Ирена неодобрительно фыркнула.

— И если бы не статьи Хьюберта, генерал Лей еще раньше бы изменил свое мнение о нем, — сказала Таши.

— Почему? — Ирена примеряла рукав. — Стой спокойно, Таши.

— Ну, Ирена, вы же читали, Хьюберт все время подчеркивал, что Гитлер антикоммунист, а генерал Лей тоже антикоммунист. Вот это их сближало.

— Да ну, — произнесла Ирена.

— Нигел продолжает уверять, что Хьюберт специально все время гладил против шерсти старого джентльмена, — сказала Мэбс. — Но сейчас с отцом все в порядке.

— А разве не он нарисовал как-то на дороге „хайль Гитлер!“? — съязвила Таши.

— Нет, это кто-то другой, — покачала головой Мэбс. — А вообще, как воспринимается, что Россия на нашей стороне, Ирена?

— Большевики, — сказала Ирена. — Это плохо кончится, — добавила она.

— Вам с отцом надо объединиться, — усмехнулась Мэбс. — Осторожнее с булавкой.

— Возможно, мы слишком закоснели в своих взглядах, многие вообще отстраняются от войны, — проговорила Ирена.

— Интересно, про кого это она? — спросила Таши, когда они ехали в такси в Уилтонз. — Она не поняла твоей шутки про отца и люстру.

— Ну так она же русская. Ну вот мы и здесь, и вон Хьюберт. Хьюберт, — сказала Мэбс, когда они сели и принялись за устриц, — ты знаешь кого-то, кто не принимает участие в войне, даже минимально, ну вот, как мы с Таши?

— Да, — кивнул Хьюберт.

— Боже мой, Хьюберт, кто это?

Хьюберт подумал о Феликсе, который скорее всего не принимает никакого участия, и проглотил устрицу. Мэбс и Таши прелестны, но кто вообще может разговаривать с такими дурами?

— Ну кто, скажи? — просила Таши.

— Младший брат Джойс — один из них.

— Действительно? А как это ему удается? Он болен?

— Он отказался от военной службы по политическим соображениям.

— Я бы сказала, это смело, — Мэбс посмотрела на Хьюберта, а он уточнил.

— Он предпочел отправиться в тюрьму.

— Боже! — воскликнула Таши. — Он что, не в себе?

— Да, без сомнения. Так что сейчас он не то на руднике, не то в шахте.

— Так значит, он участвует в войне, и не меньше, чем мы с Мэбс, выращивая своих малышей в безопасности Уилтшира, поддерживая моральный дух мужей, хотя мы такие глупые.

Хьюберт засмеялся.

— Вы поддерживаете и мой моральный дух. А после ленча вы, конечно, идете за новыми шляпками? Шляпки, как и устрицы, продаются без ограничений. Закажем еще или это уже будет жадность?

— Давайте будем жадными, — предложила Таши.

— Да, шляпки — это неплохо. Молодец, что напомнил.

— Хьюберт, а ты горюешь по матери? — поинтересовалась Таши. — Или ты ее не любил?

— Ну, не то что горюю, нет, но в последнее время она мне стала даже нравиться. Я покупал ей шляпки, чтобы ее утешить, после того как мой скучный отчим отошел в мир иной. И это помогало. Я даже как-то возил ее в Пенгапах, и там ей было хорошо.

— Так это здорово, — сказала Мэбс. — Она много оставила тебе денег?

— Все, что осталось после бегов. Она их очень любила и очень интересовалась гусями.

— Но ты же заработал кучу денег.

— Да, на войне. Это было неплохо.

— Тебе надо жениться, — сказала Мэбс.

— У меня еще полно времени.

— Мы могли бы подыскать тебе кого-нибудь подходящего, — подтрунивала Таши.

— Я сам справлюсь, спасибо. Кстати, я скоро уезжаю в Северную Африку.

— О, Хьюберт. Если сможешь, пожалуйста, пошли нам несколько банок оливкового масла. Ладно? А то все мои запасы ушли на недоношенных детей.

— Что за недоношенные дети?

— Ну те, с кем я работаю в местном госпитале. Ох, Хьюберт, ты же, наверное, думаешь, что мы сидим и ничего не делаем. Правда?

Наблюдая за подругами, исчезающими на Бонд-стрит, он ощутил теплое чувство. Их неослабевающий интерес к магазинам утверждал, что жизнь продолжается. Военные беды только разожгли их аппетит. И когда война кончится, они быстрее других вернутся к мирной жизни. „Интересно, Мэбс когда-нибудь сожалела о Феликсе, — подумал он. — Или забыла его совсем. Похоже, она вполне довольна своим Нигелом“. Когда он возвращался к себе в офис, то снова подумал, куда же Феликс исчез в ту ночь. На него непохоже, что он подхватил какую-нибудь проститутку, его объяснения звучали неубедительно. Он надеялся, что тот не сделал ничего опрометчивого, ну, может, просто встретился с кем-то из старых друзей.

ГЛАВА 48

Вернувшись в Лондон через год, Флора в густом тумане споткнулась о край тротуара, оступилась и упала на оба колена. В тумане цвета охры водитель машины, которая чуть не сбила ее, нажал на клаксон, и она ощупью перебралась через тротуар к изгороди. Покрышки скрипнули, задев за край тротуара. Флора порвала чулки, из колен текла кровь, а чемодан открылся.

— Черт бы побрал! — выругалась она, поправляя юбку, поплевала на платок, чтобы вытереть ссадины. — Проклятье! — ее голос звучал сдавленно из-за тумана. Она защелкнула замок чемодана и похромала. Какие-то чудища незаметно подкрадывались и выхлопными газами еще больше сгущали туман. Колени ныли, она с трудом дышала, втягивая в себя туман, и наткнулась на униформу тоже цвета тумана. Американец стоял неподвижно.

— Простите, — сказала Флора, — я вас не видела. — Она ударила мужчину по ногам своим чемоданом.

— Все в порядке, мадам, я просто протирал очки. В вашем специфическом климате они запотевают.

— Я вижу, у вас карта.

Американец держал карту у самых глаз.

— А как же мне найти дорогу том чертовом городе, где ни одной прямой улицы?

— Мы сейчас на Фарм-стрит, — желая помочь ему, сказала Флора. — Я вам точно говорю.

— Неправда, мадам. Это Брутон-стрит. Вы не знаете своего собственного города?

— Я думала, что знаю. Сама пытаюсь попасть на Пиккадилли. Должно быть, заблудилась.

— Тогда держитесь за мою руку, — предложил американец, — я вас туда выведу. Это Брутон-стрит, верно? — Он сосредоточенно разглядывал карту. — В конце мы повернем направо и пойдем вниз по Брутон-Лэйн. Видите?

— Да.

— Она выведет нас на Беркли-стрит, поворот налево и внизу — Пиккадилли. Держитесь поближе, а то какой-нибудь псих раздавит.

Флора уцепилась за его рукав, и они отправились в путь.

— Вы очень добры, — сказала Флора. — Я никогда не знала, что можно увидеть, как вдыхаешь воздух. А вы навигатор? („Наверное, это будет прилично, если я стану поддерживать беседу“.)

— Я работаю за столом. Дома имею дело с недвижимостью. В Сан-Франциско часто случаются туманы, но ничего похожего на этот.

— По крайней мере, он мешает воздушным налетам. — Флора была благодарна ему за компанию.

— А вы часто попадали под бомбежку? — Ее спутник остановился, чтобы протереть очки.

— Нет, я живу в деревне.

— Я их сам боюсь до чертиков, но у нас большое, бомбоубежище, в Гроссвенор-Сквэ.

— Я боюсь и убежищ, боюсь оказаться заживо похороненной.

— Вот здесь надо повернуть налево и в конце улицы — Пиккадилли. Меня зовут Роджер.

— Я думала, всех американцев зовут Чак, или Уэйн, или Хэнн. — Флора слышала, как усилился гул машин, здесь уже и автобусы, и такси, но на метро скорее.

— Только в кино, — ответил Роджер. — Если мы переберемся через вашу Пиккадилли, мы сможем попасть в „Ритц“. Что вы скажете насчет того, чтобы выпить в баре или вместе пойти на ленч?

— Мне надо успеть на поезд. А в „Ритце“ я никогда не была. Ну, во всяком случае, спасибо, это очень великодушно с вашей стороны.

— Если бы мы выбрались из этого тумана, я бы смог увидеть ваше лицо. — Роджер снова остановился, протирая очки. — Моя мама говорила, что я окажусь слишком робким, чтобы познакомиться с английской девушкой, помогите мне убедить ее, что она ошибается.

Флора засмеялась.

— Простите, но я действительно должна попасть на поезд. И все равно спасибо.

— Но ведь поездов на Пиккадилли нет, — саркастически заявил Роджер. — Я точно знаю. Вы просто хотите уйти, потому что я некрасивый.

— Нет, — сказала Флора, — нет. — („Он действительно некрасивый. Добрый и некрасивый“.) — Есть же автобусы и метро, которые довезут меня до поезда. — Ей стало стыдно, потому что она воспользовалась его картой.

— Мама так и говорила: „И не думай про англичанок“. Да, наверное, она была права. — Лицо Роджера стало упрямым, и, когда человек, вынырнувший из тумана, на бегу натолкнулся на них, а Флора отлетела на проезжую часть, он сердито закричал: — Какого черта! Куда тебя несет!

— Извините, — сказал мужчина, — я вас не видел. Сюда, сюда, давайте обратно, здесь безопасно. — Мужчина потянул Флору за руку. — Я не хочу отвечать, если вас раздавят — Мой Бог! Так это Флора! Дорогая! Где же ты была? Я ищу тебя десять проклятых лет!

— Космо, — проговорила Флора и отшатнулась, вцепившись в чемодан обеими руками.

— Вы знаете этого парня? — спросил Роджер.

— Да, она знает, — ответил за нее Космо. — Так где же ты пряталась? — Он возвышался над ней в тумане. — Пойдем со мной, я на поезд, и мы по дороге поговорим.

— Но разве она хочет… — сказал Роджер.

— Конечно, хочет, — отмахнулся Космо. — Он крепко обнял Флору, чтобы она не исчезла снова.

— Вот это между нами ни к чему. — Он взял чемодан и склонился поцеловать ее. — Не мог бы ты убраться к черту?

— Мадам должна успеть на поезд, — говорил Роджер в спину Космо.

— Это подождет, не так ли, дорогая?

— Паддингтон, — выдохнула Флора, когда он снова поцеловал ее.

— Мне туда же, — сказал Космо. — Пошли. Там, в тумане, бегают такси, давай попробуем поймать. — Он подхватил ее чемодан. — Пошли, пошли.

— Не довезете ли нас до Паддингтона? — спросил он, открывая дверцу такси и запихивая туда Флору.

— Вы бы лучше на метро поехали, — сказал водитель. — Но я вообще-то еду в ту сторону. И придется хорошо заплатить. Только не обвиняйте меня, если мы не успеем к вашему поезду.

Флора опустила стекло.

— Я должна поблагодарить его. Он приглашал меня в „Ритц“. Спасибо! Спасибо! — закричала она в туман. — Вы были очень добры, спасибо.

— Пожалуйста, — ответил ей бестелесный голос Роджера.

Космо оттащил ее от окна и закрыл его.

— Что, позволяешь себя подхватывать джи-ай?

— Он капитан, я сосчитала его звездочки.

— Что он сделал с твоими коленями? У тебя кровь.

— Да я упала, споткнулась о край тротуара…

— Это наука — бегаешь без меня, — Космо крепко обнимал Флору. — Бог мой, как здорово. Десять долгих лет.

— Почему ты плачешь?

— Шок. Не говори сейчас ничего. — Космо проглотил слюну, засопел и высморкался. — А ты можешь мне объяснить, почему ты плачешь?

— А потому, что я расцарапала колени, и потому что рада тебя видеть, и…

Водитель опустил перегородку.

— Когда ваш поезд, сэр?

— Все равно когда, неважно. — Водитель закрыл.

— И третья причина? — спросил Космо.

— Не могу говорить об этом. Я не в силах была поплакать раньше. Это ужасно.

— Что-то очень плохое?

— Да.

Да, самое ужасное. Она услышала по радио, а потом прочитала в „Таймс“. Разъяренные голландским Сопротивлением немцы взяли заложников. Два майора, банкир и несколько известных людей. Один из них Феликс. Всех заложников расстреляли. Флора услышала об этом в одно прекрасное осеннее утро, когда небо было таким чистым и в воздухе пахло легким морозцем. Красота дня сделала это известие еще более страшным. Ее горе свернулось в клубок в животе и застыло в мозгах. Она окаменела.

— О, — сказал Космо. — Я понимаю, Феликс.

— Да, — кивнула Флора, и слезы хлынули еще сильнее. Феликс показался ей таким слабым, таким испуганным. Разве он не рассказывал про свои страхи? Он показался ей скучным любовником, она обиделась на него за то, что он истратил всю воду для ванны. „Как я могла быть такой мелочной, — подумала Флора. — Я могла бы его успокоить, подарить ему любовь, а я думала только о себе, глядя ему вслед с балкона. Я была так разочарована. И не могу сказать Космо, что видела его, не могу сказать Космо, что мы провели с Феликсом ночь“.

— Он не герой, — сказала Флора, рыдая.

Глядя, как слезы застывают на кончиках ресниц, прежде чем упасть на щеки, Космо мысленно вернулся в комнату мадам Тарасовой над лошадиной головой на Рю-де-Ранс. Они сидели на полу, и он выдернул ресничку, измерил ее. Вошел Феликс и сказал, что кончился дождь.