– А чем они разочаруются?

– А я говорю – разочаруются, – повторял Антон, – так бывает.

– Была… страна великая, непобедимая. А теперь нищая. Кругом нехристи!

– Дочь, она навсегда дочь, при любой власти.

– А у тебя кто? – спросил депутат.

Антон посмотрел свой фужер на свет:

– У меня… жена. Это тоже, я вам скажу, лучше не иметь, чем терять.

Он угощал их, они его, все жалели друг друга.

– Жену можно заменить, – уверенно сказал депутат. – Хоть дважды.

Капитан хлопнул ладонью по столу:

– Запретить!

– Чего? – спросил Антон.

– Запретить выезд из России! Что они себе думают? Это же пробоина! Кто останется? Страна покинутых родителей. Границу на замок! Развели свободы, правители безголовые. К чёртовой матери таких!

Антон несогласно постучал по столу:

– Это ты зря, что же, назад в крепостные?

– Свободы развели… Либералы проклятые. Всё из-за вас. На кого работаете? Ты вообще кто такой? – Он уставился на Антона.

– Не поеду! Да, остался, тесно там, хоть и вместе.

Когда-то Антон месяц пробыл в Израиле и затосковал, не усидел до конца в командировке. Казалось бы, райское место – пляжи, море, милые люди, работа пошла хорошо – чего ещё? А стал ощущать нечто вроде клаустрофобии. Улицы широкие, квартира просторная, хорошие дороги, парки, сады – так нет, ощущаешь тесноту маленькой страны. Исчезло понятие «далеко», пространство съёжилось, поля, луга, чащи – всё небольшое, ничего бескрайнего.

Он попробовал утешить своих собутыльников. Встал с рюмкой в руке:

– Отцы! Это молодость, она хочет увидеть, попробовать небывалое. Не надо ничего запрещать, прошу вас, запреты не помогают, единственное, что у нас с вами есть, – это любовь, она должна и прощать, и понимать.

Депутат, его, кажется, звали Степан, вскочил, обнял Антона:

– Правильно, а что нам остаётся? – И вдруг запел:

Две вечных подруги, любовь и разлука,

Не ходят одна без другой.

Чем дольше живем мы, тем годы короче,

Тем слаще друзей голоса.

Ах, только б не смолк под дугой колокольчик,

Глаза бы глядели в глаза…

Подбежал официант:

– Нельзя. Граждане, нельзя так.

– Можно-можно, – сказал милицейский капитан, – это, брат, святое!

Соседние столики зааплодировали. Депутат преобразился, запел громче.

Капитан сказал Антону:

– Подругу ты найдёшь, а другой дочери у меня не будет.

– Даже не поцеловала, – сказал Антон, – перешагнула, как канаву.

– Моя расцеловала. Ну и что? Фуражку сняла, по голове погладила – так ведь ещё хуже стало.

– Куда твоя уехала? – спросил капитан.

– В Германию.

– Это понятно, это всё-таки не Азия.

– У меня в подъезде ей воняет! Кошки! Ну и что? А Петербургом она любовалась, нахваливала. Я вас спрашиваю: что важнее? А теперь я кто? Палочка улетела. Остался нуль.

Посетителей то убывало, то прибывало, радио объявляло о прибытиях, посадках. Капитан доказывал, что в СССР был социализм, была страна справедливая. Депутат возражал:

– Какая может быть справедливость, если были невыездные.

– Стали выездные, вот и хлебаем. Для кого учим детей? Я спрашиваю: для буржуев?

– Кажется, я поплыл, – сказал Антон и пошёл от столика к столику. – Увозят наших людей, тех, кто назначен здесь жить. Вот и она… А, господа, ведь грех жаловаться – две недели счастья, это вам не жук на палочке.

Его подхватили под руки капитан и депутат, втроём они шли по залу, и от них не отмахивались, сочувствовали, предлагали угощение.

Депутат уговаривал капитана:

– Наша судьба с тобой ещё не дописана, глядишь, опять всё повернётся вверх тормашками, мы всё время кувыркаемся.

– Ты что имеешь в виду? – глухо спросил капитан.

– А то, что нам не дано предугадать, как сказал поэт. В России только поэты понимали, а власть наша сама не понимает, что хочет. Куда они нас ведут, куда?


Антон открыл глаза, долго смотрел в потолок, потолок был вроде знакомый, с жёлтым пятном в левом углу. С трудом повернул голову. Пиджак висел на стуле. На полу стояли туфли. Он лежал на диване, ремень расстёгнут, полураздетый. Попробовал сесть. Он был дома, уже было светло. Как он попал домой, понятия не имел. Последнее, что помнил, как ехал в милицейской машине.

Он встал, постоял, покачиваясь, добрался до стола, там лежали две визитки. Одна – капитана милиции Заварухина, другая – депутата Степана Василенко. На депутатской было написано: «Ключи на кухне!» Телефон депутата был подчёркнут.

Позвонил депутату. Тот прервал его благодарности:

– Очухался? Молодцом. Мы адрес долго уточняли по паспорту. Милиционеру приказали посматривать за квартирой. Ну как ты?

Антон глубоко вздохнул:

Пред жгучей жаждой опохмелки

Все остальные чувства мелки.

– Вот это поэзия, – обрадовался депутат. – Хочешь, мы приедем привезём тебе средство?

– Ни за что, – сказал Антон.

Он подошёл к окну, открыл форточку, постоял, улыбаясь. У подъезда стояла милицейская машина.

– Всё зарастёт, – сказал он себе, – потому что всё зарастает.

Затем ему пришла в голову ещё одна мысль.

«Люди ведь чаще расстаются, чем остаются. Что, собственно, произошло? – спросил он непонятно кого. – Ничего не произошло, приехала и уехала. Они всегда так поступают».

Долго молчал. Потом сказал обиженно:

– А как она мне ответила? Сказала: «Зачем? Зачем буду тебе писать? Зачем?»

И что-то ещё, что нет смысла или не стоит – никак не мог вспомнить. Что ему приспичило вспоминать, забыл и забыл. Он выматерился, на этот раз со злостью.

– Ладно, обойдёмся.

Хочешь не хочешь, всё равно останется память о счастливой поре их жизни, они её не упустили – и в Германии, и в России. У него ничего подобного не было. Этих воспоминаний ему хватит на всю жизнь. Может, оно и к лучшему. Неизвестно, как сложилось бы, если бы они остались вместе. Может, судьба отпустила им порцию достаточную, и за это спасибо. А то, что они должны были разойтись, – это было неодолимо, он не мог уехать, она не могла остаться. Ей кажется, что в России ещё слишком много памяти о войне. Не понимает. Они в Германии стараются забыть её, остались вдовы, сироты. Она увидела коммуналки, эти бесчеловечные остатки советского быта, увидела бедность, питерские рынки, грязь, запущенность, облупленные дома, немытые окна, хмурые лица. «Как мало у вас улыбок, – повторяла она, – почему все такие раздражённые?»

А на Пискарёвском кладбище постояла перед могилами, на которых лежали конфеты, пачки сигарет, сухари (это вместо цветов и венков), увидела и зарыдала.

А в Петергофе её не переставали восхищать фонтаны, роскошь и красота этого пригорода. Петергоф, заявила она, это нисколько не хуже Версаля, здесь она чувствовала себя больше русской, чем немкой. Петергоф она присвоила себе, заявила, что отдаёт взамен Потсдам вместе с Фридрихом-Вильгельмом.

Побывала в больнице, там расстроила её бедность, больные лежали в коридоре, не хватало мест, простыней, лекарств.

Восторги, жалость, удивление – всё открывалось ей вперемешку. Много хамства, плохие сосиски, дивная архитектура модерн, но перевешивали и плохое, и хорошее минуты их счастья. Странные, несвойственные ему, когда они молча сидели, взявшись за руки, и это было достаточно. Вселенские часы останавливались.

«Кто знает, как сложилась бы их жизнь, если бы они остались вместе», – как-то заметил Арсений.


Она не сразу распознала прелесть их молчаливой близости. Потом научилась выключаться и отпускать свои мысли на свободу.

Её отличала самоуверенность. «Демон таланта» – так будет называться её книга о Шпеере. Книга станет сенсацией, она заставит всех задуматься о силах зла, о том поединке, который проходит у зла с талантом, а то и у гения. Она попробует вступить в дискуссию с «Фаустом» Гёте. Она критиковала Толстого, она терпеть не могла Достоевского.

Она не хотела жить в России, он не хотел в Германии, почему он не хотел, она не понимала, ведь его возмущает всё то, что происходит здесь с энергетикой. В России догоняют Запад, никак не решаются перегнать.

Через фирму «Сименс» она могла устроить ему хорошую работу в Германии, он не соглашался. «В гостях хорошо, а дома лучше», чем лучше, она не понимала.

Чужая? Она плакала на Пискарёвке, в аэропорту чужие не плачут, чужие не прирастают.



* * *

Посреди ночи он проснулся. Кто-то звал его. Громко: «Тоша, Тоша…» Так явственно, что он поднялся, босиком пошёл по квартире. Проверил входную дверь. Ночная тишина была плотной, закладывала уши. Он включил приёмник. Передавали музыку, кажется, Моцарта. Моцарт был его друг, дружище. Лучшее средство от одиночества.