Вдруг какой-то юный голосок раздаётся:

– Товарищ Сталин не стал бы за Геринга нас судить!

Наступает короткое опасное молчание. Майор перешёл в багровое состояние:

– Вы что себе позволяете!

Как потом рассказывали, смершевский капитан схватился с пехотным старшим лейтенантом. Матерщина не помогла, но и до драки не дошло, смершевцы понимали: солдаты в горячке, при оружии. Дали поостыть, майор ужасался – натворили такого – не скроешь, форменный разбой. Морозов в диспут. Лейтенант пехотный не поддавался: «Нет, вы скажите – убивать можно, громить нельзя?» Десантники наперебой загалдели – фашисты жгли наши деревни, разоряли страну, одни печи торчат, а мы, значит, Герингу замок должны беречь? Они наших баб не щадили!

Тут особисты забрали тех, кто громче орал, ещё кого-то прихватили. Чего-то выясняли, Морозова допрашивали. Приписали ему пассивное поведение…

– Сталин не понимал нашего сочувствия, – заключил Зиновий Тимурович. – У меня есть своя история…

Но Антон извинился, они торопятся.

* * *

Гитлер, тот приезжал на Ленинградский фронт, и не раз, об этом сообщали немецкое радио и наше. Сталин однажды решил посетить армию в районе Можайска, но с полдороги вернулся в Москву.

Сталин и в Гражданскую войну тоже на передовую не ездил, сообщил Антону Витя Фролов, тогда политрук, а после войны – директор библиотеки, вычитал у историков про Сталина-книгочея. Сталин много читал классиков: Толстого, Достоевского, Чехова, Анатоля Франса. Делал пометки на полях. Пометки любопытные: тут согласен, там не согласен. Казалось бы, должно было действовать.

Ничего подобного. По-прежнему подписывал расстрельные списки, требовал пытать, ссылал в лагеря. Непрерывно. Великие гуманисты, великие их романы на этого читателя не действовали.

После войны Морозов много опрашивал писателей про Сталина, особенно стариков, добрался до Фадеева, потом до Симонова. Чем дальше, тем было интереснее. Как будто он открывал неизвестное науке существо. С удивительными свойствами.

Была встреча офицеров с маршалом Говоровым. Тот приоткрыл им кое-что про

Жукова, как Сталин принялся гнобить его сразу после войны, когда Жукова стали славить. Победа должна иметь одного автора, ни с кем её делить Сталин не собирался.

Хрущёв на встрече в Доме офицеров разгорячился и пошёл ещё пуще поносить Сталина. Видать, накопилась злость за годы унижений, подхалимства, малодушия. Вот он и вымещал.

– Это я понимаю, хотя не по-мужски так, вдогонку, – сказал Зиновий Тимурович. – У меня другой счёт. Вы мне объясните. Он выступает на торжественном заседании по поводу Победы. И ни слова о павших. Не помянул, не попросил встать, почтить память. Миллионов. Ни словечка сочувствия вдовам, сиротам. Как так можно! Нет, согласитесь, это бесчеловечно.

Пили чай. Зиновий Тимурович показывал альбом своих военных фотографий и альбом, подаренный ему в театре Брехта. Время от времени он возвращался к событиям военных лет. Вновь растолковывал:

– Мы хотели возмездия. Мы имели на это право. Честно говоря, я дошёл до Кенигсберга уже таким ожесточённым, не приведи Господь.

Он посмотрел на Магду, развёл руками: – Вы уж извините, разболтался. Пора бы забыть. Кто старое помянет, тому глаз вон. Такая у нас пословица. А кто забудет, тому оба вон.

Он улыбнулся, не нам, скорее себе.


Вечером она призналась Антону, что хотела расспросить старика: будучи лейтенантом, служил ли он в Берлине? Хотела, но не посмела.

Антон не сразу понял, потом рассмеялся.

– Ты курносая, а у него клюв горбатый.

На Пискарёвском кладбище Магда спросила, почему Ленинград не капитулировал, как прочие европейские города. Прага, Брюссель, Копенгаген – все оставались в целости, не было таких безумных потерь.

– Ну, во-первых, не все, во-вторых…

Он остановился, потому что не знал, что сказать. Когда в Германии его спрашивали то же самое, он усмехался: потому что ленинградцы не знали, что такое капитуляция. Магду его уклончивость не устроила. Но ведь и немцы не могли ему ответить: почему они, имея превосходство в авиации, в военном опыте, в автоматах, почему они проиграли войну? Завоевали Прибалтику, Украину, Белоруссию, подошли к Москве, окружили Ленинград – казалось, всё, России капут. Кстати, план блицкрига, тщательно составленный, был уже почти выполнен. Ничего подобного, никакого капута русским не получилось. Что произошло? На чём сломалась немецкая военная машина? Немецкие историки ссылались на морозы, на русское бездорожье, на партизан. Но сами понимали, что это не ответы. Был ли ответ у Антона?

– Америка сумела присвоить себе победу над Германией. Почему мы, немцы, согласились с этим? – удивлялась Магда. – Политикам немецким, очевидно, выгоднее переадресовать поражение от Америки. Мощный противник всё-таки почётнее. Не то что эти коммуняки.

Антон с ехидством напоминал о том, как союзники откладывали высадку в Нормандии, бесстыдно тянули с операцией.

– Американцы, конечно, рады присвоить себе победу, почему бы и не получить от немцев такой подарочек, согласна?

Магда задумчиво посмотрела на него:

– Не знаю. В таких событиях самое трудное – найти ответ на самые простые вопросы.

Она была права, он перестал понимать многое из того, что происходило в стране. Фашизм победили, а бедность не могли. Культ личности одолели – так появился культ рубля. Он растёт и растёт вместе с коррупцией, криминалом, безразличием. Расползается вширь и вглубь, вплоть до Кремля. Ничего не может устоять – ни медицина, ни Академия наук. Судят, сажают – не помогает. Почему? Откуда такая чума появилась, чем её одолеть? Всё можно купить. И всех: и милиционера, и министра.


Много времени у неё отнимал художник Радлиц. Они посещали музеи, картинные галереи и мастерские художников. Антон познакомился с Радлицем в Германии, на приёме у Ротшильдов. Радлиц был художником известным. Чудаковатый, он и в живописи своей любил чудить, рисовал часто вверх ногами. На этикетке у Ротшильдов он изобразил двух барашков, стоящих вверх ногами на небе. Он объяснял, что современный мир абсурден, всё перевёрнуто. И действительно, его картины показывали, что мир существует как совершенно иной, когда он стоит как бы на голове.

Как договорились, Антон встретил Магду у Летнего сада, и направились в Русский музей. Их настиг дождь. Он хлынул внезапно, яростный ливень, они побежали, но уже было бесполезно, он их нагнал, они разом промокли. В таком виде идти в музей не решились, поэтому пошли к Антону домой. У него нашлась водка, они приняли по сто грамм, сперва русской, потом по сто грамм мексиканской. Магда разделась, всё насквозь было мокрое. Пошла в ванную, выжала, развесила, вернулась в халате Антона. Он остался в трусах. Включил печку, включил радио, нашёл музыку, и они принялись танцевать для согрева, потом легли в кровать, конечно, тоже для согрева, легли и занялись любовью. Согрелись, потом ещё раз согрелись. Обычно они как-то готовились к этому, а здесь всё было наспех. Затем начались игры, лежали, не желая расставаться с горячей близостью, лениво урчали, разговаривали только телами. Антон дремал и просыпался, и когда он спал, всё равно продолжалась радость от близости Магды. Он получал нежное тепло её тела, убеждался, что это было самое хорошее и самое главное. Ничто другое не доставляло такую радость. Он думал, что это не хорошо, но понимал, что именно это хорошо и что та работа, которую он делал, не самое главное. А главное – это её тепло, её кожа, такой нежности и хрупкости, как крылья бабочки. Он не спрашивал, как ей нравится, ему было хорошо, и он не представлял себе, что может быть что-то лучше, чем эти минуты. Её кожа становилась иногда влажной, иногда Магда гладила его, руки её были бесстыдны. «Не торопись, не торопись», – просила она.



Есть секс и есть то, что сейчас у них происходит. Это не секс, это не имеет названия. Он никак не мог найти подходящего слова. В Библии было сказано, что Адам познал Еву, это было понятно, но ещё не то, в Библии вообще он не находил слово «любовь», но «познал» получалось у него единственно близкое, оно включало и другие понятия, но сейчас только это слово было подходящим. В юности любая женщина казалась Антону тайной. Молодая, зрелая – все они были существами другого мира. Вели особую жизнь, в которой было мистическое отношение к губной помаде, каблукам, цвету волос. У Магды было и другое. Он чувствовал, что становится для неё загадкой, что-то она в нём искала, и то, что открывалось, удивляло её.