– Он требовал, чтобы я проклинала русских. «Ублюдки, приматы, – твердил он, – насильники».

– А ты? Ты ведь тоже не любила нас.

– Я спрашивала его, как же они могли разгромить нас, немцев, если они приматы?

– Вы из-за этого разошлись?

– Он меня избил. Тогда я ушла.

Густой поток машин делал улицу узкой, шумной. Шум моторов, наверное, помог Антону, он даже подумал: «Скажу под шумок»… Не наклоняясь к Магде, не поворачивая головы, он сказал: «Ты мне нравишься».

Давно он не говорил ничего подобного, не было надобности, такое признание ставило бы его в зависимость, у него обычно всё образовывалось и без этого. Отношения с девицами не требовали от них ответа, он прекрасно знал, когда уже достиг, и всё созрело. Наступал момент, когда она сама ждала, каждая «она» к какому-то моменту тоже «доходила».

Он держал Магду под руку, не глядя на неё, фраза эта вырвалась внезапно, услышав её, он удивился и обрадовался – слова прозвучали спокойно и уверенно.

Магда ему не ответила, продолжала шагать так же легко, размашисто, стук её каблучков перебивал уличный шум, тогда Антон повторил то же самое, чуть громче:

– Ты мне нравишься.

– Наверное, – произнесла она без всякого выражения.

Он остановился, развернул её к себе:

– И что же?

– А что ты хочешь знать?.. И зачем?.. Не надо. Нам сейчас направо.

Они шли в гости к её приятелям. По её словам, это была весьма интересная семья – два сына, муж с женой, все четверо работали в зоопарке. Они обожали своих подопечных и рассказывали о них всевозможные удивительные истории.

Антон ещё ни разу, ни в одной своей поездке в Германию, не был в частных домах, обычно встречался с нужными людьми где-то в кафе, в ресторанах.

Дом, где жили Штольцы, был обычным берлинским четырёхэтажным домом с маленьким палисадником. В подъезде висело объявление, Антон прочел:

«Уважаемые господа, мы хотим предупредить вас, что сегодня с восьми вечера и, возможно, до одиннадцати часов будет музыка, достаточно громкая, поскольку у нас будут гости. Приносим свои извинения».

И подпись – «Штольцы». И лестница, и коричневые дубовые двери, и коврики перед входом – всё было как в питерских ухоженных домах, и это было приятно Антону.

Магду встретили криками восторга, мальчики бросились обнимать её, вышел сам Иоганн Штольц, большой, мягкий, скорее даже пышный. Он потряс руку Антона, а Магду погладил по голове. Появилась Амалия, хозяйка, маленькая, худенькая, не выше своих мальчиков. И все они льнули к Магде, смотрели на неё счастливыми глазами. Антон уже привык, что Магду встречают с какой-то особой заботливой радостью. Стол был уже накрыт. Сели ужинать, выпили вина, настоящего, со слов Иоганна – «настоящий португальский портвейн». Вынесли фарфоровую миску со спаржей и мясо, Антон не понял – то ли птица, то ли баранина. Он гадал, дадут ли потом чай, чая не было, было мороженое. Квартира была обычной – невысокие потолки, простая мебель, книг мало, зато звуковые колонки, проигрыватели, кассеты – всякое музыкальное имущество.

Рассказывали про новости в зоопарке. Иоганн предупредил, что зоопарк – это не зверинец, в их зоопарке у зверей максимальная свобода, просторные вольеры. Напрасно бытует предубеждение: мол, в зоопарке звери находятся в неволе и страдают от этого. Ничего подобного, на природе вы не можете наблюдать и любоваться животным – как оно себя ведёт, как отдыхает, как играют они друг с другом. А в зоопарке у них много своих преимуществ: розовые фламинго гуляют по всей территории свободно, вовсю резвятся обезьяны разных пород.

Иоганн был особенно привязан к волкам, с ними, оказывается, можно было подружиться.

На шкафу и на буфете были расставлены чучела енотов, кротов, бобров.

Зоопарк даёт возможность видеть зверей рядом, любоваться их повадками, грацией. Можно наблюдать, как они играют, едят. Детей не оторвать от этих зрелищ. Зоосад сближает нас с животным миром, недоступным на свободе…

Штольц был убеждён, что зоопарки возвращают нам природу, это гуманные учреждения, необходимые и добрые, в них ведь, в сущности, не только ухаживают за животными, но и сохраняют редкие их виды.

За обедом Амалия приглядывалась к Антону, следила за ним и за Магдой, пытаясь угадать, что у них за отношения. Беспокоилась, очевидно, за Магду, время от времени Антон встречал взгляд её ярко-чёрных глаз, она испытующе прослеживала, как он подавал Магде соус, как она касалась его руки. Потом как будто убедилась в том, что Магда ему нравится. И успокоилась.

Неужели это так заметно, спросил себя Антон, нет, это, наверное, чисто женское чутьё. Почему-то он боялся обнаружить своё чувство. Или, может быть, ещё сам не уверился в нём. Хозяин Иоганн – человек, судя по всему, добряк. Бывают такие счастливые люди, у которых сразу заметна их доброта. Он рассказывал про то, как семейство волков узнаёт его, и волки, и волчата, чем они отличаются от собак, какая у них семейная жизнь. У них, например, есть дядя, холостяк, который сварлив, неуживчив, дядя этот доставляет семье много хлопот, но почему-то они терпеливо возятся с ним. Родители-волки помогали Иоганну лечить волчат. Звери часто привечали его как ветеринара. А у мальчиков любимцами были бобры, они помогали бобрам строить плотину, в парке были созданы условия для того, чтобы бобры могли заниматься своей работой.

После обеда перешли в гостиную, там устроили концерт. Семья составила квартет: Амалия села за фортепиано, мальчики взяли скрипки, Иоганн играл на виолончели, за младшего Иоганн извинился, он играл на альте и у него ещё не очень получалось.

Играли Моцарта, его ранние вещи, Моцарт для Антона был сродни Пушкину, оба были примерами абсолютных гениев. Что есть абсолютный гений? Антон считал, что у Пушкина всё совершенно – всё, что он писал, даже письма его были совершенны и по форме, и по краткости. У Моцарта то же самое, недаром он писал свои сочинения набело, у него почти не было черновиков. Музыковеды и литературоведы были убеждены, что им обоим диктовали свыше и стихи, и музыку, других объяснений они не признавали.

Эти двое и для Антона были божественным явлением, запредельным, неподвластным законам науки. Ему хотелось, чтобы в этой жизни всё-таки оставалось место чуду, хотелось видеть весь мир, всю природу, её устройство, её красоту, её мудрость не как работу эволюции. Сколько бы человек ни старался, ничего подобного божьей коровке он не мог создать. За пятнадцать лет работы электроаппаратура становилась всё совершеннее, имела дело уже с огромными напряжениями, и всё равно ей было далеко до природных явлений. Ни в каких лабораториях невозможно было получить молнию длиной в несколько километров. И та же музыка, которую он сейчас слушал, этот Моцарт в корявом исполнении, где скрипки, и особенно альт, ковыляли, по-детски спотыкаясь, музыка всё равно была божественной. Этот домашний концерт открыл ему иные радости домашней жизни. За весь вечер никаких разговоров о политике, об экономике, о ценах, о правительственных событиях – здесь существовал мир отдельный, достаточный, не имеющий отношения к миру газет, телевидения и всего того, что обычно волновало окружение Антона.

Амалия благодарила его за посещение, он чувствовал, что она по-настоящему рада, что он побывал у них, и понимала, что её дом понравился. Она на прощание как-то по-особенному, радостно, поцеловала Магду.

– Хорошо живут, – вырвалось у него.

– Кто вам мешает жить так же? – сказала Магда.

Конечно, никто, если не считать последствий войны, последствий культа и прочих последствий.

У входа в ресторан сидела девушка с аккордеоном, она пела русский романс «Я ехала домой, я думала про вас». Пела хорошо, шум улицы заглушал её слабый голос. Они постояли, дослушали до конца, Антон положил деньги в кепку.

– Эмигрантка, – сказал Антон.

Магда вернулась к разговору. У немцев всё это было – и эмиграция, и культ, и даже руины. Антон согласился: да, было. Да, они избавились. Изживают нацизм, изжили культ. Восстановили города. Всё так. Их отрезвило поражение. Они поняли, что расизм не дал Германии никакого превосходства. А ещё им помог очистить мозги Нюрнбергский процесс. Четыреста заседаний суда открыли перед миром немыслимые масштабы изуверства.

А Россия, победительница, сама должна была выкарабкиваться из своих заблуждений. И она это делает.


– Расскажи о себе, – попросила Магда, – я ведь ничего о тебе не знаю, расскажи о своей семье.

Ему казалось, что он уже рассказывал о том, что он освоился с преимуществами холостой жизни – летом, в отпуске, путешествует, у него есть компания друзей, школьных и институтских, жизнь проходит и быстро, и вроде без всяких событий, ничего существенного… Прошло уже четыре, нет, кажется, пять лет со дня отъезда жены, и он перестал вспоминать о ней.

– Послушай, Антон, а ты когда-нибудь писал или делал отчёт о проделанной жизни?

Его позабавил этот внезапный словесный оборот.

– Отчёт кому?

– Ну, не знаю, может быть, Всевышнему.

– Зачем Ему мой отчёт?

Она вдруг посерьёзнела:

– Потому что ты Его тварь, мы все Его создания – Божьи твари.

– Это ты серьёзно?

– Да, серьёзно. Ну хорошо, тогда я тебе скажу. У нас есть родственник, болгарин, он известный эмбриолог.

И она изложила его наблюдение. Нечто подобное он уже слышал от своей матери, врача. Эмбриолог много лет изучал, как созревает плод, и убедился, что существует момент, когда плод из комка плоти, или плазмы, переходит в иное состояние, становится человеком. Это именно момент, в этот момент в нём появляется душа, она далее созревает, зародыш в материнском чреве уже воспринимает всё, что происходит с матерью. Он уже человек. Но что есть момент одушевления зародыша, откуда является душа – оставалось тайной. Его учитель напомнил ему библейскую притчу о том, как Бог слепил из глины Адама и этот глиняный слепок одушевил. Вдохнул душу, именно вдохнул, это был момент появления человека. Человек появляется одномоментно. Для эмбриолога это было доказательством божественного происхождения человека.

– И для меня тоже, – сказала Магда.

Она произнесла это твёрдо:

– Иногда я ощущаю этот акт своего появления. Может быть, действительно каждый из нас появляется не случайно.

Это был интересный разговор, приоткрылся её внутренний мир. Другой мир, божественный, с чудесами, верой.


Немецкие физики не обнаружили свою ошибку. Они неправильно определили коэффициент поглощения того-то и того-то.

Это что – случайность или Божий дар? Ужас охватывал Антона, когда он представлял другой поворот истории.

Магду это мало занимало. Для него Судьба была чем-то сакральным, он верил, что счастливая судьба России – не случайность.

– Твой Шпеер, извини, отпетая сволочь.

– Это не он, – сказала Магда. – Это был всеобщий дурман.

– Если всеобщий, то зря его посадили и зря его дружков повесили.

– Неужели мы навсегда прокляты?

– Нет, я хочу тебе рассказать кое-что из другой жизни другого немца.

В холле гостиницы он повёл её в бар. Сели за столик, он заказал им виски.

– Хочу рассказать про Фукса, я встречался с Клаусом Фуксом.

– Кто это? – спросила Магда.

Антон поразился, как причудлива мирская слава. Забыт человек, который спасал Россию, и не только её.

Ещё в ГДР после долгих хлопот Антону разрешили свидание с Фуксом. Это было давно, Антон тогда увлекался историей создания атомного оружия советскими физиками. Всё было наглухо засекречено. Ведущие физики ходили с охраной. Антон помогал устанавливать в ГДР трансформаторы. За это немцы позволили ему встретиться с Фуксом. О Фуксе в России слыхали только атомщики. Известно было, что выменяли его, заключённого, у англичан. Фукса поселили в Дрездене. В малом коттедже. Антона встретила крупная женщина, жена Фукса. Она хорошо говорила по-русски. Кажется, её звали Тереза. Сам Фукс оказался щуплым, хрупким, в больших очках, его лоб, высокий, как купол, возвышался над его смущённой физиономией.

Фукс предложил разговаривать не дома, лучше, мол, проехаться по окрестностям. Видимо, опасался прослушки. Они сели в машину, Фукс – за руль, Антон рядом.

Обыденность этого человека удивляла Антона. Ничего великого, никаких следов пережитого. Учитель, или ветеринар, или аптекарь.

Поехали к его знакомому сыровару, потом к виноделу. По дороге Фукс то и дело поглядывал в зеркало заднего вида. Привычка его прежней жизни в Америке – не следует ли за ними хвост.