Первое, что заметила Джорджи в Оксфорде, это то, что соревнование было жестче во всех отношениях. Ей приходилось тратить больше усилий, тогда как остальные в основном зубрили и записывали. К светской жизни это относилось в еще большей степени, чем к учебе. У нее были подружки, были поклонники. Она была веселой и своеобразной девушкой. Хотя Джорджи и нравилась студенческая жизнь, но если ничего другого не оставалось, она вполне довольствовалась своим собственным обществом и любила почитать или помечтать.

Несколько раз она влюблялась. Но ее влюбленности всегда проходили на фоне какого-то эмоционального равнодушия. Она не жалела об этом: это оберегало от страданий. Но это также вело к тому, что Джорджи научилась смотреть на людей механически: если они ее разочаровывали, она их выключала.

Один из соискателей был очень подходящей партией.

— Я знаю, знаю, — говорила Джорджи Пэтси Фосетт (вскоре после встречи в Оксфорде они стали лучшими подругами). — Он устроит мою мать на все сто процентов. Но единственное, чего он хочет на самом деле, это чтобы я была прежде всего и только женой. Когда он говорит, что не будет возражать против моей карьеры, он сам не верит тому, что говорит. Так что нам лучше расстаться.

Джорджи мечтала сделать такую карьеру, которая позволила бы ей управлять собственным экипажем, и она догадывалась, что блеск ее карьеры будет ярче по ту сторону Атлантики, возможно, в Нью-Йорке. Она хотела быть журналисткой. Ей всегда нравилась Британия. Здесь был большой выбор газет и цветных иллюстрированных журналов. Но журналистика в Британии была профессией мужчин. Лучшее, на что могла рассчитывать женщина, — это место в отделе сбора информации. Время для женщины-редактора даже развлекательного журнала еще не пришло.

Идеальным местом для карьеры ей казался Нью-Йорк. Вот уж где был поистине огромный выбор журналов! Больше всего Джорджи хотелось быть редактором иллюстрированного еженедельника, так чтобы вся политика редакции была целиком и полностью в ее руках — в отношении властей, в отношении прессы, литературная, социальная, денежная политика, политика в отношении моды и любая другая политика, которую еще можно было вообразить.

— Хочу быть тем, кто дергает за ниточки, заставляя марионеток плясать, — говорила она Пэтси Фосетт.

Со дня смерти отца Джорджи ничто уже больше не связывало с Америкой, она задумывалась о возвращении туда только из-за карьеры. Она никогда не скучала по Небраске. Если и вставал перед ней когда-нибудь образ фермы, где прошло ее детство, то он всегда напоминал скорее картинку в рамочке, моментальный снимок из далекого прошлого.

Подруга Джорджи, Пэтси Фосетт, росла окруженная любовью обоих родителей, чего Джорджи не знала со времен раннего детства. Отец Пэтси был секретарем Королевского суда. К девочке относились как к сокровищу, особенно после того, как выяснилось, что миссис Фосетт не сможет больше иметь детей.

Всякий раз, если коллеги спрашивали судью Фосетта, когда он собирается отправить свою дочь в пансион, судья отвечал:

— Нам с женой никогда не нравился этот странный английский обычай — отсылать от себя детей. И мы не собираемся распространять его на своего единственного ребенка.

Пэтси ходила в элитарную лондонскую дневную школу, расположенную в двадцати минутах езды на автобусе от дома Фосеттов в Кенсингтоне. Антония, как ее тогда звали, преуспевала и в учебе, и в спорте. Однако после того, как ей исполнилось тринадцать, в доме Фосеттов разразилась буря. Судья Фосетт всю жизнь отчетливо помнил этот день. Вся семья сидела за тиковым столом на балконе и поедала воскресный ленч. Солнечный свет, проникавший сквозь ветви дуба, нависавшие над балконом, играл в медовых волосах Антонии, превращая их в золотые. Тут-то все и началось. Антония объявила родителям, что с этого дня она откликается только на имя Пэтси. Родители переглянулись.

— Но Антония — такое красивое имя, дорогая, — произнесла наконец миссис Фосетт.

— Оно не идет мне.

Продолжать явно требовалось с осторожностью.

— Если ты хочешь сменить имя, — терпеливо начал судья, — не лучше ли как следует поразмыслить, прежде чем принять окончательное решение? Американцы обычно называют словом «пэтси» дурачка, которого все обманывают.

— Мне все равно, — ответила девочка. — За дурочку меня никто не посмеет принять.

Мистер Фосетт увидел, что глаза Антонии вдруг стали дерзкими, темно-бирюзовыми. Он подавил вздох.

С несколько смущенным видом девочка обернулась к матери:

— Жалко, что так получилось с полотенцами, мам, — сказала она. — Может, удастся как-нибудь выдернуть стежки из «А», чтобы получилось «П»?

Дело в том, что миссис Фосетт, выкроив несколько часов из своего более чем насыщенного расписания, специально съездила к «Хэрродсу» и выбрала Пэтси в подарок ко дню рождения два турецких махровых полотенца ярко-зеленого цвета, которые попросила украсить монограммой «АФ».

Пэтси по-прежнему преуспевала в учебе и спорте, но у нее появилось еще два увлечения. Во-первых, теперь ей нравилось, просыпаясь по утрам и лежа в постели изучать свое начинающее созревать тело. При этом она раскидывала ноги в стороны, а руки поднимала над головой, так что они лежали на ее блестящих волосах цвета меда (она подумывала о том, чтобы называться Хани, но потом решила, что это будет звучать слишком по-американски). Другим увлечением Пэтси, тесно связанным с первым, был пятиклассник из соседней школы для мальчиков. Дважды в неделю они встречались после занятий на лужайке под платаном перед школой Пэтси, пили вместе кофе в Хэммерсмит Роуд, затем Пэтси садилась в метро и ехала домой.

Судье Фосетту казалось, что по вечерам сам воздух его дома наполнен возбуждением, которое испытывает его дочь при мысли об этом прыщавом юнце. Разговаривая с родителями даже на самые невинные темы, Пэтси как бы постоянно бросала им вызов. Почему она не может гулять по вечерам и в будние дни? Почему должна раньше всех приходить домой в субботу? Почему она и этот страхолюдный (по мнению судьи) юнец не могут прихватить наверх, в комнату Пэтси, свои чашки кофе? И почему они не могут покурить там за чашкой кофе?

Каждый год из последовавших четырех все больше и больше напоминал ад. Наконец, когда Пэтси уехала в Оксфорд, все трое вздохнули с облегчением. «С глаз долой — из сердца вон», к удивлению миссис Фосетт, сработало.

И все же миссис Фосетт очень беспокоила импульсивная натура дочери. Радуясь, что ее дочь не выросла неразборчивой, она волновалась из-за той напряженной силы, с которой Пэтси обычно влюблялась. Как долго продлится любовь Пэтси, угадать было невозможно. Иногда год или два, иного всего месяц. Если Пэтси надоедал ее возлюбленный или она влюблялась в кого-нибудь другого, она не всегда заботилась о чувствах того, кого отвергала. Но если оставляли ее, уж тут Пэтси была безутешна.

— Не давай мужикам влиять на свои чувства, — говорила подруге Джорджи. — Все время повторяй про себя: «Ну и черт с ним, не больно-то и нужно».

Джорджи попыталась обучить Пэтси той тактике, которой пользовалась в таких случаях сама:

— Надень на себя маску, притворись, что тебе абсолютно наплевать, что он тебя бросил. А потом обнаружишь, что маска приросла к лицу и изменила твое внутреннее состояние — тебе станет действительно наплевать.

— Мне это не помогает, — рыдала Пэтси.

— Это потому, что ты не можешь стать по-настоящему безразличной. Попробуй все время, это может не сработать сто раз подряд, но потом сработает. Только все время повторяй про себя: «Не дам этому придурку влиять на свои чувства».

Вскоре после окончания Оксфорда Джорджи и Пэтси решили вместе снимать квартиру. Они поселились на Ноттингхилл-Гейт в старом перестроенном доме. Этот район был популярен среди лондонской интеллигенции, к тому же девушкам было удобно добираться на работу — Джорджи — в редакцию «Харперс», Пэтси — в издательство Джонатана Кейпа. Ноттингхилл имел то дополнительное преимущество, что находился недалеко от дома Фосеттов. Отправляясь навестить родителей, Пэтси часто брала подругу с собой.

— В твоей семье есть все, чего нет в моей, — говорила Джорджи.

Спроси ее кто-нибудь, завидует ли она подруге, она бы, пожалуй, ответила «нет». Джорджи так давно жила вне семьи, что ей казалось, она никогда не захочет для себя той эмоциональной ответственности, которую подразумевает семейная жизнь. Тем не менее визиты к Фосеттам казались ей чем-то особенным. Она не просто уважала родителей Пэтси, она полюбила их всей душой.

— Они никогда даже не касаются друг друга на людях и тем не менее всегда умудряются производить впечатление единого целого. Я не знаю другой такой пары, как они, — часто повторяла Джорджи.

Джорджи вполне успешно карабкалась по служебной лестнице «Харперс». Пэтси же тратила основную часть рабочего времени младшего редактора на рисование в большом блокноте смешных сценок из жизни смешных людей, какими она представляла их себе по тем рукописям, которые ей приходилось редактировать.

— Авторы чересчур серьезно воспринимают своих персонажей, — говорила Пэтси. — А на самом деле большинство их героев совершенно абсурдны.

Глядя на рисунки подруги, Джорджи неизменно разражалась хохотом.

— Ты должна пойти на курсы и поработать над техникой, — говорила она.

Но Пэтси была слишком занята любовными переживаниями, чтобы у нее оставалось время на что-то еще.

— Несомненно одно, — сказала она как-то утром Джорджи, после того, как накануне вечером рассталась с мужчиной, которого обожала целых восемнадцать месяцев. — Как бы сильно я ни влюбилась в следующий раз, Джорджи, я не выйду замуж, пока моим чувствам не исполнится три года.

Несколько раз Пэтси появлялась в свете с членами парламента, но нашла их всех ужасно скучными.

— Думаешь, что все они жутко интересные, умные, обаятельные, а они оказываются напыщенными свиньями.

Потом Пэтси встретила Яна Лонсдейла. Он сразу привлек ее внимание тем, что произвел впечатление человека, который знает, чего хочет от жизни. Легкая хромота делала Яна еще более интригующей, почти загадочной фигурой.

Отец Яна Лонсдейла служил в колониях, а когда мальчику было пять лет, его родители умерли от малярии в Родезии. Ян вырос у бабушки и дедушки в их шикарном доме в Дербишире.

Перед самым окончанием школы Ян попал в автомобильную аварию. Он был за рулем машины, на которой их компания возвращалась с вечеринки, и, что необычно для водителя, был единственным из ребят, кто серьезно покалечился. Следующие десять месяцев Ян провел на больничной койке, утешаясь тем, что, кроме себя, винить за свое состояние было некого. Если уж переломал себе все кости, приятнее сознавать, что ты сделал это сам. От ответственности Ян никогда не увиливал.

Яну сделали пять операций на ноге, но она так никогда и не пришла в полный порядок. Это закрыло для Яна спортивные игры, в которых он до этого преуспевал. Наверное, именно поэтому на первое место в годы учебы в Оксфорде для Яна вышли сексуальные успехи. А может, это просто совпало с его давнишним идеалом мужчины. Какой бы ни была причина, Ян усердствовал вовсю. И даже когда он бывал в кого-нибудь влюблен, это не мешало ему путаться и с другими девушками.

Хромота его не отпугивала женщин. Напротив, она делала его по-своему неотразимым. У Яна были темные волосы, большие серые глаза, впечатляющий рост — он был почти красавчиком, а женщины с подозрением относятся к красивым мужчинам. Обычно они испытывают в их обществе приступы неуверенности в себе. Небольшой недостаток, напротив, способен их приободрить.

После Оксфорда Ян открыл в Мидленде свое дело по разработке компьютерных программ. Он был уверен в себе, талантлив и удачлив. Доходы от бизнеса росли, как снежный ком, катящийся с горы.

В двадцать пять лет Ян сделал первую попытку стать членом парламента. Однако только через четыре года, когда казавшаяся безнадежной борьба за место в парламенте сделала его куда более желанным, чем вначале, Яну неожиданно подвернулась возможность это место занять. Хотя в тот год его партия потеряла большинство на выборах, Ян стал членом парламента от Шустона. Через несколько месяцев Ян Лонсдейл приобрел хорошую репутацию в Палате общин.

Потом он встретил Пэтси.

Как только Ян увидел копну волос цвета меда, зеленые глаза, он едва удержался от того, чтобы не протянуть руку и потрогать девушку. Ему импонировали раскованные манеры Пэтси. А вскоре после того, как он впервые побывал с ней в постели, Ян обнаружил, что влюблен как никогда раньше.

— Я не перенесла бы, — сказала как-то Пэтси, когда они отдыхали после любовных игр, в изнеможении лежа на широкой кровати в доме Яна, — если бы вдруг узнала, что ты оказался в постели с другой женщиной.