Лаура Паркер - Опьяненные страстью

Рассказчица и слушательница погрузились в молчание.

Мадлен сочувственно выслушала Оделию. Однако скудные познания о мире не позволили ей принять соломоново решение. В монастыре Мадлен уверяли, что мир опасен и коварен. Несмотря на это, она смутно догадывалась о существовании другого мира, в котором любовницы-аристократки некогда считались самыми желанными женщинами Франции.

Она хорошо помнила мадам Селину, бывшую графиню д’Экслижи, временно нашедшую убежище от революции в монастыре Святого Этьена. Мадам Селина привезла с собой целую свиту слуг, роскошную мебель и даже винный погреб. Ее жизнь разительно отличалась от существования монахинь. Избалованная, холеная и праздная аристократка, мадам Селина не утратила красоту и вызывала вполне понятную зависть. О ней осуждающе перешептывались те, кто знал ее за стенами монастыря. Говорили, будто у нее перебывали десятки любовников, в том числе и сам Людовик XVI.

Мадам Селина принесла в обитель запахи и звуки грешного мира. Стоя за спиной аббатисы, она пародировала ее гримасы, сразу поняв, что настоятельница не упускает случая лишить паству маленьких радостей жизни, упрекнуть ее за каждый миг счастья и связать даже любовь с самопожертвованием и страданием.

«Любовь – величайшее из чувств, которые способна познать женщина, – часто повторяла мадам Селина. – Она подобна дурману. Стоит раз вкусить его, и остановиться уже невозможно».

При этом воспоминании Мадлен охватило чувство, мало чем отличающееся от острых мук голода. Но между ними имелась существенная разница: первое из вожделений было давно знакомым, сладким и опасным, и по сравнению с ним голод казался пустяком. Мадлен вожделела мирской жизни. Именно по этой причине она покинула монастырь.

– Несомненно, вы осуждаете меня, – после краткой паузы сказала Оделия.

– Нет. – Мадлен увидела новую знакомую совсем в ином свете. – По-моему, вы избрали самый трудный путь, мадемуазель. Но вы же любите этого мужчину, верно? Любовь причиняет вам боль, но ошибиться в том, что ваши чувства – любовь, невозможно.

Оделия окинула Мадлен взглядом неподдельного удивления.

– Вы не похожи на невесту Христову.

Мадлен придвинулась к ней и прошептала:

– Открою вам тайну: я не монахиня, я только училась в монастыре.

Рассмеявшись, Оделия откинулась на спинку сиденья.

– Мне бы не хотелось лишаться вашей дружбы, Мадлен. Вы долго пробудете в Лондоне?

– Да. Я приехала в гости к матери.

Оделия перевела взгляд на запачканную и мокрую одежду Мадлен.

– Ваша матушка придет в ужас, если вы явитесь к ней в таком виде. – Помедлив, она предложила: – Мы можем заехать ко мне, и моя горничная почистит вашу одежду. По крайней мере я сумею хоть чем-то отплатить вам за приятную беседу.

Мадлен смущенно оглядела собственное монашеское облачение. От усталости у нее слипались глаза. Встретиться с матерью часом раньше или позже – какая разница?

– Похоже, у меня нет выбора.

Оделия сверкнула ослепительной улыбкой:

– Вот именно! И за это я обещаю вам чудесное чаепитие с сандвичами и пирожными.

Мадлен поудобнее устроилась на подушках, размышляя о том, какие таинственные повороты совершает жизнь. Благодаря тому что ее обвинили в воровстве, она обзавелась первой подругой в Лондоне.

– Скачи, мой лихой жеребец! О, ты меня убьешь! Я умираю! Умираю!

Пока мы с моей воодушевленной спутницей приближали сладкий миг слаженными движениями соединенных тел, я нежно ласкал ее налитые груди – этот прием зачастую помогает усилить пыл женщин, привыкших к самым интимным ласкам, – и мчался верхом на ней к естественному удовлетворению наших желаний.

Прием сработал, ибо, достигнув наивысшей точки блаженства, она выкрикнула:

– Милорд, вы пронзите меня насквозь своим могучим копьем!

По прошествии некоторого времени, отстранившись от ее совершенной в своей пышности фигуры, я улегся на спину, расслабив тело, влажное от эликсира взаимного наслаждения.

Спустя несколько минут наши сердца забились ровнее. Я сделал несколько записей, воспользовавшись ее восхитительными округлостями в качестве импровизированного письменного стола.

Несмотря на усталость, служение науке требовало, чтобы я подробно запечатлел события минут беспамятства. Я отметил, как вспыхнуло ее лицо, как исказился рот в стонах страсти. Приподнимаясь, я обратил внимание на то, как яркий румянец преобразил ее бледную грудь в розовые холмы, увенчанные тугими рубиновыми бутонами.

Все эти признаки характерны для любой женщины, обладающей страстной натурой, будь она горничной или герцогиней. Голос, слова, движения, вздохи, стоны и женственный сок любви могут быть обманчивы. Но набухшие соски и «румянец любви» – неопровержимые свидетельства женского возбуждения.

Прилежно водя пером во славу науки, я припомнил совет моей бывшей возлюбленной почаще награждать женщин мимолетными ласками губ или рук. Наставница пояснила, что этот способ неведом мужчинам, за исключением нескольких законченных повес или чувственных натур. А жаль, ведь подобные ласки способны распалить партнера и привести к самым удивительным последствиям. Умному достаточно!

Когда я отложил перо, леди Икс повернулась ко мне лицом, выставляя напоказ роскошное тело, и спросила:

– Я сумела доставить вам удовольствие, милорд?

– Разумеется, cara mia, – любезно отозвался я, радуясь возможности высказать вслух истину. Столь пылкого участия в моих экспериментах еще никто не принимал. Однако в ту минуту чрезмерная откровенность была неуместна. – Я восхищен!

Она мило улыбнулась и дотронулась пухлыми губками до моего подбородка, черные кудри каскадом обрушились на мою нагую грудь.

– Слухи верны: вы и вправду великолепны. – Протянув дерзкий пальчик, она коснулась моих чресел. – Скажите, неужели ваша выносливость не уступает вашей красоте?

Со смелостью куртизанки она принялась поглаживать предмет своих желаний и вскоре привела его в любезное ей состояние. Но на этом она не успокоилась. Убедившись в твердости моего копья, она склонила кудрявую голову и без смущения обхватила его губками.

Когда страсть была готова взорвать меня изнутри, она приподнялась на локте и посмотрела мне в глаза.

– Пожалуй, милорд, вашему жеребцу можно найти и другое применение. Не хотите ли вновь устроить скачку по моим холмам?

Улыбаясь с уверенностью истинной обольстительницы, она заключила меня в чувственные и продолжительные объятия.

Утехам мы предавались до рассвета, пока первые розоватые лучи не оживили лиловый бархат небес. Час спустя я улегся в свою постель – обессиленный, но удовлетворенный.

Достопочтенный Питер Элиотт, младший брат виконта Пристли, отложил жадно прочитанную рукопись.

– Браво! Великолепное развлечение, д’Арси!

Вытащив тонкий льняной платок из-за кружевной манжеты, он вытер лоснящееся от пота лицо. Несмотря на то что ужин проходил в отдельном кабинете «Уайтса»,[9] Питер чувствовал себя так, словно за ним пристально наблюдало десятка два глаз.

Конечно, во всем виновата непристойная рукопись. Недвусмысленные намеки не на шутку распалили его.

– Черт! – пробормотал он сквозь зубы. – Скабрезная история. – Он украдкой бросил взгляд на лежащие перед ним страницы. – «Скачка среди холмов», подумать только! Скажите, д’Арси, это выражение вы и вправду услышали из уст той дамы?

– Да, но слегка облагородил его. – Насмешливо поблескивая бирюзовыми глазами, Себастьян д’Арси, маркиз Брекон, чувствовал себя совершенно непринужденно, вертя в длинных пальцах послеобеденный бокал кларета. – Признаюсь, поскольку и я участвовал в эксперименте, мне было нелегко сохранить ясность мыслей.

– Еще бы! – Элиотт расхохотался, пытаясь скрыть неловкость. Он был едва знаком с д’Арси и не понимал, почему маркиз предпочел показать рукопись именно ему. Элиотт вращался в другом кругу. – Польщен, весьма польщен, – непрестанно бормотал он, слегка захмелев.

Себастьян пил весь вечер не переставая, но неумеренные возлияния никак не сказывались на его внешности. Он был обаятелен и невозмутим. Синие глаза с зеленоватым отливом с нескрываемой насмешкой взирали на мир, который Себастьян не принимал всерьез. Мягкие темные кудри, падающие на высокий лоб, придавали ему вид юноши, заставляя забыть о богатом и зачастую суровом жизненном опыте двадцати восьми лет. Судя по костюму изысканного покроя, сочетающему бархатный сюртук цвета кларета с вышитым золотой нитью голубым жилетом, несведущий человек мог бы принять его за иностранца. А близкий друг в очередной раз убедился бы, что Себастьян д’Арси – редкостный сибарит и законченный дилетант.

С трудом подавляя возбуждение, Элиотт с надеждой взглянул на собеседника:

– Полагаю, вы не желаете предать огласке имя этой дамы?

– Увы, да. – Себастьян сверкнул обезоруживающей улыбкой. – Во всяком случае, ее имя для вас бесполезно, если вы не собираетесь в Италию. Она неаполитанка.

Элиотт пожал плечами, сдерживая разочарование. Сомнительные дневники притягивали его взгляд, особенно те записи, что были сделаны во Франции. Еще ни разу Элиотт не бывал в обществе автора столь вольного труда. Странно, но он чувствовал себя так, словно не д’Арси, а он сам запечатлел на бумаге все эти пикантные подробности.

– А теперь расскажите мне, что здесь новенького. – Себастьян с легкостью сменил тему беседы. – Я отстал от жизни на два года.

– Я не прочь прочесть еще несколько страниц, – заметил Элиотт.

Себастьян перевел взгляд на собственноручные записи, и на его губах заиграла ироническая улыбка.

– Вам придется удовлетвориться тем, что вы уже видели. Я оказал вам честь, избрав в доверенные лица и поделившись результатами своих научных исследований задолго до их опубликования.

Элиотт опешил:

– Научных исследований? Вы шутите?

Себастьян невесело усмехнулся:

– Вы правы, эпистолярный стиль придает этой рукописи слишком… игривый характер, однако это не записная книжка повесы. Это часть серьезной научной работы. Неужели вы не заметили, какое внимание я уделял, казалось бы, незначительным подробностям этого свидания? Я составил целый перечень признаков женского возбуждения!

– Да, да. – Собственное возбуждение заставило Элиотта усомниться в том, что лишь научное рвение подогревало пыл д’Арси в амурных забавах.

Отец Себастьяна прославился своими бессчетными похождениями. Все знали, что покойный маркиз почил во цвете лет от раны, оставленной рапирой разъяренного мужа-рогоносца. Многие считали, что Себастьян – совсем другого поля ягода, но не тут-то было.

Слухи о дуэли д’Арси с Лэнгли, второй в списке Себастьяна, дошли до Элиотта два года назад. Эти слухи так быстро обросли живописными подробностями, что никто не мог притязать на знание истины. Лэнгли навсегда покинул Лондон, д’Арси отправился за границу. Догадывались, что дуэль кончилась неудачно: честь обоих соперников пострадала.

Но теперь Элиотт задумался о том, не были ли слухи чудовищно преувеличены. Одного ленивого взгляда д’Арси вполне хватало, чтобы отбросить всякие сомнения и прийти к заключению: вряд ли на обе дуэли его толкнула необузданная страсть.

Именно это и разжигало любопытство. Поговаривали, что д’Арси дрался не из-за женщин, а ради женщин, защищая их честь. Пряный привкус известности помог ему стать предметом женского обожания, составив достойную конкуренцию самому принцу. Сестра д’Арси называла его «рыцарем без страха и упрека».

Элиотт вновь устремил взгляд на страницы рукописи. В тайны отношений с прекрасным полом он был посвящен в возрасте семнадцати лет. С тех пор прошло одиннадцать лет, но ему ни разу не удалось заставить женщину кричать: «Скачи, мой лихой жеребец!» – не говоря уже о страстных возгласах: «О, ты меня убьешь! Я умираю! Умираю! Ты пронзишь меня насквозь своим могучим копьем!»

Себастьян с неподдельным интересом наблюдал за Элиоттом. Ведь он показал ему свою рукопись, чтобы выяснить, какова будет реакция читателя. Элиотт не обманул его ожидания. Очевидно, натура мужчин такова, что они не в силах узнавать о чужих амурных победах, не испытывая возбуждения и зависти.

– Насколько я понимаю, вы осуждаете меня, – бесстрастно произнес Себастьян.

Элиотт выпятил нижнюю губу:

– Дело не в этом. Не понимаю, зачем вам это понадобилось? Впрочем, любой мужчина не чужд похвальбы.

– Это не похвальба. – Идеально очерченные дуги бровей Себастьяна недовольно приподнялись. – Это научный эксперимент, имеющий определенную цель.

Элиотт фыркнул:

– Позвольте узнать, какую?

– Приумножить познания человека. – Впервые за все время разговора на лице Себастьяна отразилось воодушевление. – Мы наблюдаем за птицами в воздухе, за светилами в небесах, но миримся с вопиющим невежеством в отношении натуры себе подобных. Это непростительно!