До поцелуя убийцы.

— Милли, дорогая. — Фара сжала ее руку, серые глаза были полны сочувствия. — Я категорически настаиваю, чтобы вы с сыном остались на ночь. Я уже велела слугам приготовить ванну. Думаю, вам захочется смыть с себя все воспоминания об этом ужасном месте.

Графиня, как всегда, выглядела свежей, словно весенний цветок в украшенном шалфейно-зелеными лентами лилейно-белом платье под горло.

Милли смогла лишь кивнуть, ее плечи устало поникли.

— Вы так добры, — проговорила она. — Не знаю, как я смогу вам отплатить.

— Глупости. — Фара помогла ей встать и протянула руку, чтобы Милли могла на нее опереться. — У друзей это не принято.

— Говори за себя, — входя в комнату, произнес Блэквелл с видом явного облегчения после ухода полиции. — Я всегда думаю о взаимных услугах.

Фара закатила глаза к небу, словно бы моля дать ей сил.

— Ваш случай, разумеется, исключение, — поправился Черное Сердце из Бен-Мора, бросив виноватый взгляд на жену. — Вы всегда можете к нам обращаться, мисс Ли Кер. Мы будем рады вам помочь всем, чем можем.

Милли не нашлась, что ответить, и, казалось, Дориан Блэквелл все понял, когда она молча посмотрела на него. Он кивнул, поцеловал жену в висок и растворился в темноте коридора, несомненно, направляясь принять ванну.

— Мне хотелось бы еще раз взглянуть на Якоба, — прошептала Милли.

— Конечно. — Фара взяла ее под руку и повела к главной лестнице, покрытой пушистым ковром цвета слоновой кости, и они спустились на детскую половину, где в небольшой, но уютно обставленной гостевой комнате спал Якоб. — Он так за вас боялся, но он был смел. И так винил себя. Надеюсь, вы не будете его слишком сильно ругать. Ваш сын очень вас любит.

— Я ни капельки на него не сержусь, — проговорила Милли. — Мне страшно подумать, что с ним могло бы произойти, но мне кажется, он сам больше всех винит себя за то, что убежал, и он не из тех, кто так просто забывает подобное.

— Думаю, вы правы, — ласково улыбнулась Фара. — На самом деле я…

По коридору разнесся взволнованный голос Якоба, Милли ускорила шаг, однако и Фара, и она остановились невольно, заслышав баритон Арджента.

— Мне кажется, я больше никогда не смогу заснуть, — встревоженным голосом, в котором слышались слезы, признался Якоб.

— Как и обещал, я вернул твою мать и здесь вы в безопасности. Бояться нет никаких оснований.

— Почему же тогда я не могу перестать плакать? — всхлипнул Якоб.

Милли почувствовала, как у нее сжалось сердце, ей захотелось броситься к постели сына и заключить его в свои объятья.

— Хочешь, я приведу ма…

— Нет! — закричал Якоб. — Не надо!

Милли замерла, у нее защемило в груди.

— Не хочу, чтобы она меня видела. Не сейчас!

— Почему? — На фоне детской истерики спокойный, лишенный выражения голос Кристофера чудотворно успокаивал ее сына.

— У меня нет о-отца, — всхлипнул Якоб. — И… я мужчина в нашей семье. У нее больше никого нет. И кто защитит ее, если не я? А я поступил не по-мужски.

Милли прижала ладони к губам: для маленького мальчика он слишком сильно корил себя. В этом виновата она? Не она ли возложила на его хрупкие плечи бремя ответственности за свое счастье, за свое одиночество?

Ей стало больно за него, потому что он не знал, что его отец сегодня умер. В этом доме только леди Нортуок могла похвастаться воистину благородным происхождением. Он же был незаконнорожденным сыном иммигрантки, которого воспитывала женщина, ничего не знающая о детях, вообще не знающая ничего, кроме того, что она его любит.

А что, если этого недостаточно? А что, если ее недостаточно? Ей захотелось броситься к нему, чтобы обнять его как тогда, когда он был таким маленьким и обвивал ее своими ручками и ножками, вцеплялся в нее что было сил, плакал, пока она успокаивала его поцелуями.

Фара предостерегающе положила ей руку на плечо, многозначительно глянув в дверной проем.

— Я уже рассказывал тебе, что и у меня нет отца, — ласково произнес Кристофер. — Никогда не было.

— Вы хотя бы знали, кто он?

Кровать скрипнула, видимо, Кристофер присел на ее край.

— Нет. Мать никогда не говорила мне. Сказала, что он не достоин упоминания, и я поверил ей на слово.

— А как звали вашу мать?

— Кристина, — в устах Арджента имя прозвучало странно, как будто он никогда не произносил его.

— Вы ее защищали?

Милли закрыла глаза, дрожащие руки были все еще прижаты ко рту, и из-под век покатились горячие слезы.

— Нет. — Голос Кристофера помрачнел, но оставался сдержанным. — Тебе нужно понять то, что я в твоем возрасте не понимал. Любой матери, и твоей, и моей, больше необходимо защищать нас, а не искать у нас защиты. Твоей маме нужно, чтобы ты был ребенком, пока ты ребенок, и мужчиной, когда ты станешь мужчиной.

Это правда. Он был на сто процентов прав. Если бы не ее сын, не страх за него, не любовь к нему, у нее никогда не было бы той ярости и силы, которую она почувствовала в катакомбах.

Якоб перестал плакать, и на миг воцарилась такая невероятная тишина, что Фара и Милли бросились друг к другу в объятия, понимая, чего стоил убийце этот разговор и что мог почерпнуть из него Якоб.

— Да? — все еще со слезой в голосе спросил ее сын.

— Да. Когда мне было столько же лет, сколько тебе, моя мама очень старалась, чтобы мы были вместе, чтобы я был счастливым и отважным. Она старалась для меня, но благодаря этому и сама была счастлива.

— Моя мама просит меня учить ее тому, что я проходил в школе или прочитал в книге, — произнес Якоб, и Милли ощутила одновременно радость и горечь от того, что он понимает. Радость, потому что он чувствовал ее заботу, и горечь, потому что считал ее такой юной. — Она притворяется, что не поняла, все повторяет за мной неправильно, и мы смеемся.

— Ну вот, видишь? Твоя мама… она…

Милли затаила дыхание, и даже ее сердце, кажется, замерло в ожидании его следующего слова.

— Мистер Арджент? — спросил Якоб.

Милли поморщилась, недовольная тем, что ее сын не мог еще немного помолчать, чтобы она услышала, что хотел сказать Кристофер.

— Что делала ваша мама, когда вы не хотели спать?

Ее сердце забилось снова.

— А что делает твоя? — лаконично осведомился Кристофер.

— Я не знаю. Я всегда сплю.

Прошла вечность.

— Она… она пела. — Голос Кристофера дрогнул. — Мы пели.

— Пели что?

— Песни, конечно.

— Какие песни? — нетерпеливо спросил Якоб.

— Да я уже не помню.

— Ни одной?

Скрипнул матрас.

— Может, одну.

— Споете мне?

— Нет.

— Пожалуйста?

— Нет.

— Тогда я не засну, — заканючил Якоб.

— Ну и ладно. Тогда ты так сильно устанешь, что долго не сможешь ни бегать, ни играть.

— Как она хоть называется? Может, я ее слышал?

Якоб, кажется, успокоился, и Милли была страшно благодарна.

— Хорошо, — согласился Кристофер. — Это старинная кельтская колыбельная.

— А, я ее знаю! — закричал Якоб. — Старая миссис Макмастерс пела ее мне, когда мама была на сцене. А вы что, шотландец, мистер Арджент?

— Кто знает. Возможно.

И высокий тонкий щемящий сердце нежностью голос Якоба зазвучал в ночи:

Украдкой придите ко мне,

Сладкие грезы о смехе,

Свободе, покое весны…

— Я… дальше не помню, — вздохнул Якоб.

Прильнув к Милли, Фара невольно прижала руку к сердцу, когда, изумив их обеих, Кристофер чуть слышно подхватил:

Играй же, улыбка, на милых устах!

Спи! Отгоню я и ужас, и страх…

Будь ее глаза бесслезны, будь ее сердце свободно, все изменил бы этот миг. Однако Милли поняла о своем неудавшемся убийце, ставшим ее любовником по договору, то, что, может быть, не узнала бы никогда.

У Кристофера Арджента был ангельский голос.

Дориан предложил старшему инспектору Карлтону Морли присесть, чтобы тот не упал. Он был бледен как зимняя луна, глядевшая в окно. Так или иначе, инспектор снова был здесь, в гостиной Фары. Вместе с эмоционально неуравновешенным убийцей, в которого стрелял всего несколько часов назад.

Дориан подумал, что у Морли куда больше храбрости, чем он раньше считал.

Фара занималась с мисс Ли Кер, а без ее сдерживающего влияния Дориан отнюдь не был уверен, что все не закончится кровопролитием.

Так или иначе, это обещало быть интересным.

— Чем обязаны счастью видеть вас? — насмешливо, однако не менее светским, чем у жены, тоном спросил Дориан.

Левый рукав серого шерстяного пальто инспектора был аккуратно заправлен в карман, а рука висела на перевязи. Он тяжело опустился в кресло и вздрогнул.

— Я пришел, как только смог.

— Да, — откликнулся Блэквелл, опускаясь на диван. — Но вы опоздали на вечеринку.

Арджент остался стоять, глядя на старшего инспектора со своей обычной холодностью.

— Я рад был услышать, что мисс Ли Кер спасена. — Морли поднял взгляд на Арджента. — А Доршоу мертв.

— Отнюдь не благодаря вам, — с каменным лицом проговорил Арджент.

Волнение вернуло краски щекам Морли.

— Будь я заранее проинформирован о ситуации, я бы… — Инспектор наклонился, опершись на здоровую руку.

— Что бы вы? Упали в обморок? — фыркнул Арджент. — Не смешите!

Дориан не мог припомнить, когда в последний раз видел Кристофера Арджента улыбающимся, не то что смеющимся.

— Я видел много крови, — признался Морли. — Но не своей. И прежде я никогда не падал в обморок.

— По-моему, подобное оправдание вам следует засунуть себе под подушку, — усмехнулся Блэквелл.

Морли помрачнел, вены на его шее вздулись, но он остался холоден и невозмутим, как и Арджент. Блэквелл не мог не отдать инспектору должное — его было непросто вывести из себя.

— Если бы с ней что-нибудь случилось, я бы вас прикончил, — пригрозил Арджент. — Все, произошедшее сегодня, целиком и полностью на вашей совести. Ваши идиоты упустили Доршоу из-под стражи. А если бы не помешали вы, я бы его сразу прикончил.

Дориан не мог не почувствовать страсти, с какой говорил Арджент, и она его удивила. Подо льдом, из которого он считал сделанным этого человека, у него все-таки теплился огонек.

И разожгла его отважная мисс Ли Кер.

— Я знаю, — скрипя зубами, произнес Морли.

— Давайте говорить начистоту, инспектор. — Дориан откинулся в кресле, потер рукой подбородок и с нескрываемым любопытством уставился на Морли. — Зачем вы пришли? Не для того же нелегкая подняла вас с больничной койки, чтобы вы обличали тут недостатки своего ведомства?

Сжав челюсти, побледнев как полотно, с выступившими от боли бисеринками пота, Морли на мгновение закрыл глаза, словно собираясь с духом.

— Блэквелл, я тону. Тону в крови. Она заливает улицы.

— Как всегда.

— Да, но времена изменились. Машины, ружья, люди навроде нас, живущие на таких аристократических улицах, как эта. Выскочки, в которых нет ни капли благородной крови. Люди, сделавшие состояние в колониальных войнах, безжалостным угнетением и бессовестным торгашеством.

Дориан усмехнулся.

— Люди навроде вас, возможно. Я — граф, вы разве не знаете?

— Исключительно благодаря жене, — возразил Морли.

— Я незаконнорожденный сын маркиза. В моем мизинце больше благородной крови, чем во всем вашем теле.

Морли и Арджент уставились на него так, будто у него выросли рога.

Разумеется, Арджент об этом знал, но никто не осмеливался произносить это вслух более десятка лет.

Пока он не стал Дорианом Блэквеллом.

— Маркиз? — скривился Морли. — Какого черта…

— Древний шотландский титул. — Дориан пристально посмотрел на инспектора, ожидая, пока до того дойдет. — Тот, что носил Маккензи, как мне кажется.

— Рейвенкрофт, — выдохнул Морли, — мне следовало бы догадаться. Вы очень с ним похожи. Но это же невозможно, ведь ему чуть за сорок или около того.

— Его отец изнасиловал мою мать.

Морли покачал головой, недоверие вспыхнуло в его налитых кровью глазах.

— Вы брат Демона-горца?

— Единокровный, — пожал плечами Дориан, поежившись от этого слова.

— Вы, если не ошибаюсь, познакомились с ним, служа в одном полку во время Второй опиумной войны?

Морли кивнул, его взгляд затуманился дымкой воспоминаний.

— Никогда не видел никого подобного Рейвенкрофту. Ядра китайских пушек для него словно бы и не существовали. Пули, штыки, ножи его не брали. Мы все занимались одним — убивали людей… но Лиам Маккензи был варвар. Дикарь. Ему не было равных.