Ален де Боттон - Опыты любви

4. Трудность забыть ее усугублялась тем, что в окружающем мире оставалось еще много вещей, которые нас объединяли и в которых она все еще присутствовала. Чайник у меня на кухне мог вдруг вызвать воспоминание, как Хлоя наполняла его, тюбик с томатной пастой на полке в супермаркете мог по совершенно необъяснимой ассоциации напомнить мне похожий поход за покупками несколько месяцев назад. Пересекая однажды поздно вечером Хаммерсмитскую эстакаду, я вдруг мог вспомнить, как ехал по этой дороге такой же дождливой ночью, только рядом со мной в машине была Хлоя. Порядок, в котором на моем диване лежали подушки, напоминал о том, как она клала на них голову, когда уставала, словарь на моей книжной полке говорил о ее страсти смотреть в словаре слова, которых она не знала. Несколько раз в неделю, когда мы имели обыкновение делать что-то вместе, возникало жуткое ощущение пустоты при сравнении прошлого и настоящего: субботнее утро воскрешало в памяти наши походы в музей, вечер в пятницу — клубы, где мы бывали вместе, вечер в понедельник — определенные теле-программы…

5. Физический мир не давал мне забыть. Жизнь более жестока, чем искусство, поскольку последнее обычно гарантирует, что состояние окружающего мира отражает состояние души действующих лиц. Если кто-нибудь в пьесе Лорки произносит реплику о том, как низко нависло небо, каким оно стало серым и темным, это не невинные метеорологические наблюдения, а психологический символ. Жизнь не дает нам в руки подобных маркеров — налетает шторм, и, вместо того чтобы он стал предвестником смерти и краха, человеку во время него открывается любовь и истина, счастье и красота, а дождь все время хлещет в стекло. Точно так же прекрасным теплым летним днем на очередном повороте дороги автомобиль на мгновение выходит из-под контроля и врезается в дерево с фатальными последствиями для тех, кто в нем ехал.

6. Но внешний мир не последовал за переменой моих настроений; здания, которые служили фоном для моего романа и в которые я вдохнул душу, наделив их чувствами, связанными с ним, теперь упорно отказывались сменить свой вид и прийти в соответствие с моим внутренним состоянием. Те же деревья обрамляли подъезд к Букингемскому дворцу, те же дома с оштукатуренными фасадами тянулись вдоль жилых улиц, тот же Серпентайн тек через Гайд-парк, то же самое небо было облицовано тем же голубым фарфором, те же машины ехали по тем же улицам, те же магазины торговали почти теми же самыми товарами, продавая их почти тем же людям.

7. Такой отказ меняться напоминал о том, что мир не отражает моей души, но существует независимо, и его существование будет продолжаться без всякой связи с тем, есть в моей жизни любовь или нет, счастлив я или несчастлив, жив или мертв. Нельзя было ждать, что мир станет приспосабливаться к моему настроению или что огромным глыбам камня, формирующим улицы города, есть хоть какое-то дело до моего романа. И пускай они были счастливы послужить декорацией для моего счастья, им совершенно не хотелось рассыпаться в прах теперь, когда Хлоя ушла.

8. Потом я неизбежно начал забывать. Спустя несколько месяцев после разрыва с ней я оказался в той части Лондона, где она прежде жила, и заметил, что мысли о ней потеряли значительную часть той остроты, которую некогда имели, — я даже обратил внимание, что в первый момент даже вообще подумал не о ней (хотя находился прямо по соседству), а о той встрече, которая была мне назначена у ближайшего ресторана. Я понял, что воспоминание о Хлое нейтрализовалось и стало частью истории. И все же это забывание не было свободно от чувства вины. Меня ранило теперь не отсутствие Хлои, а то, что я становился безразличен к нему. Забвение наводило на мысль о смерти, об утрате, о неверности тому, что когда-то было мне так дорого.

9. Я постепенно отвоевывал обратно свое «я», вырабатывались новые привычки, возникала новая личность, не связанная с Хлоей. Моя личность так долго подделывалась под «мы», что возвращение к «я» предполагало почти полное обновление меня самого. Мне требовалось много времени, чтобы выветрились все те сотни ассоциаций, которые у нас были общими с Хлоей. Я должен был прожить месяцы со своим диваном, прежде чем образ ее, лежащей на нем в халате, был вытеснен другим образом — кого-то из друзей, читающего на нем книгу, или брошенного поперек него моего пальто. Я должен был бесконечное число раз по разным поводам пройти через Ислингтон, прежде чем смог представить себе, что Ислингтон не только район, где жила Хлоя, а еще и место, где можно пройтись по магазинам или поужинать. Я должен был физически побывать всюду, заново проговорить все темы разговоров, прослушать все песни и сыграть во все игры, в которые мы играли вместе, чтобы отвоевать их для настоящего, чтобы развеять навеянные ими ассоциации. Но постепенно я забыл.

10. Время сократилось, как аккордеон, который живет в растяжении, но в памяти остается сжатым. Моя жизнь с Хлоей была похожа на кусок льда, который постепенно таял, пока я нес его через настоящее, она была похожа на свежую новость, делающуюся частью истории, и в этом процессе она сжалась до нескольких самых важных деталей. Это напоминало съемки фильма, когда камера делает тысячу кадров в минуту, но большая часть их выбраковывается, другие же таинственным образом отбираются — те немногие, которые отмечены повышенным эмоциональным накалом. Как столетие, сводимое к правлению того или иного папы, монарха или отмеченное какой-нибудь известной битвой, история моей любви уменьшилась до размера небольшого изобразительного ряда (картины носили более случайный характер, чем у историков, но точно так же прошли отбор): выражение Хлоиного лица, когда мы в первый раз поцеловались, светлые волоски на ее руке, ее силуэт на фоне станции «Ливерпуль Стрит», где она ждала меня, ее белый свитер, ее смех, когда я рассказал ей анекдот о русском, едущем в поезде по Франции, то, как она проводила рукой по волосам…

11. Верблюд делался все легче и легче, проходя сквозь время; он то и дело стряхивал со своей спины воспоминания и фотографии, разбрасывая их по земле, так что ветер мог спокойно засыпать их песком, и постепенно ноша стала такой легкой, что он смог перейти на рысь, потом даже на своеобразный верблюжий галоп — и в один прекрасный день, в скромном оазисе, именующем себя «настоящее», измученное создание наконец догнало остальную часть меня.

1. Мы должны допустить, что из любви следует извлекать некоторые уроки, или мы будем иметь счастье повторять свои ошибки бесконечное число раз, как безмозглые мухи снова и снова летят и бьются головами в оконные стекла и не могут понять, что, хотя стекло выглядит прозрачным, сквозь него невозможно пролететь. Разве нельзя овладеть некоторыми основами знаний, крупицами мудрости, которые могли бы в какой-то мере обезопасить нас от излишнего энтузиазма, боли и горьких разочарований? Разве это не законное стремление к мудрости в любви, как можно сделаться мудрым в вопросах правильного питания, смерти или денег?

2. Мы пытаемся стать мудрыми, когда понимаем, что не родились со знанием того, как нужно жить, но что жизнь — искусство, которым нужно овладеть, как мы учимся кататься на велосипеде или играть на фортепиано. Но какой совет дает нам мудрость? Она велит нам стремиться к покою и внутреннему миру, к жизни, свободной от тревог, страха, преклонения перед идолами и вредных страстей. Мудрость учит нас, что не всегда нужно доверять первому порыву, что наши аппетиты уведут нас в сторону от правильного пути, если мы не будем привлекать рассудок, чтобы он отделил сиюминутное от того, что нам действительно необходимо. Она велит нам держать в узде наше воображение, иначе оно исказит реальность, превратит горы в кроличьи норы, а лягушек — в принцесс. Она велит нам держать под контролем наши страхи, разрешая бояться того, что может повредить нам, но запрещая тратить силы, шарахаясь от теней на стене. Она велит нам не бояться смерти, говоря, что есть лишь одна вещь, которой нужно бояться, — сам страх.

3. Но что мудрость говорит о любви? Является ли она чем-то таким, от чего следует полностью отказаться, как кофе и сигареты, или время от времени ее можно себе позволить, как стакан вина или плитку шоколада? Противостоит ли она всему, за что ратует мудрость? Теряют ли голову и мудрецы или же это свойственно лишь великовозрастным детям?

4. Если некоторые философы удостоили любовь своим одобрением, они, тем не менее, заботливо провели границы, разделяющие отдельные ее виды, как доктора, когда запрещают есть майонез, разрешают его в том случае, когда он изготовлен из продуктов с низким содержанием холестерина. Граница отделяет страстную любовь Ромео и Джульетты от созерцательного поклонения Благу у Сократа, они противопоставляют крайности Юного Вертера некровожадной братской любви, которую проповедовал Иисус.

5. Различия можно свести к категориям зрелой и незрелой любви. Предпочтительную почти со всех точек зрения философию зрелой любви отличает то, что она сознательно отдает себе отчет в хорошем и плохом в каждом человеке, в ней достаточно сдержанности, она противится идеализации, она свободна от ревности, мазохизма и одержимости, это своего рода дружба, не лишенная сексуального измерения, она приносит радость, мир и взаимность (и отсюда, наверное, понятно, почему большинство тех, кто познал желание, отказываются называть ее безболезненность словом любовь). С другой стороны, незрелая любовь (хотя здесь очень мало зависит от возраста) представляет собой повествование о беспорядочных переходах от идеализации к разочарованию, неустойчивое состояние качки, при котором чувства экстаза и блаженства соединены с ощущениями непреодолимой тошноты и утопания, когда сознание, что ответ наконец найден, приходит вместе с уверенностью, что еще никогда он не был так безнадежно потерян. Логическая кульминация незрелой (поскольку абсолютной) любви наступает в смерти, символической или реальной; кульминация зрелой любви приходит в браке и в попытке не допустить смерти от повседневной рутины (воскресные газеты, глажка брюк, приборы с пультами управления). Незрелая любовь не знает компромиссов, а если мы отвергаем компромисс, то оказываемся на пути к смерти. Для того, кто познал вершины незрелой страсти, обзавестись семьей представляется немыслимо высокой платой — он скорее спустит свою машину с обрыва.

6. Вдохновленный наивным здравым смыслом, к которому мы порой приходим при решении сложных проблем, я иногда готов был спросить (как будто ответ уже был готов заранее): «Почему мы просто не можем все любить друг друга?» Окруженный со всех сторон любовными переживаниями, жалобами матерей, отцов, братьев, сестер, друзей, героинь мыльных опер и парикмахеров, я бы предложил надеяться, что как раз потому, что каждый из нас причиняет другим и страдает сам от одной и той же боли, можно попытаться найти общий ответ, метафизическое решение мировых любовных проблем в таком же грандиозном масштабе, в каком коммунисты дают свой ответ на несправедливость международного капитализма.

7. В моем утопическом сне наяву я не был одинок, ко мне присоединилась группа людей — пусть они будут называться романтическими позитивистами, — которые верили, что, если потратить достаточно сил на обдумывание и лечение, любовь можно превратить в менее болезненное, действительно почти здоровое переживание. Этот произвольный набор психоаналитиков, проповедников, врачей и писателей, признавая, что с любовью сопряжено множество проблем, исходили из того, что настоящие проблемы должны иметь соответствующие им настоящие решения. Столкнувшись с невзгодами в большинстве эмоциональных жизней, романтические позитивисты попытались установить причины — проблемы с самоуважением, отцовский комплекс, материнский комплекс, комплекс комплексов — и предложить лекарства (лечение одиночеством, чтение «Града Божьего»[64], уход за садом, медитация). Гамлет мог бы избежать своей судьбы, обратись он за помощью к хорошему аналитику, последователю Юнга; Отелло мог дать выход своей агрессии на специальной лечебной подушке; Ромео мог бы найти себе более подходящую партию через бюро знакомств, Эдип смог бы поговорить о своих проблемах в консультации по вопросам семьи и брака.

8. В то время как искусство проявляло прямо-таки патологический интерес к проблемам, сопровождающим любовь, романтические позитивисты сосредоточили свой интерес на чисто практических шагах, которые следует предпринять для профилактики наиболее часто встречающихся случаев тоски и сердечной боли. Противопоставляя свой взгляд пессимистическим воззрениям основной части западной литературы о любви, романтические позитивисты смело возглавили другое, более просвещенное и уверенное в успехе направление в той сфере человеческого опыта, которую люди традиционно отдавали на откуп меланхолическому воображению вырождающихся художников и душевнобольных поэтов.