Сын сморщил ротик и скосил глаза вниз.

— Да, мама, — пробормотал он.

Якоб забрался в свой импровизированный художественный уголок и раскрыл коробку с красками, внимательно выбрав несколько оттенков умбры, золота, сепии и лазури. Затем с точностью алхимика и сосредоточенностью ученого начал их смешивать, и для него исчез весь мир, пока ему не удастся получить идеальный цвет.

Милли хотела подарить своему временному опекуну поощрительную улыбку, но по выражению его лица поняла, что это не обязательно. Якоб действительно был исключительно умным и очень любознательным, однако крайняя застенчивость, как правило, не позволяла ему обмениваться с незнакомцами более чем парой слов. Ей подумалось, что в случае с производящим сильное впечатление арабом робость помог преодолеть интерес мальчика ко всему странному и новому.

На самом деле и Милли едва сдерживалась, чтобы не задать Хасану вопросы. Как иностранец познакомился с Кристофером Арджентом? Что он знает о его предпочтениях, сексуальных и прочих? И что ему известно о том, кто за ней охотился и почему?

— Я закончил, мадам. — Хасан отступил назад и, прищурившись, оглядел дело своих рук, прежде чем с довольным видом поклониться.

Милли повернулась к зеркалу и задохнулась от восторга. Он сделал все великолепно. Еще никогда она не чувствовала себя настолько Дездемоной. Невинной и добродетельной женщиной, оклеветанной злодеем и убитой за грех, которого не совершала.

Господи, о ком это, как не о ней!

— Благодарю вас, Хасан, вы совершили чудо.

Он поклонился еще раз.

— И я уверен, что сегодня вечером мадам сотворит чудо на сцене, зная, что я не пощажу жизни ради безопасности ее сына.

Милли подавила желание броситься на шею этому покровительственному мужчине с нежными глазами и кинжалом под одеждой. Ей показалось, что такая фамильярность оскорбит его, поэтому она, подражая его же жестам, поклонилась ему.

— Спасибо, — тихо проговорила она, стараясь не выдать эмоций. — Как я тебе, коханый? — и она изобразила улыбку безмятежности, которой вовсе не испытывала.

— Мама, ты великолепна, — даже не взглянув на нее, похвалил, стоя на коленях, обложившись красками и изучая холст, Якоб.

Вздохнув, она покачала головой и встала, одернув шелковый халат, чтобы невольной нескромностью не смутить мусульманина. Ее костюм, бело-красное бархатное платье, расшитое по лифу искусственными жемчужинами и золотым позументом, висело на манекене перед ширмой.

— Простите, мне надо переодеться, — пробормотала она.

— Мадам. — Хасан смутился, его темные глаза уставились в пол. — Хочу сказать, не обижайтесь, но я уже совершил грех, оставшись почти наедине в комнате с незамужней женщиной. Только потому, что здесь ваш сын, я надеюсь, Аллах меня простит. Но если вам надо переодеться… Даже за ширмой… — Он вежливо замолчал, не решаясь вслух осудить свое поведение.

Смущенная его невинностью, Милли закусила губу.

— Хотите выйти за дверь? Когда закончу, я позову.

— Об этом не беспокойтесь, — прорезал комнату холодный, как внезапный порыв арктического ветра, голос.

Милли повернула голову к дверному проему, который целиком заполнил Кристофер Арджент. Облаченный в прекрасный серый костюм, он вновь напоминал старого знакомого Бентли Драмла. Очаровательного, располагающего и, как многие богатые лондонцы, томимого тоской.

Но ведь теперь она знала его лучше? Под его неестественным спокойствием и загадочностью скрывался некто куда более зловещий и в то же время интригующий.

— Можешь идти, Хасан. — Арджент вытащил из кармана костюма конверт и вручил грациозному арабу, что Милли сочла оплатой за услуги по ее охране.

Милли вовсе не интересовало, сколько стоит ее жизнь.

— Спасибо, Арджент, — уважительно поклонился Хасан и взял конверт. — Передайте мои наилучшие пожелания Блэквеллу.

Повернувшись к Милли, он поклонился ей.

— Для меня было большой честью познакомиться с вами и вашим сыном. Фи Амануллах! Храни вас Аллах!

— Прощайте, сэр! — склонилась перед ним в реверансе Милли, и тихо шурша синими одеждами, он скользнул мимо Арджента и вышел.

Милли осталась одна с убийцей.

Опять.

Они молча смотрели друг на друга, и только когда легкие Милли заныли, она поняла, что задержала дыхание.

Выдохнула со словами:

— Мистер Арджент, это мой сын, Якоб. Якоб, подойди и познакомься с мистером Кристофером Арджентом, нашим опекуном.

Еще в то утро, когда она наняла братьев Макгивни, Милли в общих чертах и со всей возможной осторожностью объяснила сыну необходимость временных телохранителей. И разозлилась, что сын не всегда чувствовал себя в безопасности. Боялся теней.

Даже стоя, Якобу пришлось задирать голову, чтобы посмотреть в лицо гигантскому мужчине. И хотя казалось, что очки увеличивали его глаза всегда, они еще больше расширились от удивления.

— Вы великан, мистер Арджент? — спросил он.

— Нет, — моргнул Арджент, не выказав обиды.

— Якоб, — строго выговорила ему Милли, обеспокоенная, что убивший стольких людей может не пощадить чувств маленького любознательного ребенка.

В ответ на порицание в голосе матери Якоб выпрямился и, вспомнив свои манеры, подошел к Ардженту.

— Я хотел сказать, приятно с вами познакомиться, — поправился он.

Походя в костюме джентльмена на варвара, убийца с преувеличенным вниманием посмотрел на протянутую вверх руку маленького мальчика, прежде чем подать два пальца.

— Взаимно, — пробормотал Арджент, позволив мальчику дважды встряхнуть руку, прежде чем вырвал пальцы.

— Ваш отец был викингом? — возобновил допрос Якоб.

— Не могу сказать, — тихо ответил убийца. — Отца я не знал.

При этих словах лицо мальчик просветлело.

— И я тоже.

Сердце Милли сжалось, однако она не сразу смогла понять почему. Потому ли, что ее сын рос без отца и теперь печально об этом заявлял? Или потому, что у него нашлось нечто общее с подобным злодеем? Или потому, что она еще никогда не видела мальчика таким оживленным с кем-то, кроме двух таинственных и опасных мужчин, которых ей пришлось допустить в его жизнь. А может, дело в том, что хладнокровный убийца так нежен с ее мальчиком?

Господи, лучше бы ей этого не замечать.

— Может быть, вы великан наполовину, — оценил Якоб. — Великаном мог быть ваш отец.

Арджент посмотрел на ребенка, словно изучая диковину.

— Я в этом очень сомневаюсь.

— Но вы ведь не знаете, каким он был, если вы его никогда не видели.

Убийца сделал паузу.

— Полагаю, в этом есть определенная логика.

— Только поэтому вы такой большой, — насколько мог, развел руки Якоб.

— Якоб, — Милли подтолкнула сына к его краскам, — ты невежлив.

— Прости, мама, — пробормотал, потупившись, Якоб. — Простите, мистер Арджент.

— Коханый, почему бы тебе, пока я переодеваюсь, не закончить портрет? — Милли поцеловала его и повернулась к Ардженту, не заметив, что подсознательно встала между сыном и мнимым великаном.

От внимания убийцы это тоже не укрылось, однако сказать, как он отреагировал, Милли не могла. Его лицо осталось холодным и ровным, как отутюженный атлас.

— Сэр, не могли бы вы… выйти, пока я переоденусь? — Она указала на дверь и на свой халат, под которым был только корсет и исподнее. Как актрисе за кулисами ей приходилось постоянно переодеваться, жертвуя правилами скромности. Но в жизни она была довольно застенчива.

— Нет. — Его взгляд посуровел, а лицо ожесточилось.

У Милли снова перехватило дыхание. Что-то подсказывало ей, что настаивать будет безумием, и ей, конечно, не хотелось устраивать сцену при сыне. Если этой ночью они и вправду станут любовниками, то почему она стесняется?

Потому, что он ее нервировал. Потому, что она была не готова к тому, чтобы он вторгался в ее пространство и предъявлял на нее права как на собственность. Возможно… потому, что всего за несколько проведенных порознь часов она забыла, насколько воистину требовательно пугающе и ужасающе его присутствие.

— Тогда, может, вы присядете, мистер Арджент? — Милли указала на шезлонг, одну из немногих свободных поверхностей среди беспорядка в гримерке.

Ей хотелось, чтобы он сел. Он был необычайно крупным мужчиной, и от него ее гримерка стала слишком тесной. Словно он востребовал весь воздух, все пространство, раздражая каждый мельчайший чувствительный нерв на ее теле. И хотя его глаза были арктически холодными, она ощущала его совершенно иначе.

Когда он был рядом, ее кожа расцветала от тепла, хотя порой его присутствие вызывало у нее озноб. Ей подумалось, что это весьма тревожный парадокс.

Он даже не пошевелился, чтобы присесть, просто молча смотрел на нее ярко-голубыми глазами, и на мгновение Милли подумала, что он ее не слышал.

— Пожалуйста, — попросила она. — Садитесь! В ногах правды нет.

Он кивнул, в свете лампы блеснули его рыжие волосы. Согнув длинные ноги, он присел, показавшись едва ли не смешным на таком изящном предмете мебели.

— Ну вот и хорошо.

Милли вспомнила о себе, сняла свой костюм с манекена и скрылась с ним за ширмой.

Кремового шелка ширма мало что по-настоящему скрывала, и одну из ламп Милли из-за нее вынесла, чтобы, пока она переодевалась, тень была не столь отчетлива. И не потому, что ей не слишком хотелось его соблазнять, а потому что его присутствие в ее гримерке отзывалось стремительно проносящимся по венам током тревожного волнения и возбуждения. Любое ее движение приобретало открыто эротический оттенок. Легкий шорох о ее кожу снимаемого шелкового халата. Тяжелое тепло бархатного платья. Надев и зашнуровав его, она ощутила появление ложбинки между грудями, четко осознала женственный изгиб талии под корсетом. Она подумала обо всех местах, которые ей вскоре предстоит перед ним обнажить. Всех местах, к которым он прикоснется руками. Или губами.

Милли вдруг почувствовала головокружение и, когда все поплыло у нее перед глазами, сама вынуждена была уступить настоятельной потребности присесть. Идя к туалетному столику, она, даже не глядя на убийцу, чувствовала на себе его взгляд. Удивительно, но ей было точно известно, что, несмотря на все ее усилия, он следил за ее тенью на ширме.

— Якоб, тебе хватит еды? — спросила она, посмотрев на сына, пока садилась перед большим зеркалом. — Якоб? Коханый?

Погруженный в свои краски, он ее даже не слышал.

У нее оставался только один собеседник — рыжий великан с потрясающими глазами.

Проклятье.

Не глядя на него, она румянила щеки и не могла остановиться. Ее рука замерла, когда кисть коснулась лица. Даже для грима ясно, что цвет неестественно ярок. Однако она снова потянулась к румянам. Как она ни старалась, ей просто не удавалось не обращать внимания на своего убийцу, превратившегося в телохранителя. Это было совершенно невозможно. Такой он сидел огромный, неподвижный и молчаливый.

Она бросила на него взгляд, хотя бы для того, чтобы убедиться, что он все еще дышит.

И он, действительно, дышал, его мощная грудь вздымалась и опускалась под пиджаком. Он смотрел на нее с несравненной пристальностью, с чрезмерным интересом наблюдая за каждым движением пальцев.

Нервно кашлянув, она встретилась с ним взглядом в зеркале и поразилась, что он отвел глаза первым.

— Мистер Арджент, вы любите театр? — отважилась она на светский вопрос.

— Я был в нем всего один раз, — ответил он, по-видимому, изучая парик с длинными малиновыми локонами, даже протянул руку, чтобы пощупать его большим и указательным пальцами.

Милли пришлось отвести взгляд.

— И… вам понравилось? — спросила она. Когда она собралась с духом, чтобы взглянуть на него снова, ее удивило, что он всерьез обдумывает ответ на этот вопрос.

— В вашей работе не было ни единого недостатка, — сказал он без тени лести или насмешки в голосе. — Однако, чтобы по-настоящему наслаждаться спектаклем, мне трудно преодолеть недоверие к происходящему. Мне не понять, почему люди одеваются как на праздник, чтобы посмотреть, как другие притворяются влюбленными. Увидеть ревность, жестокость и даже смерть. Зачем разыгрывать битвы и убийства? Их более чем достаточно совершается в реальном мире.

И он совершил множество.

Милли замялась, пытаясь решить, радоваться ли его честному комплименту или обижаться на пренебрежение ее профессии.

— Мистер Арджент, не у всех такая захватывающая и опасная жизнь, как у вас, — сказала она, вставив еще несколько инкрустированных драгоценными камнями шпилек в замысловатую прическу просто для того, чтобы занять беспокойные руки. — Большинство из нас любят лишь легкое прикосновение опасности, насилия или смерти. Иногда, возможно, даже поцелуй. Нам нравится превращать это в зрелище, от которого захватывает дух, над которым мы смеемся или плачем. Хотя унести с собой домой мы хотим лишь волнение, а не реальность. И после спектакля нам хочется вернуться в наши теплые постели, к обычному порядку вещей.