— Да-да, ресторан-конвейер, — подхватывает Джен. — В Японии такие заведения считаются ресторанами низшего класса. Там все очень дешево, а посещают их только рабочие. Или водители грузовиков и тому подобный народ. Потому что суши не может оставаться свежим, если все время будет кататься в зале по кругу. Оно начинает подсыхать и теряет свой аромат и вкус. Но здесь, кажется, такие рестораны стали очень модными. У нас всегда полно посетителей. А на кухне работы — как это говорится? — невпроворот.

— Нам всем приходится вкалывать, — подхватила Йуми. — Я тоже работаю в баре. Он называется «Майкл Коллинз».

— Это ирландский пивной бар, — добавляет Цзэн. — Там очень уютно. Там подают «Гиннес» и «Коррз». Я люблю оттягиваться в ирландских пивных барах.

Йуми неопределенно пожимает плечами:

— Нам нужно работать, потому что в Лондоне все очень дорого, все стоит больших денег. Тут даже еще хуже, чем в Токио. И с работы мы все возвращаемся усталыми. Ну, кроме Ванессы, конечно.

— Меня утомляет мой бойфренд, — усмехается француженка.

— Но мы все очень любим ваши уроки, — убедительно произносит Йуми. Она улыбается, и я понимаю, насколько девушка симпатична, даже несмотря на свою боевую раскраску. — В общем, как говорится, тут нет ничего личного. Мы не настроены против вас, ничего такого не подумайте. — Она опускает глаза, несколько секунд разглядывает парту, потом снова смотрит на меня.

На этот раз мне самому приходится отвести взгляд в сторону.


Я захожу в дом и обнаруживаю, что на кухне громко рыдает Лена.

Впрочем, это не должно бы меня удивлять. Тем не менее я буквально шокирован. С тех пор как «Апельсины к Рождеству» вышли в свет и возымели громадный успех, а мои родители переехали в большой роскошный дом, мне не раз приходилось наблюдать плачущих на кухне и сменяющих друг друга домработниц. Была у нас одна милая девушка с Сардинии, тосковавшая по маминым пирогам. Жила красавица из Финляндии, которая так и не смогла перенести разлуки со своим парнем. Еще помню немку. Этой пришлось расстаться с нами по той простой причине, что она так и не научилась вставать с постели раньше полудня.

Мои родители хорошо относились ко всей прислуге. И мать, и отец выросли в семьях, где никто не ожидал помощи со стороны, поэтому они были весьма дружелюбно настроены к нашим домработницам. Родители чуть ли не извинялись перед ними за то, что вынуждены пользоваться их трудом. И все же каждая девушка находила свою причину, чтобы от души поплакать на кухне над баночкой низкокалорийного йогурта.

Мне поначалу казалось, что Лена отличается от всех предыдущих девиц. Было в ней нечто такое, чем обладает каждая истинная красавица. Сознание собственной прелести сквозило во всех ее движениях и манере поведения. Люди, обладающие средненькой внешностью, или те, кого можно назвать просто симпатичными (как, например, я сам), считают красоту чем-то вроде волшебного щита. Кажется, что жизнь никогда не сможет нанести удар человеку, имеющему подобную защиту.

Но оказывается, мы преувеличиваем значение красоты и ее влияние на жизнь и судьбу человека. Вот, к примеру, посмотрите на Лену. Ну много ли хорошего доставила ей ее красота? Несчастная девушка вся в слезах.

Увидев меня, Лена смущается и начинает вытирать щеки краешком кухонного полотенца. Я тоже чувствую себя не в своей тарелке, особенно после своего дурацкого вопроса:

— Лена, с тобой все в порядке? Все нормально?

— Да, конечно, — тут же лжет она и вытирает тыльной стороной ладони свой миленький аккуратненький носик.

— Может, хочешь выпить кофе или еще чего-нибудь?

Она удивленно смотрит на меня:

— Да, пожалуй, я выпью стакан молока. Там, в холодильнике, есть один пакет обезжиренного. Спасибо.

Я приношу Лене молоко и сажусь напротив. Нас разделяет кухонный стол. Мне не хочется подходить к ней слишком близко. Когда я сталкиваюсь с подобной красотой, мне всегда кажется, что я должен соблюдать определенную дистанцию. Даже при таких экстремальных обстоятельствах.

Я наблюдаю за тем, как она понемножку, словно крохотная птичка, делает один глоток за другим. Ее красивые голубые глаза опухли от слез, лицо раскраснелось. Видимо, девушке пришлось пережить целую бурю эмоций. Пряди белокурых волос намокли от избытка влаги. Лена нервно теребит в руке краешек кухонного полотенца.

— Что случилось? — спрашиваю я, хотя ответ, как мне кажется, ясен.

Домработница в наши дни не будет проливать слезы лишь потому, что очень тоскует без маминого яблочного пирога. Тут явно замешан мужчина.

Некоторое время Лена сидит неподвижно. Затем переводит взгляд на потолок. Внезапно ее губы и подбородок начинают трястись, а глаза вновь наполняются слезами.

— Я хочу, чтобы меня любили вечно. Чтобы любовь никогда не кончалась, — тихо произносит она.

Мне становится одновременно грустно и немного боязно за эту девушку. «Вечно»? С вечностью в последнее время возникает одна проблема: она становится все короче и короче. Вот в чем загвоздка. Не успеешь и глазом моргнуть, как вечность закончится.


На следующий день мама выжидает, пока отец отправится в тренажерный зал, и только после этого сообщает мне, что было бы неплохо устроить праздник по случаю его дня рождения.

Мама улыбается. Она очень довольна своей идеей и даже не слушает меня, когда я пытаюсь отговорить ее от этой затеи.

— Он ненавидит всяческие вечеринки и торжества, — напоминаю я. — И в особенности дни рождения. Тем более свой собственный.

— Но ему исполняется пятьдесят восемь лет, — не отступает мама, как будто данный факт коренным образом меняет дело. — И у твоего папули очень много друзей.

При общении с мамой у меня частенько возникает ощущение, что мы ведем совершенно независимый друг от друга разговор. Я говорю, что отцу не нравится, когда кто-то упоминает о его возрасте. Она же заявляет, что ему исполняется пятьдесят восемь и у него полным-полно друзей. В результате я чувствую себя неловко и начинаю думать, что упустил в нашей беседе что-то очень важное.

— Мам, ну при чем тут пятьдесят восемь лет? — вздыхаю я. — Неужели ты думаешь, что он хочет, чтобы ему лишний раз напоминали об этом? И кстати, кто они такие — его друзья?

— Ну, разве ты сам не знаешь? Журналисты, вместе с которыми он работал в газете. Потом его знакомые, связанные со спортом. И конечно, все те, кто помогал ему издать книгу.

— Но среди них нет настоящих друзей, мам. Это просто его знакомые. Кстати, большинство из них отец попросту недолюбливает.

Но она не слушает меня. Она уже приняла решение и теперь приступает к осуществлению своей затеи. Мама надела свою рабочую форму — полосатое платье из какого-то искусственного материала с короткими рукавами и пришитым спереди фальшивым фартуком. Чуть позже она уберет волосы в пучок. Кстати, они у нее до сих пор блестящие и темные, хотя я подозреваю, что уже несколько лет она подкрашивает их. Последний штрих — маленькая белая шапочка из легкой ткани на голову — и мама готова отправиться на работу.

Моя мама трудится в столовой местной школы. Нет, это не та школа, где в свое время работал я. Она трудится в средней школе имени Нельсона Манделы, порядки и нравы в которой, пожалуй, еще круче. «Девчонки — такое же хулиганье, как и мальчишки, а то и почище будут, — любит говорить моя мама. — Просто беда какая-то!» Но тем не менее не бросает свою «маленькую работу», как она ее называет, даже сейчас, когда семейный бюджет значительно пополнился за счет поступлений от продажи папиной книги. Вот, собственно, почему в нашем доме и появилась прислуга. Потому что моя мама ни за что не оставит свою «маленькую работу».

Моя мама обожает школу Нельсона Манделы. Причем совершенно искренне. Ей нравится перебрасываться шутками с другими женщинами, работающими на кухне. Она любит по утрам выходить из дома с чувством, что начинается полный смысла трудовой день. Но больше всего в своей работе мама любит детей.

Это я назвал их «детьми», хотя многие уже переросли своих родителей и говорят нормальным баритоном. Что касается их моральных устоев, то они родную бабушку продадут за щепотку «травки». По крайней мере, так считаю я сам. А вот моя мама полагает, что плохих детей просто не существует.

Она обращается к ним «мои деточки» и обожает их, несмотря ни на что. Они отчаянно дерутся и грязно ругаются. Наверное, их вовсе не стоит так обожать. Но мама упорно продолжает называть их «мои деточки».

Правда, когда они выстраиваются в очередь за котлетами и картошкой, она не позволяет им дерзить. В школьной столовой мама не допускает грубых выражений. Она даже запрещает им задираться между собой (хотя в другое время считает, что уж пусть лучше сами передерутся, чем обидят несчастных учителей с их грошовой зарплатой).

Моя мама славится смелым и решительным характером. Она может, например, при помощи своей поварешки (или как там правильно называется этот огромный половник, которым размешивают жидкую овсянку?) разогнать дерущихся на школьной площадке мальчишек. Сколько раз я укорял ее за подобное безумие. Ведь это опасно — ее могут покалечить, не желая того. Но она меня не слушает. Моя мама невысокая, очень серьезная женщина. И очень упрямая.

Она работает в школе Нельсона Манделы уже почти двадцать лет. А это означает, что существуют мужчины и женщины средних лет, которые помнят ее до сих пор. Когда мы идем по улице, к нам иногда подходит какой-нибудь толстяк с пивным животиком, который обращается к ней: «Здравствуйте, миссис Бадд, вы меня помните?»

— Он тоже когда-то был среди моих деточек, — поясняет в таких случаях мама.

Я не понимаю, как она может относиться к ним с такой нежностью. Видимо, потому, что в ее душе хранятся неиссякаемые запасы любви. Просто она способна любить гораздо больше и сильнее, чем это требуется нам с отцом.

Пока я рос, матери пришлось пережить несколько выкидышей. Правда, об этом мы никогда не говорили. Однако я хорошо помню, как тяжело переживала эти печальные события моя семья.

Не знаю конкретно, сколько раз это происходило, но уж точно больше одного. Помню, что в детстве нередко слышал о том, что у меня скоро появится маленький братишка или сестренка. Причем узнавал я об этом не от родителей. После первого выкидыша они стали осторожными. Зато тетушки и соседки, увидев меня, загадочно улыбались и заводили туманные разговоры о том, что в скором времени в нашей семье появится некто, за кем я буду ухаживать.

Тогда я ничего не понимал. Я не мог разгадать их таинственных взглядов и намеков и не мог себе представить, в каком состоянии должен находиться человек, чтобы за ним приходилось постоянно ухаживать. Нет, мой детский ум не мог этого постичь.

Уже позже, когда я увидел, как мать безутешно плачет на ступеньках нашего маленького домика, где я вырос, да еще без всякой видимой причины, я начал кое о чем догадываться. Особенно после того, как заметил, что мой отец пытается ее утешить. Примерно в то же время загадочные намеки соседок внезапно прекратились. Нет, у меня не появится ни братик, ни сестричка. Мои родители больше не смогут иметь детей. Никогда.

Я иногда раздумывал над тем, куда подевались мои нерожденные братики и сестрички. Может, они сейчас находятся на небесах? Я старался мысленно представить их себе, но мне они никогда не виделись реальными детьми. Нет, они совсем не походили на моих одноклассников или на братьев и сестер моих приятелей.

Эти нерожденные дети представляли собой, скорее, некую идею, несбыточное желание, о котором сначала долго думали, а потом отложили в сторонку. Но я хорошо запомнил, как рыдала мама на ступеньках лестницы, как разрывалось от боли и горя ее сердце. Я помню, что она плакала так, будто эти нерожденные дети были такими же реальными, как я сам.

Она очень любила меня. И моего отца. Это ей здорово удавалось. Когда для нас наступали трудные времена — отец писал свою книгу и работал полный рабочий день, я потерял Роуз, — мама всегда утешала и успокаивала нас.

И не важно, сколько любви она отдавала нам с отцом, я всегда чувствовал, что потенциал ее нежности огромен. Нет, я не хочу сказать, что именно по этой причине мама работала в столовой школы Нельсона Манделы. Но из-за неиссякаемого источника любви, который бьет в ее сердце, она и смогла относиться ко всем отвратительным и жутким детишкам этой школы с истинной нежностью и проявлять о них столь искреннюю заботу…

— Мы устроим ему настоящий день рождения, — решительно произносит мама, надевая пальто. — Только ничего не рассказывай бабушке. И Лене тоже. И разумеется, ему самому.

— Ну, я даже не знаю, мам…

— Такой праздник обязательно пойдет ему на пользу, — уверенно говорит она, и на секунду передо мной предстает отважная женщина, которая в свои пятьдесят четыре года еще способна усмирять на школьной площадке разбуянившихся подростков-хулиганов.