Марина Агекян - Опасная встреча

— Почему Египет?

— Что?

Она взглянула на него так растеряно, будто не поняла, о чем он говорит. Что сбило ее с мыслей?

— Почему ты предпочла всем историям историю Древнего Египта?

Он внимательно следил за ней, подмечая каждое изменения, каждую деталь этого хрупкого образа. Ее лицо расслабилось, уголки губ, этих потрясающих губ, которые не давали ему покоя, чуть приподнялись, словно в улыбке.

— Египет самое развитое и богатое царство древнего мира. По крайней мере, на мой взгляд.

Габби медленно выпрямился на месте.

— А как же шумеры с их изобретенным колесом?

— Я ведь сказала, «на мой взгляд». Я не говорила «в отличие от других».

Габби не смог сдержать улыбки. Она действительно была потрясающей девушкой.

— Значит, по твоему мнению, Древний Египет больше всех заслуживает внимания, так?

— На мой взгляд, у них самая захватывающая и интересная история. Особенно история 17-ой династии фараонов.

Габби попытался сделать вид, будто не ошеломлен слышать такое от девушки. И решил вести самую обычную беседу, хотя в ней не было абсолютно ничего обычного.

— Ах, эта печально известная династия, — протянул он обыденным тоном.

И к его удивлению Эмили подалась вперед и пристально посмотрел на него.

— Вы слышали о 17-ой династии?

Габби тоже подался вперед, облокотившись о стол и глядя на самое обворожительное лицо на свете. В самые умные и невероятно притягательные зеленые глаза. Она смотрела на него так, будто хотела, чтобы он поговорил с ней об этом. Будто никогда ни с кем она не обсуждала фараонов Древнего Египта. И Габби захотел исполнить ее тайное желание. Хотел порадовать ее тем, что было так важно для нее.

— Конечно, слышал, — сказал он, подперев рукой подбородок и поглаживая свою ямочку, как делал всякий раз, когда особенно остро волновался. — Как же мне не знать правившего много лет назад великого политика и религиозного реформатора Эхнатона?

— Да, — она вдруг грустно покачала головой. — И его сын, Тутанхатон, который умер таким молодым и не оставил после себя ни одного наследника.

У Габби округлились глаза.

— Может, ты хотела сказать Тутанхамон?

— Да нет же, — вновь она покачала головой, от чего неяркий свет свечей заиграл в ее волосах, заставляя их переливаться точно пламя. — Его называли Тутанхатон, потому что его отец реформатор сверг влияние бога Амона, заменив культом Атона, и вместе с тем поменял и собственное имя Аменхотеп на Эхнатона, что значит «угодный Атону». По тем же соображениям он дал имя своему сыну, но позже, когда Эхнатона не стало, его сын решил вернуть культ бога Амона, посему и сменил сове имя на Тутанхамона.

Габби потрясенно смотрел на нее. Этот странный разговор внезапно вернул его в прошлое, туда, где он с такой же увлеченностью пытался рассказать ей особенности произношения имен на разных языках. Боже, он так часто хотел вернуть те мгновения! Так часто жалел, что они были безвозвратно потеряны для него. Но теперь, в эту самую секунду он вдруг поверил в то, что можно вернуть не только те мгновения! Эмили была начитанной и умной девушкой. В ней таилось то, что было опасно не только его разуму, но и бедному сердцу, которое сжалось от мучительной тоски. Теперь он был окончательно убежден в том, что она полностью вернулась в его жизнь.

— О, — только и сумел произнести Габби. И чтобы не спугнуть ее тем, что был поражен ее начитанностью, снова вернул себе беспечный тон. — Только ли благодаря реформам Эхнатона ты считаешь историю Древнего Египта достойной внимания?

— Не только.

— И давно ты увлекаешься историей Древнего Египта?

— С тех пор, как услышала про Сфинкса, которого отыскал и раскопал Наполеон. По крайней мере, он сделал что-то полезное для всего человечества: вернул интерес к изучению утраченных древних сокровищ.

Габби вдруг подумал, что совершенно не знает ее. Он внимательно смотрел на нее, желая узнать о ней всё. Абсолютно все тайные желания, мысли, мечты, предпочтения в истории.

— Какие сокровища ты имеешь в виду?

Она не заметила блеска в его глазах, не расслышала нетерпения в его голосе. Казалось, она вообще не обращала на него внимания, поглощённая своими мыслями.

— Я имею в виду мудрость древних народов, их историю, нравы, быт и несомненно язык. Благодаря тем же французам нашелся единственный источник, который дал шанс Шампольону прочитать обведенные картушем иероглифы. Я много читала о нем из газет, о том, как пару лет назад ему удалось-таки расшифровать этот непостижимый язык. А ведь в языках и таится всё сокровище человечества.

Габби был так сильно потрясен, что какое-то время не мог произнести ни слова. Она в точности повторила его любимую фразу, которую он почти всегда машинально произносил, доказывая важность языков. И он не мог поверить, что именно Эмили сказала это. Возможно, в устах любой другой девушки это могло бы показаться абсурдом, но только не в случае с Эмили.

Это было поразительно!

— Как давно ты проявляешь интерес к языкам? — едва слышно молвил он, пристально следя за ней.

Она вдруг встрепенулась, поставила бокал с недопитым вином на стол и выпрямилась. Блеск в глазах потух, будто он спросил о чем-то недозволенном.

— Я… я люблю историю, а не языки… — Голос ее дрожал. Прежнее напряжение вернулось, понял Габби. Она вдруг повернула голову к Нику и совсем тихо добавила: — Он заснул.

Это был больше, чем сигнал. Она давала понять, что разговор окончен. Ужин окончен. Что ему пора убраться отсюда. Габби не хотел, черт побери, он не хотел уходить, не узнав, с каких это пор она стала интересоваться языками. Ведь именно об этом она и говорила. До тех пор пока он не задал вопрос. Вопрос, который мог бы вернуть их к прошлому. К общему прошлому, к которому она явно не хотела возвращаться.

Прежняя радость и воодушевление испарились. Габби вновь ощутил неприятную горечь во рту. Она поддалась на его уговоры и разделила с ним ужин, но не позволила подойти к себе ни на йоту. Это было больше, чем поражение. Но ведь если она уступила ему один раз, значит, могла бы сделать еще одно исключение. Габби ухватился за эту мысль, когда вставал.

Девушка тоже встала, стараясь не шуметь. Она потянулась к тарелкам, но Габби мягко остановил ее.

— Оставь, я сам уберу всё…

И снова она посмотрела на него так, будто у него выросла вторая голова. Почему? Что он такого сказал? Покачав головой, Габби бесшумно перенес посуду в свою комнату и, когда уже собирался закрыть смежную дверь, он посмотрел на одиноко стоявшую у камина Эмили, и испытал почти болезненное желание подойти и обнять ее. Прижать к своей груди и поцеловать, наконец, эти манящие губы. Она выглядела такой грустной, такой одинокой. И такой желанной. Боже, как он сможет перебороть себя и не прикоснуться к ней, пока они совершают путешествие домой?

— Эмили? — тихо позвал он ее, умоляя взглянуть на себя.

Она подняла голову и посмотрела на него. Глаза ее мерцали в свете камина, притягивая и лишая покоя.

— Да? — совсем тихо отозвалась она.

— Спасибо, — молвил он, улыбнувшись ей.

Глаза ее удивленно расширились.

— За что?

Она действительно не понимала, какое искушение являла собой. И что значило ее сегодняшнее временное отступление

— За чудесный ужин.

Она не нашлась с ответом. И Габби вдруг понял, что она смущена его благодарностью. Эмили не думала, что он может поблагодарить ее за то, что она позволила ему некоторое время провести вместе? Ему следовало чаще благодарить ее.

— Спокойной ночи, — сказал он и медленно прикрыл дверь.

Но услышал в ответ дрожащее:

— С-спокойной ночи и вам…

Если раньше он чувствовал себя уставшим, то теперь ни о каком сне не могло быть и речи. Габби достал из внутреннего кармана сюртука свой исписанный блокнот, угольный карандаш и устроился у камина, решив заняться единственным делом, которое могло бы на время отвлечь его от мыслей об Эмили. Но переводы иностранных текстов на английский так и не успокоили ни его тревожное сердце, ни метавшуюся душу.

Это было большой ошибкой. Эмили ругала себя, как только могла. Не следовало ей ужинать с ним. Не следовало ей соглашаться на это. Это было настоящим безумием. Подумать только, она ужинала с мужчиной! С отцом… вернее, с дядей Ника! С неженатым дядей малыша, за которым она должна была ухаживать в первую очередь. О чём она только думала, соглашаясь на это? Вернее, она и не соглашалась на ужин, он сам не оставил ей выбора. Но ей следовало проявить большую твердость и отправить его обратно в ту самую комнату, которая соединялась с ее комнатой.

Боже правый, Эмили до сих пор дрожала, вспоминая его мягкий голос, необычный блеск мерцающих серебристых глаз! Блуждающую улыбку на красиво очерченных губах. Почему ей становилось так жарко, когда она думала о его губах? Ей вовсе не следует думать об этом. Прежде всего, она должна думать о Нике! А вовсе не…

Но она позволила втянуть себя в предприятие, из которого ничего хорошего не могло получиться. Он увлек ее, казалось, безобидной беседой, но потом… Он был так галантен, ухаживал за ней, сам накрыл на стол! Боже, она впервые видела мужчину, который мог накрывать на стол! Разве такие мужчины существовали? Он напоил ее вином, и тепло напитка так сильно согрело ее, что она разговорилась. Было так необычно сидеть перед мужчиной, беседовать с ним о самом любимом и пить терпкое вино. Эмили ощутила себя даже немного счастливой. От того, что кому-то есть дело до ее пристрастий, что кому-то может понравиться ход ее мыслей. Кого-то не пугали эти самые мысли…

Как не напугали и семь лет назад, когда она рассказывала ему о суевериях и кострах инквизиции. И об архангеле Гаврииле.

Эмили сжала руки в кулаки, пытаясь проглотить ком в горле. Ей было ужасно больно. И обидно. За то, что дядя Ника на какое-то время заставил ее почувствовать так, как она не имела права чувствовать себя. Ведь ее жизнь была лишена всякого смысла, всяких надежд. Всего. Ей не должно было быть хорошо в его обществе. В обществе мужчины. Любого мужчины. Она не должна была желать этого общества. Она не должна была наслаждаться его голосом, светом в серых глазах, странной близостью, которая успокаивала и в то же время безумно волновала. Когда-то она сравнила его с архангелом Гавриилом, а ведь он и вчера, расслабленный с растрепанными золотистыми волосами походил на вестника богов. Который нёс людям нечто чудесное, нечто дорогое и бесценное. Который мог дать ей нечто большее, чем беспросветное существование.

А потом она ляпнула про языки, и очарование вмиг развеялось. Потому что это вернуло их в прошлое. Прошлое, которое она любила и ненавидела одновременно. Которого боялась и тайно желала. Это было так опасно, что она ужасное перепугалась. Эмили до смерти боялась, что он узнал ее. И что может заговорить об этом. Она не хотела, чтобы он узнал ее. Не хотела, чтобы он даже думал об этом! Она умерла бы со стыда, если бы он узнал, что с ней сталось.

Поэтому она не имела права соглашаться на ужин! Впредь ей стоит держаться от него как можно дальше. Но на долю секунды, до того, как ошеломить ее своей благодарностью, — а ведь прежде ни один мужчина в жизни ни разу не благодарил ее за что бы то ни было, — она почувствовала к нему ответную благодарность. За то, что он заставил ее ощутить то самое хрупкое, желанное, казалось, потерянное навсегда, но безумно дорогое тепло, какое она ощутила семь лет назад, сидя под клёном. Которое разливалось в груди и согревало все тайны уголки ее души.

Эмили готова была расплакаться, но усилием воли взяла себя в руки. Ей было больно. Ужасно больно и обидно. Неужели с нее не было достаточно того, через что она прошла? Неужели кому-то понадобилось отобрать у нее эти дорогие крупицы воспоминаний, которые подарил ей Габриел семь лет назад? Кому теперь нужны ее страдания? Кто от этого выиграет на этот раз? Ее семья отреклась от нее, она не была больше для них обузой. Общество отказалось от нее. Она была никому не нужна…

И всё же…

И всё же он угостил ее вкуснейшим ужином, накапал на ее креветку соевым соусом, улыбался ей и поддерживал разговор, который многие посчитали бы ересью. Сам же потом убрал со стола и пожелал ей спокойной ночи. И это после того, как она разозлила его на лестничной площадке.

Кем на самом деле был дядя Ника? И почему ей была так важна каждая его улыбка, предназначенная ей?

Она должна думать о нем прежде всего, как о человеке, который намеревается сдать ее судье, который в свою очередь несомненно решит повесить ее. В данный момент, такая участь казалась ей более желанной, чем дружелюбное и радушное настроение дяди Ника.