Левушку она не то чтобы сильно выделяла из массы остальных, но он был первым, кто ночевал в ее постели, всегда был с ней ласков и безотказен, - стало быть, сам отчасти виноват в том, что Чуча подсознательно оформила его себе в пожизненную аренду. Когда на арендованной территории поселился кто-то другой, Чуча, понятно, как человек нежадный восприняла это субарендой, которая никоем образом не лишает арендатора права пользоваться время от времени (а точнее, когда заблагорассудится) этой площадью тоже. И для нее стало большим (чрезвычайно неприятным) сюрпризом открытие, что площадь – это, оказывается, никакая не площадь, а самый что ни на есть настоящий хозяин жилья. И никакой аренды он ей, Чуче, не давал. И тот другой (другая), а вовсе не Чуча, им теперь воспринимается как равноправный совладелец дома.              

Она просто взбесилась, и если когда-либо выражение «не давать прохода» имело зримое жизненное воплощение, то это был тот самый случай. Нет, грубого домогательства и вульгарного обольщения Чуча допустить не могла. После первого же раза, когда Левушка не откликнулся на ее призывный взгляд, Чуча выказала себя истинной леди. Она, характерно-снисходительно улыбаясь, потрепала Левушку по затылку, рассказала ему какие невозможные они друзья, как много их объединяет и как замечательно интересна последняя Левушкина мысль относительно духовного дворянства. Левушка и поверил. Отчего же было ему не поверить, если однажды Чуча тащила его на себе, а была зима, и Левушке только что разбили голову после некоего двустороннего диалога; и Чуча промывала, бинтовала, подавала лекарства, приносила поесть? Как же было не поверить, если не однажды, прислонившись к завешенной потертым ковром стене, выставив в свет рыжего абажура свои прекрасные голые груди, пуская в потолок дым и рассеянно поглаживая Левушку по коленке, Чуча слушала очередную его теорию свободного духа, согласно кивала и вставляла порой очень дельные дополнения?

Левушка поверил и без всякого внутреннего смущения приходил к Чуче на вечеринки, которые она стала устраивать с пугающей регулярностью. Иногда Галя приходила с ним, иногда Чуче удавалось залучить Левушку одного. Но даже и в первом случае он уделял больше внимания Чуче, чем своей жене. И даже во втором случае он никак не демонстрировал готовность и желание нарушить супружескую верность.

Галя смотрела на все это королевой, - и у нее великолепно получалось: восемь лет балетной школы крайне эффективно влияют на осанку. Сначала поза королевского безразличия была продиктована вполне законным беспокойством: у Чучи только нэйм смешной и нелепый, а изгибы тела – соблазнительные, формы – рельефные, очи с поволокой, волосы по плечам волнами и так далее, и так далее, полный комплект прелестей. По прошествии времени и пришествии понимания, что Левушка на все эти прелести не ведется, королевская поза приняла иной смысл: дескать, дура ты, дура, куда ж со свиным рылом да в калашный-то ряд…

И Чуча, уловив этот оскорбительный для себя смысл, а главное, признав бесплодность своих усилий, отступилась, отползла в нору, свернулась калачиком, задепрессовала. Утешать ее приходили знакомые и незнакомые, в основном мужчины. Через пару месяцев она вернулась в мир, в восемь раз активнее, чем прежде. Организовала один за другим два фестиваля («Зарок нашего рока» и «Картинки акварелью вниз головой»). Устроилась работать в частную лавочку с имперским заголовком «Правовая помощь населению России» (помощником-консультантом), в журнал «Новая женщина» (новой женщиной-автором) и еще в вечерний клуб «Ура физкультуре!» (бодрым ура-администратором). Пять раз за месяц она вывезла все общество в леса, заставив всех, включая Левушку, играть в футбол – это в январе-то… Словом, проявляла чудеса активности. Месяцев через семь после выхода из подполья Чуча родила хорошенького мальчика. Назвала Левушкой – всем назло. Потому что за время беременности не стихающие пересуды: «кто да что, да не может быть!» достали ее чрезвычайно. Дамы пожимали плечами. Но Чуча оказалась удивительно добропорядочна в отношении детей. Никто даже и не ожидал от нее…

Особенно не ожидала Алена, которую Чуча лично четыре раза сопровождала на аборт.

Алена и Чуча были ближайшими подругами. Алена единственная из общества знала, от кого забеременела Чуча, и именно поэтому она была уверена, что ей тоже выпадет сопровождать Чучу в известное заведение по известной надобности.

- Чего ты, собственно, ожидаешь? – спросила Алена, когда у Чучи минула восьмая неделя.

- Родов, - ответила Чуча.

Тогда-то совершенно для Лены неожиданно и выяснилось, что, оказывается, Чуча - горячая противница абортов вообще, и абортов от любимого мужчины – в частности. Алена, которая беременела исключительно от любимых мужчин, неделю с Чучей не разговаривала. Но потом как-то Нелюбов зашел к ней одолжить денег, узнал про конфликт и единым мановением руки все уладил.

Кстати, одалживались у Алены многие, постоянно, на протяжении всей истории существования общества. В вопросе денег Алена всегда была исключительно добропорядочна: она их имела. Сначала это радовало: когда начинался сбор средств в пользу недопивающих детей среднерусской полосы, и выяснялось, что мероприятие под угрозой срыва из-за элементарной нехватки у этих недопивающих детей денег, Алена всякий раз извлекала из заветного кармашка недостающую сумму со словами: «Вот у меня тут осталось немного…». Когда через несколько часов история повторялась, - она повторялась в точности, кармашек, правда, мог быть другой, но слова звучали определенно те же самые.   

Потом вечное денежное милосердие Алены стало раздражать общественность. С новой силой зазвучали разговоры об абсолютной свободе и главной ее составляющей – свободе от всего материального. Алену стали избегать, а однажды даже выставили из компании, - это случилось в новогоднюю ночь, а поэтому было особенно обидно.

Со временем максимализм неприятия материальных благ сменился пониманием, что материальные блага сами по себе – не зло. Наоборот, это тепло, приятно и удобно. Хотеть, чтобы было тепло, приятно и удобно, - естественно. Стало быть, тот, кто этого хочет, - никакое не чудовище, а просто homo natura. А если этот homo сумел реализовать свое желание, то он не только natura, но и sapiens, достойный уважения. Этот нехитрый силлогизм применили к Алене, которая на тот момент уже начала делать свою стремительную карьеру финансового аналитика, - применили и простили. Тут опять пригодился Нелюбов, который денежным милосердием Алены не только никогда не раздражался, но продолжал пользоваться и во времена остракизма. Даже когда у Алены появился Павел – и тогда продолжал. Хотя спать с ней перестал и намеков никаких не делал. Но если бы он и дальше состоял в алениных любовниках, вряд ли Павел мог ненавидеть его больше.

Павел, видите ли, был еврей в восемьдесят восьмом поколении – и еврей презанятный. Еврейство было его религией и смыслом жизни, именно еврейство, не иудаизм, ни что другое.

Анекдотам о еврейской бережливости он соответствовал как будто нарочно. Он отчаянно настаивал на том, чтобы стебельки петрушки тоже обязательно использовались бы в еду (если для салата общипали листья, то стебельки вполне сгодятся в суп), - и пучок стебельков трогательно лежал в уголке холодильника, пока Алена украдкой не использовала его как мусор для мусорного ведра.

А как Павел извлекал купюры из кошелька – эта драматическая миниатюра способна была украсить сцену любого столичного театра. Казалось бы,  ничего особенного не происходило, но в каждом движении сквозили ленца, снисходительность и откровенное нежелание расстаться со своим. Он размеренно доставал потертый кожаный бумажник, распахивал его – затем делал паузу с зависшей в воздухе, над бумажником, рукой. Шевелил и потирал пальцами, будто разогревая перед тяжкой работой, запускал их в бумажник и некоторое время держал там без движения, лишь помедлив достаточно, так, чтобы все прочувствовали ответственность момента, он с какой-то пружинистой оттяжкой, вынимал денежку. Надо отдать ему должное – такого серьезного отношения удостаивались не только свои деньги (которых, кстати, Павел в какой-то невразумительной конторе по продажам чего-то невразумительного зарабатывал мало), но и чужие. Одним словом, чаще всего в его бумажнике обретались аленины деньги. И каково-то ему было слышать:

- Солнышко, отдай Нелюбову тысячи полторы, он потом вернет.

Тем более, что Павел знал: не вернет, не было еще такого случая, чтобы Нелюбов долги деньгами отдавал. А потом Нелюбов занялся народной дипломатией, восстанавливая разорванные связи, в результате чего на квартире Алены стало время от времени людно, и число заемщиков увеличилось. Тогда Павел окончательно записал Нелюбова в палестинские арабы. Едва тот появлялся, Павел занимал доминирующее в комнате кресло и оттуда вел боевые действия, снабжая ехидными комментариями почти любую нелюдинскую реплику.

- За меня сейчас две компании дерутся, - говорил Нелюбов. – Вот не знаю, идти арт-директором в ночной клуб или коммерческим в торговое представительство…

- Нууу, это мелко. Соглашайся только на позицию генерального. Я слышал, на складе вторсырья освободилась вакансия генерального приемщика стеклотары. Думаю, ты справишься – с твоим-то опытом.


При том, что Нелюбов вышел на тропу, ведущую к финансовой независимости, чуть ли не последним, опыт у него за несколько лет и в самом деле накопился богатый - от уличного торговца картошкой до руководителя филиала столичного модельного агентства. Дольше полугода он нигде не задерживался – уже в первый месяц приходило понимание, что кругом одни идиоты, второй месяц неопровержимо это доказывал, а последующие (два, три, четыре) формировали сознание о невозможности работать в таком окружении. Иногда все три этапа успевали обернуться и в две недели.

К моменту очередного трудо-разочарования, как правило, появлялся новый знакомый-фаворит, о котором Нелюбов был самого высокого мнения (вот он – не то, что они!) и который считал Нелюбова единственным человеком, способным поднять его бизнес на небывалую высоту. Причем всеми, кроме Нелюбова, было замечено, что лишь бизнесы, особенно нуждающиеся в подъеме, раскрывали Нелюбову свои объятия. Стабильные предприятия относились к нему как-то прохладнее. Только однажды он прибился к брегу действительно солидной фирмы (очень даже международной), но уже через месяц они расстались, и кто кого бросил – осталось загадкой. Равно как осталась загадкой для общества и сумма казенных денег, нечаянно позаимствованная там Нелюбовым. Сумму солидной фирме вернул его новый наниматель, который, конечно же, не преминул появиться.

Все похождения Нелюбова быстро становились известны – во-первых, потому что он сам был нежаден и охотно о них рассказывал любому, кто подвернулся, а во-вторых, те, кому он о них рассказывал, тоже не жадничали и удовлетворенно делились с другими.

Для Павла эти истории служили доказательством несовместимости Нелюбова с добропорядочным обществом, и он, когда только мог, намекал на необходимость избавить круг избранных от подобного персонажа.

К счастью для Нелюбова, Павел не был тем человеком, к которому хоть сколько-нибудь прислушивались – в обществе его дружно не любили. Даже Алена относилась к возлюбленному без особого почитания: она не считала его умным или же наделенным вообще каким-либо ценным достоинством, кроме одного – его чувства к ней.

За годы неудачных попыток обрести любящего мужчину в Алене развилась тоскливая уверенность в том, что такого мужчину природа для нее почему-то не создала. При том, что каждого любовника она окружала неподражаемой нежной заботой, и ее чувство постоянно находилось в состоянии прибоя, окатывая объект волнами любви, не только ответной реакции не возникало, но и вообще объект оставался брегом для ее волн чаще всего самое непродолжительное время.

И вот, когда Алена уже повесила над кроватью собственноручно нарисованный тушью плакат с цитатой из Жана Ростана, то ли биолога, то ли писателя: «Быть взрослым - значит быть одиноким», - на нее неожиданно свалился Павел. То есть как свалился – она подцепила его на вечеринке, где напилась, не будучи в силах трезво созерцать незамутненное счастье одного своего бывшего мужчины с другой.

Опрокинув последнюю, смертельную, стопку, Алена смелым взором обвела присутствующих мужчин и ей первый раз в жизни повезло. Обычно тот, к кому она обращалась сначала, более-менее грубо отправлял ее искать приключений в другом месте. А тут - Павел. Он не только не возразил против общества домогающейся пьяной женщины, он проводил эту женщину домой, дал ей секса, сколько она хотела (даже чуть больше), утром приготовил завтрак, смешно рассказал два-три анекдота, до вечера был нежен и легко возбудим… Ну и пусть это очередной секс-эпизод, пусть будет просто приятно, решила Алена и расслабилась. Расслабилась до такой степени, что когда Павел начал собираться уходить, она даже не приподнялась на кровати, пробормотав лишь: «Ты же сам выход найдешь, да?». На что он ответил, что перед тем, как начать искать выход, он хотел бы записать номер ее телефона - чтобы позвонить завтра же… И вообще, он бы даже не подумал искать выход, если бы не пара срочных дел дома. Алена мысленно пожала плечами (и даже хмыкнула про себя: знаем мы, как вы позвоните завтра, ну и черт бы с вами), назвала цифры и, радуясь своему спокойствию, приготовилась забыть об этом безмятежном дне.