю, что он перекатился на бок и смотрит на меня в темноте.

— Кому, тебе? — спрашиваю. — Не знал, что такое возможно.

— Бывает иногда, — допускает он неохотно, и я фыркаю.

Снова наступает тишина, но в конце концов я сдаюсь.

— Чего именно ты боялся?

— Что я использовал тебя. И что ты возненавидишь меня за это.

В моей груди вздымается вздох. Я тоже ложусь на бок, но в полумраке выражение его лица разглядеть сложно.

— Я никогда не возненавижу тебя, балда. — Подумав немного, я уточняю: — Ну, пока ты не совершишь что-то по-настоящему достойное ненависти. Например, нарочно переедешь мою маму машиной или типа того. Но ненавидеть тебя за то, что ты гей? Или за то, что ты, не сказав о себе, отсосал меня? — Блядь, я все еще дико обижен из-за того, что он считал меня таким узколобым.

— Я был не готов сказать тебе правду, — признается он. — Да и себе, наверное, тоже. Но в глубине души-то я знал и потом чувствовал себя дико хреново. Словно… я не знаю… словно я воспользовался тобой.

У меня вырывается непроизвольный смешок.

— Чувак, ты так говоришь, будто привязал меня к кровати и изнасиловал. Не знаю, помнишь ли ты, но в ту ночь я кончил как чемпион. — О черт. Я не знаю, зачем я это сказал. И волна тепла, которая уходит вниз к моему члену, озадачивает меня не меньше.

Я нечасто позволял себе вспоминать о той ночи. Она, несомненно, была самым жарким сексуальным опытом восемнадцатилетнего Джейми Каннинга, но при мысли о ней мне всегда становилось не по себе. Потому что с ней я связывал свое отлучение от столь ценной для меня дружбы.

— О, я помню про ту ночь все. — Голос Веса густеет, и волнение у меня внизу начинает становиться сильнее.