– Все они вначале хотят быть другими, – напоминала Магда. – Геббельс – несостоявшийся писатель, Черчилль – несостоявшийся художник, Сталин – несостоявшийся поэт, Гиммлер увлекался агрономией.

Магда, перечисляя одного за другим правителей XX века, заключила: «У каждого из них в глубине души томилось несостоявшееся. Как ни странно, всех их можно считать неудачниками, хотя они не допускали мысли об этом».

– Несчастная любовь фюрера, – продолжал Краузе, – наверное, единственное человечное, что оставалось в нём.

У Антона было правило – не прерывать собеседника, дать ему выговориться. Краузе говорил увлечённо, пытаясь убедить Антона в своей правоте.

– Да, Гитлер был никаким архитектором, зато он вызвал из небытия талант Шпеера. Вы согласны?

Антон наморщил лоб, смягчая свой ответ:

– Я бы не хотел жить в таком городе. Слава богу, что «Столица мира» не состоялась.

– А мне жаль! – воскликнул Краузе. – Боюсь, что вы перечёркиваете всё, что связано с Гитлером. По-вашему, он не был способен ни на что хорошее. Но архитектура существует вне политики.

– Гитлер – это не политика, это несчастье Германии.

Краузе задумчиво посмотрел на него:

– По-вашему, Мефистофель не может делать добро?

Ответил Антон не сразу, это был хороший вопрос.

– Вы знаете, если положительное число умножить всего лишь на минус единицу, то число станет отрицательным, любое число. Мефистофель – это минус единица.

Когда они выбрались на улицу, уже стемнело. Фонари ещё не зажигались. Светила реклама, витрины. Они свернули с бульвара в кварталы Старого города. Нормальные дома прежних веков. Маленькие кафе. Террасы. Цветы на балконах. Уютные лавочки. Магда выбрала ирландский бар, где её знала хозяйка. Сели за столик у камина, украшенного бронзовыми грифонами.

Уселись друг против друга, и Магда стала его допрашивать о выставке. Её влекла загадка Шпеера. Для неё он был самым любопытным объектом среди гитлеровских заправил. Талантливый архитектор, потомственный интеллигент, образованный, то, что он купился на заказ колоссального размаха, – понятно, но дальше… В течение двадцати лет тюрьмы не осознать, кому он служил, перед кем преклонялся. Вспоминал, вспоминал – и так и не признал свой грех. Вроде каялся, но не раскаялся. Она по памяти цитировала его дневники. Писал он для себя. Сокровенные размышления, наблюдения год за годом…

Одиннадцать месяцев шёл Нюрнбергский процесс. Перед Шпеером сложилась всемирная картина преступлений гитлеровских заправил. Во всех подробностях. Каждого из соумышленников Гитлера, в том числе и Шпеера. Шпеер был единственным, кто в заключительном слове не уклонился, взял на себя ответственность за то, что творила власть нацистов. Было ли это раскаянием? Магда не могла понять. Другие преступники не признали своей вины, а он признал. Но ни в его дневниках, ни в книге воспоминаний раскаяние не продолжилось. Куда оно делось?

Возможно, это было сделано по совету защитника, ради спасения от виселицы, предположил Антон.

Постепенно его заинтересовал этот Шпеер. Вернее, не столько он, сколько вопросы, которые так мучили Магду. С чего это так её волнует? Только ли как автора будущей книги? Природа злодейства? Зависть? Тщеславие?

Он перебил свои размышления, вдруг вспомнив, как его мать страдала от того, что не стала певицей. У неё был хороший голос, если бы поставить его, ради этого, говорила она, пошла бы на всё. Сделала бы аборт, он, Антон, не появился бы…

Мы не знаем, за счёт чего мы получаем жизнь. Большей частью не бесплатно…

Он не сразу заметил, как Магда перешла на «ты». Это выглядело естественно, так было легче общаться. Или довериться. Грубоватые черты её смягчились, она помолодела, шмыгала носом, по-детски утираясь рукой.

Она уговорила его прочитать хотя бы выписки из книг Шпеера. Делала она их для своей работы, печатала на машинке.

В тот вечер позвала его к себе домой, вытащила большую папку, взяла с него слово, что он хотя бы малость, но прочитает. Назавтра позвонила, сказала, что договорилась с советским офицером охраны – им разрешат посетить тюрьму Шпандау, где когда-то сидел Шпеер. Единственный узник, который там остался, это Гесс – легендарная личность, самая таинственная фигура в истории Второй мировой войны.

В Шпандау их провели на верхний этаж, откуда был виден тюремный дворик. Советский офицер сказал, что свидания с Гессом запрещены. Гесс и сам не хотел никаких встреч, никому не давал интервью. Соблюдал тайну своего полёта в Англию в 1942 году в разгар войны. По дворику, заложив руки за спину, кружил ровным шагом сгорбленный старик в тюремной куртке. Антон долго стоял, пытаясь рассмотреть его, понять его странную судьбу. Это был первый и, наверное, последний настоящий фашист, которого он увидел. Живая история. Непонятная, наверное, такой и останется навсегда. Он, Гесс, заберёт тайну с собой. Зачем? Никто из них, из главарей нацистской Германии, не осмелился защищать свой режим, то, во имя чего они воевали. Они принимали яд, кончали с собой, даже у Гитлера не хватило мужества отстаивать свою идею. Он трусливо сбежал в небытие.

«Воспоминания» и «Шпандау: Тайный дневник» Шпеера – две книги, написанные, возможно, самым близким Гитлеру человеком. Шпеера приговорили к двадцати годам тюрьмы. Сидел в одиночной камере, мог общаться с другими гитлеровскими преступниками, заключёнными в Шпандау. Газет им не давали, они были лишены и радио, и телевидения. Охрана была международная – солдаты и офицеры союзных войск: англичане, американцы, французы и советские. Каким-то образом Шпеер исхитрился все эти годы вести подробный дневник. Вспоминал, как работал личным архитектором Гитлера. Как затем, в 1944 году, стал министром вооружения гитлеровской Германии. Память была у него отличная, помнил даты, фамилии, подробности своих разговоров с Гитлером и другими фашистскими вождями. Дружба с фюрером становилась всё более доверительной. Она не отражалась в документах, её нельзя было проверить, она убеждала лишь множеством подробностей, подтверждавших правдивость

Шпеера. Он не опускает и не смягчает своих дружеских чувств. В течение двадцати лет заключения Шпеер перебрал в памяти всё, что было, и ни разу не испытал ни возмущения, ни ужаса от того, что этот человек уничтожал миллионы своих солдат уже тогда, когда война шла к поражению, уничтожал десятки миллионов противников Третьего рейха в концлагерях. Ничто не мешало его дружбе с Гитлером. Знал ведь, как Гитлер воплощал расовую теорию нацизма, с какой жестокостью, неумолимостью налаживал систему истребления ни в чём не повинных людей. Для Шпеера куда важнее было признание его таланта архитектора, его энергии министра и того, что вся фашистская кодла завидует его близости к вождю. Молодой, энергичный, он и в министерской должности достигает многого – обеспечивает армию новым оружием, фау-снарядами, со всем пылом старается спасти Германию от поражения. Подземные заводы работают день и ночь, огромную армию военнопленных используют в беспощадном режиме, изготовляют не только оружие, изготовляют газовые камеры для уничтожения врагов рейха. Программа очищения арийской расы выполняется неукоснительно.

Антона всё больше поражало в откровениях Шпеера отсутствие какого-либо раскаяния. Ни разу в его размышлениях, в его дневнике не появляется слово «Бог».


Дядей Магды был Герхард Штейнберг, известный атомщик. Антон спросил Магду, можно ли повидать его. Она ответила, что он тяжело болеет, как он сам определил: «замазался» в Сухуми. Антон стал упрашивать. Спустя два дня Герхард их принял. Он ходил на костылях, бледные губы его еле шевелились, похоже, он не удивился расспросам Антона, был рад, что кому-то понадобился. Их там, в Сухуми, было несколько сотен, а может и тысячи, немецких специалистов. Кроме атомщиков были ещё и ракетчики. Русские без стеснения их тоже использовали. Учёные расплачивались за поражение Германии. Выкладывали секреты. Охотно помогали русским в разработке нового оружия. Получали за это ордена. Подумать только, гитлеровские специалисты!.. «Знаешь, – сказал он Магде, – история человечества зависит не от вождей, она делается не в Кремле, не в Белом доме, на самом деле её изготавливают в лабораториях среди циклотронов и реторт. Любознательность одолевает идеологию».

Герхард рассказывал, полулёжа в кресле, прикрыв глаза. Он облучился, большую дозу схватил, смертельную.

На улице и позже вечером Антон иногда слышал его голос, бесцветный, доносившийся откуда-то издалека. Магда была уверена, что он принимал свою болезнь как Божью кару за работу над бомбой.

Справедлива ли такая кара, спрашивал себя Антон, рад ли Герхард как учёный, что всё же результат получен? Бомбу сделать им не удалось. В гитлеровской Германии не удалось – доделали её в России. Может быть, это удивляет его. Или удручает?

Странно получилось, сказала Магда, что этот Альберт Шпеер, любимец Гитлера, как бы сохранил немецких физиков для советской России.

Между прочим, американцы, вспомнил Антон, тоже захватили себе и Гейзенберга, и Лауэ, и прочих атомщиков. Вслух этого он не сказал. Сказал другое:

– И всё же мне кажется, что Гейзенберг и все вы не могли создавать… Гейзенберг – великий учёный, гений не может быть злодеем.

– Глупости, – сказал Штейнберг. – А почему же тогда и он, и все остальные стали охотно помогать американцам, уже в Штатах, доводить бомбу до ума? Американскую бомбу! И мы в Сухуми то же самое делали – помогали русским. У меня был разговор с академиком Зельдовичем. Этот хитрый еврей придумал себе оправдание: «Если мы сделаем бомбу одновременно с американцами, наступит паритет»… Но, может, это не его объяснение, скорее всего, это придумали советские дипломаты.

Ошибка немецких физиков, как всегда в подобных случаях, была настолько крупной и очевидной, что именно по этой причине не заметили её. Это потом они хватались за голову: её допустили при определении коэффициента поглощения нейтронов очищенным графитом. Это замедлило их работы примерно на два-три лишних года. Случайная ошибка? Выглядела она как Божий дар человечеству.

Антона выводила из себя его спокойная уверенность. Уверенность в чём? Скорей всего, в том, что иначе быть не могло, что появление атомного оружия было неизбежно (у тех, у других, у третьих – какая разница?), это был Рок. И ничья совесть, ничей гуманизм ничего не могли изменить. Он был твёрдо убеждён, что развитие физики неизбежно идёт по своим законам и личность мало что может. Он был неприятно самоуверен. Физики тогда считали себя вершителями судеб человечества.

За работу в Сухуми он был награждён орденом Трудового Красного Знамени. Сейчас орден болтался у него на отвороте рыжей шерстяной куртки, нацепил его, видно, демонстративно, он не просто немец «из бывших». На пятнадцатой минуте Антон решился и спросил: кто были люди, которые могли работать над созданием немецкой бомбы, не мучаясь совестью, зная, для кого и чего они создают это страшное оружие. Позиция советских физиков на этот счёт была Антону недоступна. Никто из них не стал бы вообще отвечать на его вопросы.

Антон спросил Штейнберга, умышленно ли немцы-физики тормозили работы над бомбой. Он ответил со смешком:

– Все хотят, чтобы это был умысел, чтобы наша ошибка выглядела не совсем ошибкой, что мы просто стали тянуть, а ведь мы на самом деле прошляпили.

Кряхтя, он поднялся с кресла и заходил по кабинету.

– Ничего не могло бы кончиться иначе, – уверенно сказал Антон. – История неумолима.

– Бездоказательно. Уверяю вас, если б не эта ошибка, мы бы обогнали Америку, и не осталось бы на карте ни Англии, ни России.

– Вы в это верили?

– Безусловно.

– Вас это не останавливало?

– Нисколько.

– Как же так?

– Я уже плохо представляю, что я тогда думал, вернее всего, я ни о чём таком не думал. Когда итальянскому физику задали вопрос вроде вашего, он сказал: «Бомба была для меня интересной проблемой».

Антон молчал.

– Мы думали только о победе. Ведь ваши атомщики тоже думали об этом?

– Не знаю, – сказал Антон.

Однажды у него был разговор с Марком Корнфельдом. Марк в то время был уже на пенсии. Когда-то он работал у Курчатова. Числился одним из ведущих. Он разработал оригинальный метод разделения изотопов. Курчатов похвалил, но применять отказался. Взял другой метод. Почему – не стал объяснять. Вскоре Марк узнал – приказано было не рисковать, пользоваться американским методом. Марк обиделся и ушёл с объекта. Так вот, по его словам, никто из них тогда не думал: морально или аморально делать бомбу. Их охватил азарт гонок – «догнать и перегнать!».