Как только маленькое существо было замечено, ненасытная страсть англосаксов к истреблению птиц, начиная от величественного орла до ничтожного воробья, проявилась во всей своей силе. Экипаж забегал по палубе, пассажиры бросились в каюты, чтобы поскорее схватить ружья и подстрелить птичку. Счастливец, которому первому попалось губительное оружие, был старый квартирмейстер[2]«Аквилы». Он прицелился и уже хотел спустить курок, как вдруг на него налетел один из пассажиров, молодой, худощавый, загорелый, живой мужчина, выхватил у него ружье, разрядил его через борт корабля и с негодованием воскликнул: Негодяй! Вы хотите убить бедную, уставшую птичку, которая доверилась нашему гостеприимству и ничего не требует от нас, кроме отдыха. Это маленькое, безвредное существо такое же создание Божье, как и вы. Мне стыдно за вас – у вас на лице написано убийство, я прихожу в ужас от вашего поступка. Квартирмейстер, высокий, серьезный мужчина, очень медленный в движениях, выслушал этот выговор, вытаращив глаза и открыв рот от удивления, из которого потекла желтая от табака струйка слюны. Когда пылкий молодой человек остановился, чтобы перевести дух, моряк обратился к публике, собравшийся вокруг них.

– Господа, – сказал он с римским лаконизмом, – этот молодой человек сумасшедший.

Голос капитана остановил общий взрыв хохота.

– Довольно, – сказал он. – Никто не должен стрелять в птицу. Позвольте заметить, сэр, что вы могли бы проявить свои гуманные чувства и не в таких выражениях. Пылкий молодой человек опять заволновался.

– Вы совершенно правы, сэр! Я заслужил это замечание. Он побежал за квартирмейстером и схватил его за руку. – Прошу у вас прощения, прошу от всего сердца. Вам следовало выбросить меня за борт за все то, что я наговорил вам. Пожалуйста, извините мою горячность, простите меня.

– Что вы говорите? Кто старое помянет, тому глаз вон! Вот это прекрасно! Вы отличный, малый! Если я могу быть вам полезен (вот моя визитная карточка, в ней и адрес в Лондоне), пожалуйста, дайте мне знать, умоляю вас, исполнить это.

Он поспешно вернулся к капитану.

– Я помирился с моряком, он простил мне, он не сердится. Позвольте мне поздравить вас: у вас хороший христианин на службе. Я бы желал походить на него. Извините меня, господа, – обратился он к присутствующим, – за произведенный мной переполох. Я вам обещаю, что этого впредь не случится.

Мужчины переглянулись и, казалось, согласились с мнением квартирмейстера о их спутнике. Женщины, тронутые его чистосердечием и очарованные красивым лицом, раскрасневшимся от волнения, подумали, что он был прав, спасая бедную птичку и что прочим мужчинам не мешало бы более походить на него.

Разговоры о происшествии еще не прекратились, когда зазвонил колокол, возвещавший о завтраке.

Все пассажиры разошлись с палубы, за исключением двух. Один из них был пылкий молодой человек, другой – господин средних лет с седой бородой и проницательными глазами, он молча следил за происшедшей сценой и теперь воспользовался удобным случаем, чтобы познакомиться с героем происшествия.

– Вы не будете завтракать? – спросил он.

– Нет, сэр. Люди, с которыми я жил, не едят каждые три или четыре часа.

– Извините меня, – продолжал первый, – но мне хотелось бы знать, с какими это людьми вы жили? Мое имя Хеткот, я был когда-то членом коллегии для воспитания юношества. Из того, что я видел и слышал сегодня утром, я заключил, что вы не были воспитаны ни по одной из принятых теперь систем. Не так ли?

Пылкий молодой человек вдруг обратился как бы в статую покорности и заговорил, будто отвечал урок.

– Я Клод Амелиус Гольденхарт. Мне двадцать один год. Я единственный сын покойного Клода Гольденхарта из Шефильд-Хата, Букингам-шайра в Англии, воспитывался Первобытными Христианскими Социалистами в Тадморской Общине, в штате Иллинойс, наследовал ежегодный доход в пятьсот фунтов и теперь, с одобрения Общины, отправляюсь в Англию, чтобы посмотреть на тамошнюю жизнь.

Мистер Хеткот выслушал этот многословный отчет, недоумевая, насмешка это или просто оригинальное сообщение фактов. Клод Амелиус Гольденхарт увидел, что впечатление, произведенное им, неблагоприятно и поспешил его сгладить.

– Извините меня, сэр, – начал он, – я не смеюсь над Вами, как Вы, кажется, предполагаете. Нас в Общине учат быть вежливыми со всеми. Говоря откровенно, во мне есть что-то странное (право я не знаю что именно), заставляющее незнакомых мне людей спрашивать, кто я такой. Вы, может быть, помните, что между Иллинойсом и Нью-Йорком расстояние большое, а любопытные люди не редки в дороге. Когда нужно часто повторять одно и то же, то раз принятая форма выводит из затруднения. Так я облек в форму свои сообщения и передаю их всем желающим со мною познакомиться. Довольны вы, сэр? Так дайте мне руку, чтобы доказать это.

Мистер Хеткот с большим удовольствием пожал ему руку. Невозможно было устоять против честных карих глаз и простого, задушевного обращения молодого человека с оригинальной манерой и странным именем.

– Мистер Гольденхарт, – сказал он, опускаясь на скамью, сядем и поговорим.

– Все, что хотите, сэр, только не называйте меня мистер Гольденхарт.

– Почему?

– Потому что это слишком церемонно. Вы могли бы быть моим отцом, моя обязанность называть вас мистер или сэр, как мы называли старших в Тадморе. Я оставил всех своих друзей в Общине и чувствую себя очень одиноким в этом большом океане, между чужими. Сделайте мне одолжение. Называйте меня по имени.

– Какое же из Ваших имен лучше выбрать? – спросил мистер Хеткот, исполняя просьбу оригинального юноши. – Хотите я вас буду называть Клод?

– Нет. Первобытные христиане говорили, что Клод французское имя. Называйте меня Амелиусом или просто Мель, (так меня звали в Тадморе), я буду чувствовать себя как дома.

– Хорошо, – сказал мистер Хеткот. – Теперь, мой друг Амелиус или Мель, я буду говорить так же откровенно, как и вы. Христианские Социалисты, должно быть, очень доверяют своей системе воспитания, если пустили вас одного по белому свету?

– Вы угадали, сэр, – отвечал Амелиус хладнокровно. – Я могу служить доказательством.

– У вас, вероятно, есть родные в Лондоне? – продолжал мистер Хеткот.

По лицу Амелиуса впервые пробежала тень.

– У меня есть родственники, – сказал он, – но я обещал никогда не видеться с ними. Это бессердечные люди, и они сделали бы из меня бессердечного светского человека. Это сказал мне отец на своем смертном одре.

Он снял шляпу, упомянув об отце, и замолчал, в глубоком раздумье опустив голову. Спустя минуту он опять надел шляпу и взглянул на мистера Хеткота со своей светлой, ласковой улыбкой.

– Мы читаем небольшую молитву за упокой души любимых нами людей. Когда приходится упоминать о них, – сказал он, – мы молимся молча, чтобы не обратить на себя внимание, так как ненавидим ханжество в нашей Общине.

– Я вполне согласен с Общиной, Амелиус. Но, милый мой юноша, неужели ни один друг не встретит вас в Лондоне?

Амелиус таинственно поднял руку.

– Позвольте? – сказал он, вынимая из бокового кармана письмо.

Мистер Хеткот, все время следивший за ним, заметил, что он смотрит на адрес с гордостью и удовольствием.

– Один из братьев нашей Общины, – объявил Амелиус, – дал мне это рекомендательное письмо, сэр, к человеку замечательному, человеку, который может служить примером для всех нас. Из бедного швейцара он становится, благодаря своей настойчивости и честности, одним из самых уважаемых торговцев Лондона. – Произнеся этот панегирик,[3] Амелиус подал письмо мистеру Хеткоту. На нем был следующий адрес: Джону Фарнеби, эсквайру, дом Рональда и Фарнеби бумажных торговцев, улица Альдерсгэт, Лондон.

Глава II

Мистер Хеткот посмотрел на адрес с удивлением, которое не ускользнуло от внимания Амелиуса.

– Вы знаете мистера Фарнеби? – спросил он.

– Я немного знаком с ним, – отвечал Хеткот неохотно.

Амелиус продолжал расспрашивать: что он за человек? Будет ли он чувствовать предубеждение против меня за то, что я воспитывался в Тадморе?

– Я должен лучше познакомиться с вами и с Тадмором, прежде чем буду в состоянии ответить на ваш вопрос. Скажите мне лучше, каким образом попали вы в общество Социалистов?

– Я был тогда еще ребенком, мистер Хеткот.

– Очень хорошо. Но ведь и у детей есть память. Может быть, по какой-нибудь причине вы не желаете рассказать мне то, что помните?

Амелиус отвечал немного грустно, не поднимая глаз с палубы.

– Я помню, что случилось что-то, бросившее тень на всю нашу жизнь, помню, что моя мать была в этом замешана. Когда я вырос, я не смел расспрашивать отца, и он никогда не рассказывал мне ничего. Я помню только, что она сделала ему какое-то зло, а он простил и позволил ей остаться дома, все родные и друзья порицали его и отдалились от него с этих пор. Вскоре (я был в школе тогда) мать моя умерла. За мной послали, и я шел за ее гробом вдвоем с отцом. Когда мы вернулись и остались одни, отец посадил меня к себе на колени и поцеловал.

– Амелиус, – сказал он, – хочешь остаться в Англии с дядей и теткой или ехать со мной в Америку, чтобы никогда сюда не возвращаться? Подумай хорошенько! Мне нечего было думать, я ответил: поеду с тобой, папа.

Он испугал меня, вдруг разразившись рыданиями.

Я никогда еще не видал его в таком состоянии. Теперь мне все стало понятно. Сердце его было разбито. У него не осталось никого на свете, кроме маленького сына. Итак, в конце недели мы уехали, на палубе корабля нас встретил добродушный господин с длинной, седой бородой, он приветствовал отца, а мне дал пирожок. Я думал, что он капитан. Ничуть не бывало. Это был первый социалист, которого я когда либо видел, он-то и уговорил моего отца оставить Англию.

Насмешливая улыбка мелькнувшая по лицу мистера Хеткота обнаружила, какого он мнения о социалистах.

– И вы поладили с добродушным господином? – спросил он. – Обратив вашего отца, он обратил… и вас пирожком?

Амелиус улыбнулся.

– Будьте справедливее к нему, сэр, он не доверился пирожку. Когда Америка была уже в виду, он сказал маленькую проповедь, предназначавшуюся исключительно для меня.

– Проповедь? – повторил мистер Хеткот. – В ней, я думаю, мало было речи о религии.

– Очень мало, сэр, – ответил Амелиус. – Не больше, чем в Евангелии. Я не мог еще вполне понимать его тогда, он написал мне проповедь на одной из моих книг и велел читать, когда надоедят сказки. Книг со мной было немного, когда весь запас истощился, я поневоле принялся за проповедь и прочел ее столько раз, что, кажется, и теперь помню ее.

«Мой милый мальчик, Христианская религия, как учил ей Христос, давно перестала быть религией Христианского мира. Эгоистичное и жестокое лицемерие заменило ее. Пример твоего отца доказывает справедливость моих слов. Он исполнял первую и главную обязанность христианина: прощать обиды. Этот поступок, по мнению его друзей, покрыл имя его позором, они все отстранились от него. Он прощает им и хочет успокоиться, отдохнуть в Новом Свете между подобными ему христианами. Ты не раскаешься, что поехал с ним, ты будешь членом любящей семьи и, когда вырастешь, сам изберешь себе образ жизни! Вот все, что я знал о социалистах, когда мы приехали в Тадмор после продолжительного путешествия».

Мистер Хеткот опять обнаружил предубеждение.

– Бесплодное место, – сказал он, – если судить по имени.

– Бесплодное? Бог с вами! Я никогда не видал и, вероятно, никогда не увижу места красивее этого. Светлая, извилистая река, впадающая в голубое озеро, гора, покрытая цветниками и великолепными, тенистыми деревьями. На вершине горы кирпичные и деревянные здания Общины, окруженные верандами и до такой степени покрытые ползучими растениями, что нет возможности различить их архитектуру. Позади домов деревья, а по другую сторону горы – нивы, необозримые, блестяще-желтые нивы, расстилающиеся до самого горизонта.

Вот какая картина открылась перед нами, когда мы вышли из дилижанса в Тадморе.

Мистер Хеткот все еще не уступал.

– А каковы обитатели этого земного рая? – спросил он. – Святые, да?

– О нет, сэр! Они совершенно непохожи на святых, едят и пьют, как все люди, предпочитают чистое белье грязной власянице и никогда не прибегают к бичеванию, чтобы избежать искушения. Святые! Они, как школьники, выбежали к нам навстречу, расцеловали нас и угостили вином своего изделия. Святые! О, Мистер Хеткот, в чем вы нас еще обвините! Я не успею уничтожить одного подозрения, как у вас уже появляется другое. Вы не обидитесь, если я вам скажу, что мне пришло в голову? Вы, должно быть, священник Англиканской церкви!

Мистер Хеткот был, наконец, побежден, он расхохотался.

– Как вы могли это угадать, несмотря на то, что я путешествую в охотничьем костюме и цветном галстуке?

– Это легко объяснить, сэр. Всевозможные посетители допускаются в Тадмор. Их очень много бывает осенью. Все их лица выражают большую или меньшую подозрительность. Они осматривают все, едят и пьют за нашим столом, принимают участие в наших удовольствиях и очень любезны с нами. Но, когда наступит время отъезда, мы узнаем, что это за люди. Если на лице гостя, который весь день смеялся и был весел, при отъезде выражается прежняя подозрительность, вы можете быть уверены, что это священник. Не обижайтесь, мистер Хеткот, я с удовольствием замечаю, что ваши сомнения рассеялись. Вы не очень похожи на священника, сэр. Я еще не отчаиваюсь обратить вас.