‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Он медленно тянет кончик пояса в сторону, упиваясь шорохом ткани в развязывающемся узелке. Отводит полы халатика и судорожно сглатывает, пожирая меня своими голодными глазами. Обводит подушечкой пальца верх лифчика, чертит по животу, лаская его, трогает край трусиков. Простое белье — я не подумала надеть что-нибудь особенное, только чувствую себя моделью из "Victoria Secret" в самом сексуальном комплекте. Жаркий выдох, опаляющий кожу, проникающий под нее и разжигающий томное пламя внизу живота. Тягучее, гудящее, с каждой секундой захватывающее все больше и больше мое тело. Накрывает губами набухший до боли сосок, потом второй. Ласковый искуситель, который чувствует мое тело лучше меня самой. Вижу как трепещут его ноздри, почуявшие мое возбуждение. Слышу хрипящий выдох, когда я завожу руки за спину, чтобы расстегнуть крючки лифчика и освободить из плена его любимое лакомство. И он пробует его, дыша все чаще и надсаднее, рисует узоры языком, поцелуями, вдыхает мой первый стон своими нежными губами. Глухой рык, проникающий в самое сердце, а по спине мурашки от трепетных прикосновений к отяжелевшей от возбуждения груди. Пьет меня крохотными глотками, распаляя и распаляясь все больше, до нестерпимого, невыносимого по своей тягучести спазма внизу живота.

Сильные руки. Подхватывают меня. Несут в спальню. Спину холодит прикосновение простыни, а по венам пожар от пьяного и пьянящего тумана в голосе:

— Еля…

В трёх буквах смысла больше, чем в тысяче слов. Они звучат в моей голове, распускаясь бутоном невероятного цветка, шепчут "люблю", "хочу", "моя"… Я слышу каждое, выгибаясь, растворяясь без остатка в нежности изучающего кромку трусиков языка. Жадный, изголодавшийся вдох и, закручивающий в тугую спираль нервы, выдох. Он опаляет мое лоно сквозь ткань, дразнит невесомым прикосновением губ, разгоняя до безумия сердце. Оно колотит в виски, прошибает грудную клетку и замирает, падая с высоты, от нарочито медленного движения пальцев, стягивающих последнюю преграду. А потом, рывком, вверх. Снова срывается вскачь от одного взгляда.

— Макс…

Мой голос дрожит, умоляя, только колени бесстыдно раздвигаются все шире и шире, открывая его глазам все, что они хотят видеть. Я вцепляюсь пальцами в простынь, комкаю ее, сгорая от предвкушения, и, не сдерживаясь, кричу за мгновение до того, как он коснется кончиком языка моего лобка и опаляющая, гудящая волна накроет меня с головой. Витиеватый узор. Осторожная, пропитанная нежностью ласка, а я задыхаюсь, не слыша ничего кроме своего хрипящего стона и гула вновь скручивающихся в тугой узел нервов. Горящее прикосновение головки, проникающей внутрь — меня бьёт крупной дрожью, и снова разряд, прошивающий насквозь, сплавляющий в одно целое наши тела, души, сердца. Его — бьётся мне в грудь, а мое отвечает ему, заполошно барабанясь в ребра.

Поцелуй. Пряный привкус моего возбуждения на губах толкает меня навстречу. Дёргаю бедрами, требуя отдать мне себя и отдавая себя до последней капли. До последнего нерва и капли крови. Ногти впиваются в плечи, полосуют их, подбираясь к ягодицам, вдавливают их все глубже.

— Я люблю тебя, Еля…

— Люблю тебя, мой липкий мальчишка.

38


Клей


На столе рядом с моей тарелкой всего одна вилка, ложка и нож, когда у Ели и ее мамы целая выставка разных. Списала, бля, Федоровна. Окончательно и бесповоротно. И вот на кой хер я зубрил все эти салатные, десертные спрашивается? Медленно тяну салфетку на колени, а зубы скрипят, стирают эмаль — даже шанса не оставила показать, что я не быдло и могу запомнить что чем жрут. Пизда Ивановна. Только вслух высказать свое мнение сыкотно — Федоровна играется бритвой, посматривая в мою сторону с улыбочкой садистки. Блядь, чего тебе не хватает-то? Все же ровно у нас с Елей. Ремонт сделали, в квартиру переехали, батя участок купил… Какую, блядь, тебе звезду с неба достать, чтобы отколупалась уже!?

— Как дела, Максим? Как на работе?

— Спасибо, Татьяна Федоровна. Все хорошо.

"Заебись! Заебись у меня дела! Ещё бы выключила стерву и вообще ништяк станет! Только хер там плавал — бритва все быстрее летает между пальцев, а я слежу за мелькающим лезвием, как приколоченный, и, сука, лишний вздох сделать ссусь. Полоснет ведь по горлышку и вспоминай, как звали. Пиздец. Подарил боженька тещу. У Филыча Риткины предки — ангелы просто, а у меня — всадник апокалипсиса с бритвой в руке. Марки лучше бы коллекционировала или крючком вязала!"

— Хорошая бритва.

— Спасибо, Татьяна Федоровна… в смысле, я рад, что вам понравилась.

— Любишь пельмени?

— Очень.

Клац. Резкий звук закрывшегося лезвия и все та же улыбочка садистки, когда меня чуть не подбрасывает на стуле.

"Сука! Блядь! Да убери ты ее уже куда-нибудь!"

— Боишься?

— Опасаюсь, Татьяна Федоровна.

— Правильно делаешь, Максим. Мужчина не должен бояться.

"Ага. Ты бы сейчас на себя со стороны посмотрела. В штаны наложишь, если ночью приснишься. Еля! Еля!!!"

Выдыхаю с облегчением, услышав за спиной приближающиеся шаги — при дочери Федоровна хоть немного держит себя в руках и все же откладывает подарок в сторону довольная, как хрен знает кто.

— Мам, а ты чего такая странная? — Еля опускается на стул, кладет ладонь на мое дергающееся бедро и ее голос начинает звенеть. — Мама! Опять!? Сколько можно?

— Мне нравится, как Максим держится.

Охренеть! Ей видишь ли нравится, как Максим держится, а то что Максим уже и завещание написал, и в гробик прилёг, и даже земелькой себя присыпать начал, так — хрень. Развлекалочка у нее такая своеобразная — седые волосы на моей башке генерировать. За пять минут, пока Еля в туалет ходила, жути нагнала по самое горлышко, и сидит счастливая.

— Антонина! — рявкает похлеще тепловозного гудка, а я уже сомневаюсь, что переживу ещё пару таких походов в гости.

И ведь знаю, что ничего плохого не сделал, а каждый раз очко на минус сводит, стоит переступить порог ее дома. Не теща, а ведьма какая-то. Любительница опасных бритв, блин! Ещё и кухарку себе под стать выбрала. Та ещё мегера с суповником. Шкандыбает с таким видом будто у самой королевы Елизаветы работает, а не у Сатаны Федоровны.

Будь моя воля, вообще бы в эти гости не ездил, но Еле нравится обедать в воскресенье у мамы, и я еду, всю дорогу уговаривая себя, что раз в неделю — далеко не худший вариант, мысленно настраиваюсь, обещая себе бонус — целых шесть дней спокойствия, и практически сразу мечтаю свалить. В детстве стоматолога так не боялся, как любимую тещеньку, а ей видимо в кайф надо мной глумиться. Вот и сейчас отправила Мегеру обратно и сама взялась половником орудовать, накладывая мне пельмени. Типа заботу проявляет.

— Максим, тебе с водичкой или без?

— Если можно, Татьяна Федоровна.

— А почему нельзя? Конечно можно. Воды не жалко.

— Мама!!! Ты куда ему столько валишь?

— Мужчина должен много есть.

В душе не представляю куда в меня влезет та гора пельменей, которую мне наложили щедрой рукой, но, бля буду, сожру, чтобы хоть здесь отколупалась. Если не придумает ещё чего-нибудь.

— Сметану бери, Максим.

— Спасибо, Татьяна Федоровна.

Одно радует — пельмени я действительно люблю, а у Федоровны они реально прикольные. Небольшие, с кислинкой непонятной, но от этого не менее вкусные. Одно смущает, что тещенька больше смотрит, чем ест. Травануть что ли решила, а кислинка эта — яд какой-нибудь? От этой мысли пельмень встал поперек горла, и я чуть ли не силой протолкнул его вниз по пищеводу.

— Антонина добавляет в мясо квашеную капусту, — усмехнувшись, развеяла мои опасения теща. — Ешь, не бойся.

— Спасибо, Татьяна Федоровна, — просипел я, мысленно перекрестившись. Точно ведьма, если мысли читает.

— М-да… Тяжело нам с тобой будет, Максим, — выждав несколько минут, произнесла Федоровна, поднимая ладонь, чтобы Еля не влезла.

— Почему, Татьяна Федоровна?

— Юлить я не люблю и характер у меня тяжёлый. Может потому и мужа не было, что с рохлей жить — одно наказание, а того, кому доверять можно, не встретила.

— Так не все же рохли, Татьяна Федоровна, — с опаской произнес я.

— Может и не все, — кивнула она, насаживая пельменину на вилку. Покрутила его и отправила в рот со странной улыбкой. — Как пельмешки? Нравятся?

— Да, Татьяна Федоровна.

— Хорошо. Антонине скажу, чтобы с собой вам положила, — бросила быстрый взгляд на мою тарелку и хмыкнула непонятно к чему. — Неплохо.


Затянувшись сигаретой, выдыхаю дым в потолок и жму плечами:

— Я вообще не понимаю мать Ели. И этого странного недоперемирия тоже. Вроде бы открытой войны нет, и даже спрашивает чё и как там у меня, а с другой стороны миром между нами не пахнет. Кубатурит что-то у себя в голове, будто взвешивает каждое мое слово и поступок, и мне ничего не остаётся делать, как ждать ее приговора. Казнит или помилует, хер знает. Хочется уже хоть какой-нибудь определенности, а ее нет. Только башка пухнет от непоняток и нажраться, как к ней съездим, хочется.

— Попадалово, братка…

— И не говори.

М-да. Что-то я не думал, что по трезвянке когда-нибудь так прорвет. Пригнал в клуб, вывалил на Фила свои мысли и самому становится стрёмно от того, что без палева все рассказал, а сам в глаза смотреть не могу — застебет ещё, — и таращусь на бутылки на полочках за стойкой, понимая, что в них банальная алкашка, которая ни хрена не решит, и проблем потом будет только больше. Лучше уж Филыч застебет, чем нажираться.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍- Не, — протянул Фил, проследив мой взгляд. — Не варик, братка. Ну нажрешься ты, и дальше что? Еля, может, и поймет, что у тебя крышку срывает, на утро башка потрещит, а Федоровна узнает и точно на ленточки пустит.

— Как не хер делать, бро. У нее целый шкаф этих бритв на любой вкус и цвет.

— Вот и я про что, — выудив сигарету из моей пачки, Фил помял ее в пальцах и постучал фильтром о стойку. — Жди пока малая родится. Там и вам не до гостей будет, и теща, может, подуспокоится.

— А может и не успокоится.

— Ну да. Жиза, бля.

— Вообще трындец какой-то.

Вдавив окурок в пепельницу, тянусь за следующей сигаретой и вяло взмахиваю рукой счастливой до тошноты Гельке, нарисовавшейся из подсобки с ящиком пива:

— Привет, чё как работается?

— Привет! У меня просто шик, а вы чего такие кислые? — брякнув бутылки на пол, подходит ближе и кривится, когда мы с Филом дружно шлем ее подальше, чтобы не лезла. — Ну и сами идите туда же!

— Гелька, не беси! Мне одного такого борзого за стойкой мало? — рявкнул Фил. — Шуруй стаканы протирай и не грей уши!

— Больно надо, — фыркнув, девчонка посмотрела на мою кислую рожу и заулыбалась шире. — А хотите прикол? Обещаю, проржетесь до колик.

— Гель, ну свали, а? — прошу ее, но она даже и не думает куда-то уходить.

Ставит две кружки в кофемашину и чуть не прыгает от распирающего его веселья. Вздохнув, Фил смотрит на меня, жмёт плечами, мол один хрен не свалит, и кивает Гельке:

— Ну жги.

— Короче, я тут с подружками пошла в "Монро" пошопиться…

— Буээээээ, — кривимся с Филом, но Гельку, дорвавшуюся до бесплатных ушей, несёт на всех парах:

— Я себе кроссы по скидке отхватила, а Полька такую обалденную блузку нашла… — запинается, увидев наши перекошенные лица, хлопает ресничками, хмурится, догадываясь, что уши завянут раньше, чем она все свои похождения и скидки расскажет. — Короче, Полька предложила перекусить, и мы пошли на фуд-корт. В "Маке" заказали немножко, стоим, никого не трогаем, а тут истеричка одна как заорёт на весь зал!

— Ну и? — демонстративно зевнул Фил. — Слово "лопата" когда будет, чтобы мы ржать начали?

— Да при чем тут лопата? Вы дослушайте сперва! — сверкнув злыми глазищами, Гелька поставила перед нами кружки и протараторила дальше. — Ну вот. Я такая поворачиваюсь посмотреть, что там такое, а там угадайте кто?

— Без вариантов! Лана Роудс! А орала она потому что прямо на фудкорте снимали новый ролик для "Порнхаба"? — спрашиваю и хлопаю ладонью, по протянутой ладони ржущего Фила. — Угадал?

— А вот и нет! — Гелька буквально сверлит меня своим злым взглядом. — Вместо этой твоей Ланы Роудс там истерила мажорка одна, которая в "Провансе" тусуется! А истерила она на твою Лизу к слову! И знаешь почему?

— Удиви.

— Типа твоя Лиза ее мужика не отпускает, а сама с другими шарахается! А твоя Лиза ее так опустила, что потом эта мажорка минут десять обтекала. Вот!