Он был сын известного немецкого теолога. Когда отца арестовало гестапо, Клаус перебрался в Англию, там окончил университет. Стал физиком-теоретиком. Профессия теоретика, она видна и в облике, и в речи. Работы Фукса привлекли внимание Роберта Оппенгеймера, руководителя Манхэттенского проекта в США. Он пригласил Фукса к себе в Лос-Аламос, самый секретный в то время город. Там несколько сот физиков, инженеров и техников, не щадя себя, создавали первую атомную бомбу. Шла война. Россия, Германия, США – три группы физиков-атомщиков соревновались в смертельной гонке.

Американцы не собирались делиться добытыми результатами со своими союзниками, английскими и русскими физиками. Почему – спрашивал себя Фукс – русские, они ведь несут главную тяжесть войны…

Магда поморщилась:

– Зачем ты это мне рассказываешь? Я не люблю американцев.

– Нет, слушай. В какой-то момент Фукс решил, что разрабатывать такое оружие тайком от русских – нечестно. Он связался с русским посольством. Впрочем, подробности, имена, даты он мне не приводил. Скорее всего, ему пришлось придумать свой тайный способ связи. Он не хотел приукрашивать свою историю опасностями, превращать её в приключенческую повесть. Рассказал советским органам, что делается, стал передавать им данные. Действовал один, безвозмездно. Контрразведка американцев не дремала… Супругов Розенберг – тех выследили, осудили, посадили на электрический стул за шпионаж. Фукса это не остановило.

Магда устало потянулась.

– Мне этих историй хватает в телевизоре.

– …Для Клауса самое мучительное было то, что он предавал своего друга Оппенгеймера, – упрямо продолжал Антон. – Тот ведь за него поручился… Помог устроиться. Клаус рисковал жизнью и ставил под удар Оппен…

Магда заявила, что уходит к себе в номер.

– Как тебе не стыдно! Я, значит, должен дочитать твоего Шпеера, а ты…

– Сравнил.

– Вот именно, я хотел сравнить… Шпеер – нацист, сукин сын, а Фукс – это истинный подвиг таланта.

– Всё, я ухожу.

Повернулась и пошла к лифту.

За соседним столиком засмеялись. Там сидели двое мужчин и женщина. На столе стояли бутылки пива. Мужчины, улыбаясь Антону, подняли свои бокалы.

– Смешно? – спросил Антон. – Ничего смешного. Что вы знаете про Клауса Фукса? Ничего. А он четырнадцать лет отсидел. За то, что помог России. И хоть бы спасибо получил. Бесчувственные вы все, стыдно.

– Оставь нас, парень, – сказал молодой немец в модном серебристом пиджаке. – Соблюдай себя. Не нарывайся.

– Ему памятник надо поставить!

– Ну и ставь.

– Пьянь, – сказал другой, постарше, в очках.

– Что за народ, – возмутилась женщина. – Уходите.

– Нет, вы послушайте. Фукс спас Россию. Нам бы несдобровать. Как же можно так? И нам, и вам несдобровать.


Мужчины поднялись, взяли Антона под руки, потащили через холл к выходу.

– Иди-иди, мы заплатим, – успокоил его тот, кто постарше.

Они довели его до выхода, передали швейцарам, те вывели на улицу.


Утром перед работой Антон заехал в гостиницу. Магда не сразу открыла дверь. Она была в халатике.

– Прости меня, – сказал Антон.

Она впустила его, села в кресло, поджав босые ноги.

– Подвиг Фукса не давал мне покоя, – сказал Антон, – всё хотелось привести его в пример в противовес твоему Шпееру. Я думал, что тебе интересно сравнить…

– Нет, мне не интересно, – сказала Магда.

– Почему?

– С Фуксом мне всё ясно, как дважды два. Без проблем. Коммунист. Они фанаты.

– Мне со Шпеером тоже всё ясно – нацист.

– Да, тут мы расходимся.

– Ни за что! С какой стати! Чтобы из-за этой политики, да Фукс с ней, я тебе их всех уступаю.

Примирились, всё как будто уладилось, но какая-то трещинка осталась.


«Пишет она что-то о дяде, о Шпеере, вот и ладно, – думал он. – Это всегда поглощает. У человека должно быть что-то, кроме работы, кроме семьи, что-то своё, самое сокровенное, пища для души, у неё такое есть. И это стоит публиковать».

* * *

«Надо было хотя бы посочувствовать ей. Всё же он сухарь, давно заметил, что сухарь, и всё чаще бывает сухарём, продукт чёрствого, холодного постсоветского общества, у нас кончилось милосердие, началось обогащение. Технари».


Когда она рассказывала про того лейтенанта, она дотронулась до его руки, рука её была горячей, кажется, это её манера – касаться рукой собеседника. Ещё у неё привычка встряхивать головой, откидывая волосы так, чтобы видеть собеседника или чтобы он видел её, а потом волосы опять непослушно спадают, затеняя лицо.


Сказать бы ей: «Честно говоря, ведь неизвестно, какая бы ты получилась от другого отца, кто знает». Или так: «Я разучился роптать на судьбу, и тебе не советую, мы не знаем, кто ею ведает, мы верим только в то, что видим, а ведь существует другой – невидимый и неслышный мир». Она, конечно, скажет, что у меня на всё есть теории, я не могу себе представить, каково быть навсегда связанным таким происхождением.

* * *

История атомной бомбы занимала их всех со студенческих лет. Тогда в Ленинград приехал Роберт Юнг, американский журналист, автор бестселлера «Ярче тысячи солнц», книги по истории атомной бомбы. Вышла она в русском переводе тиражом более ста тысяч экземпляров. Была мгновенно раскуплена. В Ленинграде с Юнгом устроили встречу. Антон пробился в зал университета на его лекцию, сидел на полу, мест не было. Юнг рассказывал подробности об американских, немецких и советских физиках. Тогда впервые прозвучали фамилии осведомителей, а проще – агентов – Розенберг и Клаус Фукс. После лекции Антон с приятелями уговорили Юнга зайти в ресторан и там допоздна расспрашивали его. Юнг даже надписал Антону на память свою книгу. Юнг рассказывал про физиков трёх стран, как они по-разному относились к своей работе, как отзывалась на это их совесть, про их страхи и сомнения. Антона поразила история физика Ханса Бете. Этого великого учёного выгнали из немецкого университета, поскольку мать его была еврейкой, это было не удивительно, другое запомнилось Антону – то, как Бете предложили участвовать в создании термоядерной бомбы, и как он не согласился. Было и лестно участвовать в этой работе, и ужасно. Потом не вытерпел, согласился, потом опять отказался. Так было несколько раз. Это была схватка любознательности учёного с совестью. Редкая в войну в том расколотом мире. Бете – талантливый физик. Его одни уговаривают участвовать в работах по бомбе, другие отговаривают. Он ездит советоваться к приятелям. «На Бете не действуют денежные соблазны», – пишет Юнг. Привлекает работа вместе с Ферми, Гаммовым. «И всё же Ханс колеблется» (Юнг).

Впервые Антон узнал, что были физики – пленники своей совести. Впервые он подумал, были ли какие-либо колебания у советских атомщиков. Судя по рассказам Юнга – вряд ли. И Антон тоже не мог представить себе, что у кого-то из них появились сомнения. Наоборот, в тот вечер Антон и его друзья признались Юнгу в своей мечте стать атомщиками и посвятить себя самой главной специальности тех лет. Юнг спросил: «Зачем?» Кажется, они тогда удивились такому вопросу. Они преклонялись перед советскими физиками, которые обеспечили человечеству паритет и ни много ни мало – гарантию от ядерного самоубийства.

Война тасовала одну судьбу за другой, думал Антон. Сперва Штейнберг делал бомбу для Гитлера, потом, в Сухуми, – для Сталина. Шпеер начал служить Гитлеру, влекомый призванием архитектора, а затем охотно перешёл в кабинет министра вооружения. Судя по мемуарам, он не возражал фюреру. Служил ему верой и правдой. Гитлер ссорился со своими генералами, не ладил со штабом, а со Шпеером ладил. Начались неудачи, становилось ясно, что война идёт к поражению Германии. Ничто не могло поколебать Шпеера, он всё так же видел в Гитлере как бы предначертанность свыше.

Шпеер в книге привёл эпизод, когда под конец войны вдруг появилась надежда на успех. К Шпееру обратился Геринг, нельзя ли помочь немецким физикам, они работают над атомной бомбой, им не хватает только урана и «тяжёлой воды»… Немцы раньше американцев и русских взялись за проблему атомной бомбы. Есть надежда на успех. Специалистов тоже недостаёт. Шпеер проконсультировался с Гейзенбергом. Ведущий физик, нобелевский лауреат разъяснил Шпееру силу нового оружия. Шпеер воодушевился, специалистов-физиков отозвали из вермахта. К 1944 году, обеспечивая заказы проекта, они уверены, что обогнали всех. И вдруг что-то у них заело… Что-то найти не могут.

Понимала ли Магда, что наступил один из самых критических моментов Второй мировой войны? Атомная бомба в руках Гитлера могла обеспечить быструю победу фашизма. Чаша весов истории заколебалась.

Гений Гейзенберга не помог. После войны стали приписывать Гейзенбергу и его команде умысел.

Что мог Антон сказать о мемуарах Шпеера? Там нет покаяния, есть немало умолчаний. Шпеер провёл всю войну рядом с Гитлером, общался с ним, обсуждал будущий облик Берлина, бывал у него на обедах – фаворит, похоже преуспевший. Гитлер предстаёт живым, разным, трёхмерным. Но сам Шпеер вызывает удивление, казалось, он должен бы думать о дамокловом мече России, занесённом над Германией, о тотальном уничтожении евреев, цыган и прочих «недочеловеков». Шпеер постоянно общался с нацистскими заправилами, теми самыми, кого повесили в Нюрнберге. Однако главным героем его мемуаров всё время оставался Гитлер, он для Шпеера стал античным героем. Магда считала это доказательством искренности писателя. Он не скрывал своих симпатий к фюреру, описывал подробно его пристрастия, его вкусы, его архитектурные идеи. Фюрер получался художественной натурой, но никак не солдафон-ефрейтор, не маньяк, не душегуб.

– Ты осуждаешь искренность Шпеера?

– Я не понимаю, неужели за двадцать лет, сидя в тюрьме, он не сумел иначе увидеть своё прошлое? За эти годы Германия избавилась от нацизма, а у Шпеера симпатия к фюреру сохранялась.

– Не скажи, он единственный на процессе осудил нацизм. Всё-таки талант может иметь собственное мнение. Кроме того, Шпеер был благодарен человеку, который дал ему возможность реализовать себя. И стать великим архитектором.

– Ну уж не великим.

– Видишь, всё-таки интерес к его проектам не угасает. Гитлер извлёк Шпеера из безвестности. И это – навсегда.

Осуждает, но уважает, нет ни ненависти, ни презрения.

С трудом он пробирался сквозь её сердитые ответы, чувствовал, как она накалилась.

– Как ты не любишь русских, если ты сама отчасти русская?

– Зря я тебе рассказала, ничего ты не понял. Это моё несчастье, оно с детства началось.

– Это не твоё несчастье, эта война всем досталась.

– Война уже кончилась, это было в сорок шестом. Мать в тот день мыла окна. Она смотрела на него с вызовом.

– Уборщица. Понятно?


Он должен был отвечать за того сволочного лейтенанта. С какой стати? Насилуют и поныне, убивают, насилуют повсюду – в России, в Германии. Что ж делать? Какая разница, из-за чего ты родилась, как будто у неё был выбор. Появилась на свет божий, тебе уже повезло, твоё дело – жить достойно и радоваться. Судьба выбрала из тысяч вариантов один – с твоими глазами, с твоим телом, с твоей красотой – это же счастье. Слепое счастье, полученное ни за что, ничем не заслуженное. Он всегда ощущал своё рождение как дар случая, Его Величества Случая, главного администратора жизни. Антон принимал своё появление на свет как выигрыш. Он всегда удивлялся, почему люди обижаются, жалуются, не понимая своей удачи. На что жаловаться Магде? У того лейтенанта, может быть, была неплохая генетика, не хуже, чем у какого-нибудь бюргера. Какого чёрта она себя накручивает, что плохого в полукровке, мы все полукровки, четвертькровки. Отец говорил, что какой-то прапрадед был у них каторжником.

– Ну и что, что, я спрашиваю, – накинулся он на Магду, – что ты наполовину русская, а может, во второй половине у тебя есть и евреи, и поляки, неугодные вашей расовой теории?

Теперь она смотрела на него со злобой: – Слушать не хочу! Я, по-твоему, должна благодарить этого насильника? Он испортил жизнь моей матери и остался безнаказанным! Я для родных стала неполноценной, какой-то… выродок…

Он больше не спорил, видел, что раздражал её ещё больше. Шутливо напомнил, для чего она приставлена к нему. От этого «приставлена» она взвилась:

– Дура, легковерная дура, хотела найти сострадание, а нашла…

Их ссора разрасталась, и, кажется, непоправимо, в конце концов Магда, не прощаясь, уехала.