Магда не выдержала, назвала Антона монархистом. Да, ему нравилась королевская Англия, королевства Испании, Норвегии, их устойчивая жизнь и вековые традиции.

Магда спросила:

– Почему город не капитулировал, как прочие европейские города?

Антону уже задавали такие вопросы в Германии. У него был приготовлен ответ:

– Причина та же самая, по которой вы проиграли войну.

Магда попросила разъяснить.

– Я спрашивал ваших историков: почему? Ответы были разные. Одни винили плохое руководство Гитлера, другие – оттого, что Америка вступила в войну на стороне союзников. Один сказал мне: у русских воевали кроме солдат ещё партизаны. Кто-то ссылался на морозы.

– Ну а по-твоему?

– По-моему – оттого, что у вас провалилась идея превосходства, вермахт увидел, что мы умеем не хуже их воевать. В этом убедил их Сталинград, где они опозорились.

– Ну хорошо, а почему вы всё-таки победили?

– Слушай, о чём мы говорим, ты что, для этого приехала сюда?

– Нет, отвечай.

– У вас было всё для победы – была техника хорошая, связь, опытные офицеры, авиация… Но мы победили, потому что защищали свою Родину от оккупантов, мы не хотели стать рабами. Ни за что. И мы сумели быстро превзойти вас во всём – и в танках, и в самолётах, стало ясно, что немцев можно окружать, брать в плен со всей их техникой. Стало ясно и то, что немцы ничем не выше нас, что мы Россию любим не так, как вы Германию.

Ему приятно было её озадачить. Курносая её физиономия сморщилась.

– Вам впервые надрали задницу, и ваши генералы поняли, что войну им не выиграть. Мы сбили с вас спесь. Проиграла не Германия – проиграл нацизм.

Он заставил себя остановиться, замолчать. Взял её руку, успокоился, и злость отступила. Это всегда на него действовало умиротворяюще. Чувствовать её прикосновение было достаточно.

– Было ещё что-то, – неохотно сказал Антон. – Пушкин писал, что нам помог

Русский Бог. Это он про войну с Наполеоном. И у нас тоже было чудо.

– Ты верующий?

– Честно говоря, я думаю, что наша победа во многом – чудо. А в чудеса я не верю. Так что нечто таинственное остаётся.


У Вольтера герой постоянно утверждал: «Всё к лучшему в этом лучшем из миров». В юности он любил повторять себе эту формулу, она совпадала с уверенностью, что в Советском Союзе жизнь лучше, чем где бы то ни было, а будет ещё лучше.

Магда восхищалась Петергофом, Эрмитажем, и он надеялся, что она пожалеет, что не остаётся, и задержится хотя бы на месяц. Но она сердито оборвала: «Это не твоя Россия, эту Россию погубили» – и добавила, что жить здесь не сможет.

Она не понимала, что четыре года ему надо было выстоять в очереди, чтобы получить эту квартирку в доме без лифта и без гаража, не понимала, почему он был так счастлив. Два года он стоял в очереди за автомобилем. Здесь всюду были очереди: за луком, за холодильником. Он терпеливо напоминал, что город разрушили в блокаду, что жилья не хватает, что, когда Сталин умер, Шостакович произнёс: «Слава Богу, теперь можно плакать». До этого все советские люди должны были быть счастливыми.

Мы будем петь и смеяться, как дети,

Среди упорной борьбы и труда.

Вся страна это распевала. Магда не понимала, за что Антон любил советский строй, не понимала, что так любят неудачников со всеми их невзгодами, невезухой, что люди восстанавливают разорённые войной города, в том числе и Питер. Она соглашалась, признавала, что советские люди талантливы, душевны, но всё же: почему они такие покорные, почему они мирятся со своей убогой жизнью?

В тот день вечером Магда спросила, разрешено ли ему молиться, если Бог был запрещён в советской жизни? «Ты упрекал Шпеера за то, что Бога для него нет. А для тебя?»

Для Магды существовала непреложная истина: человек создан Богом и должен трудиться, благодарить, оправдываться. Магда полюбила Антона неверующего, русского, с трудом преодолев свои запреты. Все гении прежней России, каких она знала, верили в Бога: и Пушкин, и Чехов, и

Набоков. Почему Антон неверующий? Коммунисты выслали Бога из России, но Антон – он же не коммунист.

Он промолчал. Всё чаще он не мог ей отвечать.

Художникам вера помогала – и Рембрандту, и Репину, – все они, великие и малые, без веры не могли. Когда-то любимой его картиной было «Возвращение блудного сына» Рембрандта. Эта картина была о нём, о его жизни. Он тоже хотел вернуться, он понимал, как права библейская притча.


С Троицкого моста открылись оба берега Невы, Петропавловка, Ростральные колонны, шеренги дворцов, особняков, садов. Оба берега соперничали, не поймёшь, какой краше. Их разделяла ширь Невы, главное украшение города – её «державное теченье, береговой её гранит».

Они вышли на Марсово поле.

Антон рукой счистил снег на розовом граните надгробия. Одна за другой открылись высеченные строки:

Бессмертен

павший за великое дело

В народе жив вечно

Кто за народ жизнь положил

Трудился, боролся

И умер за общее благо.

Когда-то он знал эти надписи наизусть. Наверно, то было в седьмом или восьмом классе.

Не жертвы – герои лежат под этой могилой

Не горе, а зависть

Рождает судьба ваша в сердцах

Всех благодарных потомков

В красные страшные дни

Славно вы жили

И умирали прекрасно.

Надписи звучали как гимн, когда-то они волновали воображение. Он верил в их незыблемость.

Ныне они стали наивными, вызывали усмешку. Он читал их с жалостью. Жалость была и к своей школьной вере.

– Вот она, эпитафия нашей юности, – сказал он. – Страна утерянной мечты.

– Не замечала их. То есть замечала, но ни разу не прочла. В них сохранилась… искренность, что ли. Как замечательно начинали.

В середине некрополя трепетало пламя Вечного огня. Появилась толпа молодых людей. Двое подошли к огню, наклонились, стали прикуривать. Один из них чуть не упал.

– Вечный огонь вместо зажигалки, суки, – сказал Антон.

– Не задирайся.

– Ещё не вечер, – ответил он.

Да, ещё не вечер.


В подъезде пахло кошками. Магда поморщилась. Никогда раньше Антон не ощущал этой вони, ни здесь, ни у себя на лестнице. Сейчас обратил внимание. Грязь, надписи в лифтах, признание в любви и тут же похабщина.

Он позвонил три раза, как было указано в списке. Дверь открыла девочка с перевязанным горлом, повела их по длиннющему коридору мимо кухни, заставленной столиками. Висели объявления, Магда остановилась почитать. Спросила, что это. Антон объяснил: расписание уборки, плата за счётчик, плата за телефон, объяснил, что значит «места общего пользования».

У каждой двери лежали коврики. Девочка привела их в большую комнату. Вдоль стен стояли три кровати, посередине стол, заложенный книгами, тетрадями.

– Деда, это к тебе.

Из-за ширмы вышел седобородый старик с костылём, в толстом свитере, на голове вязаная ермолка. Морщинистая его физиономия раздвинулась в радостной улыбке.

– Тоша, наконец-то пожаловал.

Звали его Зиновий Тимурович, полковник в отставке, доцент в отставке, лектор в отставке. Хозяин весело дополнял список своих служебных понижений. На стенах висели овальные портреты предков: офицеры, штатские с орденами, лентами, мать совсем молодая, с тоненькой талией, а вот и сам Зиновий Тимурович – майор с орденом Красного Знамени, красив, статен, прямо со снимка приглашает на свиданку.

Магда не удержалась – не то спросила, не то похвалила:

– Видно, ходок был.

– А то, – ответил старик. – Не терялся.

Зиновий Тимурович охотно поддержал её шутливый тон.

– Да, и в Германии, и в России не терялся. И не жалею, есть что вспомнить.

– На войне тоже побывали?

Было заметно, как голос её напрягся.

– На войне тем более, на войне сроки короткие. Признаться, я на передке после ранения мало бывал, я боеприпасы подвозил для артпульбатов, у нас в части потери поменьше. На переправе мне досталось, можно считать – счастливчик, а можно – наоборот. Как у нас говорят: «Мы не от старости умрём, от старых ран мы умираем».

Посидели, выпили, повспоминали. Заговорили о докладе Хрущёва, о том, что он тогда на съезде сообщил о Сталине.

Руслан Рукавишников, который молился на вождя, теперь требовал сносить все памятники ему, сносить торжественно, под звуки оркестров, все тысячи памятников, которые позорят страну.

У Морозова в этом кабинете висел портрет Сталина, так он закрыл его железной тюремной решёткой, пусть тоже посидит. Калмыков, их помпотех, считал, что вождя надо не в тюрьму, а в клетку и выставить клетку на обозрение, как когда-то Пугачёва. Он не любил «конопатого». С тех пор как всю его родню выслали.

– Правильный обычай, – сказал он, – зря у нас его позабыли.

Начал он с того, как шли они на новых машинах, танки ПС, только что полученные ими аж в Челябинске. Танки были отличные, тяжёлые, но в этой Пруссии мосты добротные.

– Шли без опаски. Немцы отступали, потерь у нас было немного. Придали нам пехоту, десант облепил машины, тепло от мотора, башня – хорошее укрытие, от пуль только звон по броне. Слава Богу, фаустпатронов у фрицев ещё не было. Добрались до немецкого городка – Штупен… Шталберт… – название запамятовал, помнится только, что над городком этим стоял замок, слух был, что это охотничий замок Геринга. Оттуда поначалу стреляли, но мелочовка, так что на это ноль внимания, фунт презрения. Пару очередей по ним дали из крупнокалиберных, и на том они заткнулись…

Рота расположилась во дворе замка, стала замаскировывать машины.

И тут сообщают, что наши пехотинцы вошли внутрь, в замок, и творят там шабаш.

Нашим дело десятое, но взводные у него были молодые ребята, в замках никогда не были, да и я не знал, что это за сувенир. Отправился туда посмотреть. Обеденный зал огромный, дубом обшитый. Там пехота и пошла вразнос. Стрельбу устроили, лупят из автоматов кто куда – по медвежьим чучелам шпарят, по картинам очередями, по витражам. Стол обеденный накрыт – по сервизу, два амбала тарелку за тарелкой об пол, бокалы, фужеры, вазы вдребезги. Хруст под ногами, клубы дыма под потолок. Форменное сражение затеяли. Битва на уничтожение. Ликование, ярость – всё вместе. Лейтенанты его пытаются их унять, куда там, старлей надрывался, понимал, что дело плохо. Люди просто ошалели, добром это не кончится. Старшина десантников советовал Морозову мотать отсюда, дать ребятам душу отвести. Дурень, он без понятия, ведь, того и гляди, особисты нагрянут. Это же замок Геринга, не жук на палочке! Старшина в ответ: «Имеем право!» Море ему по колено, видно, и его уже понесло. Морозов решил уходить и уводить своих ребят.

Только спустились, как во двор влетели две машины особистов. Во главе майор, седоусый толстячок, на вид добродушный. «Доложите!» Ввернул ему Морозов, мол, десантники хорошо себя показали за время марша, устали. Хотят Геринга наказать. Майор приказал следовать за ним.

Известие о прибытии особистов уже разлетелось. Разгул прекратился. Притихли. Майор молча прошёлся, только головой покачивает. Его молодцы заняли входы-выходы. Майор тихим голосом, видать умышленно, сообщил, что есть приказ товарища Сталина строжайшим образом наказывать за безобразия, мародёрство, насилие на немецких землях. Отдавать под трибунал, направлять в штрафные роты, вплоть до расстрела. Потребовал вести себя достойно, как положено советским воинам.

– А вы что тут творили, как бандиты?! – закричал он. – Нарушили приказ генералиссимуса.

Старшина десантников не растерялся, говорит, что им ещё этот приказ не зачитывали, они знают другой приказ товарища Сталина: «Смерть немецким оккупантам!»

Выступил ещё один умник: «Они, значит, наши деревни жгли, баб насиловали, им, значит, можно. Что, они нас цветами встречали?»

Другой тоже подбавил насчёт грабежей, как фашисты два года мародёрством занимались по всей России.

Майор на это ответил:

– Им положено, поскольку они фашисты. Мы не фашисты, а тот, кто подражает им, – того под суд!

Плохой оборот получался. Старшина заявил, что товарищ Сталин как главком должен понимать состояние солдат, наконец-то добравшихся до немца.