Где на сотни вёрст тишина стоит,

Где и вран крылом не промахивал,

Где раскинулись Топи Мёртвые,

Временам седым, незапамятным

Снится гром стальной — сеча страшная.

Пять народов в ней на мечах сошлись,

Тысяч ратников — до двухсот числом;

Гул и плач стоял: то сыра-земля

Содрогалася, кровью пьяная,

Болью сытая, в смерть одетая.

Светодар разжёг красно солнышко —

Раскалилась твердь, закипела кровь.

Бредом огненным, лихорадкою

Задышал небес купол треснувший —

Не одумалась рать несметная.

Ветроструй согнал тучи тёмные —

Распластал свои крылья прСливень.

Ржа доспехи ест, холод тело бьёт,

Прибыла вода — всем до пояса…

Рать сражается, не одумалась.

Льёт и льёт с небес влага хладная,

Остудить ли ей кровь горячую?

Погасить ли ей битву жаркую?

Прибыла вода — тонут воины…

Отступай же, князь! Уводи людей!

Протрубил отход поседевший князь:

Из пяти — один воле неба внял,

Из котла того рать спасал свою,

Уводил полки до земель родных,

Где стекали с гор реки светлые.

Кто уйти успел — тем урок был впрок.

Четверых владык поглотил потоп.

Разломила грудь Огунь-мать свою —

И сто тысяч душ приняла в себя…

Так настал конец битве древней той.

Не смогла впитать скорбь великую

Мать сыра-земля… Красну солнышку

Всех лучей своих не хватило бы,

Чтоб иссохла топь, смертью полная.

Там Марушин дух встал стеной густой…

В последней части песни, в которой упоминалась Маруша, в окна повеяло пробирающим до костей холодом, и пламя лампад на стенах затрепетало, две из них потухли. В дрожащем сумраке голос Ярмолы Гордятича затрясся, как пожухший осенний лист, и смолк. Его пепельные волосы шевельнулись и откинулись со лба, а глаза прищурились, словно в лицо ему кто-то резко дунул… Рагна, тихо ахнув, прижалась к Горане, а Ждана ощутила тёплую тяжесть руки Млады на своих плечах. Крылинка спрятала лицо в ладонях, а Зорица стала белее бересты, застыв свечкой.

«Не к добру ты спел эту песню, сват, — мрачно проговорила Твердяна. И добавила мягче, окидывая взглядом оробевших женщин: — Не бойтесь, родные, это не хмарь, а просто ветер. Сюда хмарь не проникнет».

В холодной синеве её глаз вспыхнуло жутковатое белое пламя — словно звёздочки взорвались, и в тот же миг погасшие лампадки снова загорелись сами собой. Стало светло, леденящий сквозняк замер, а Ждана, обмякнув, на всякий случай пощупала бархатную подушечку под собой: вроде, сухая… Странно, а ей показалось, что она сидела на чём-то мокром и неприятно холодном. По коже вновь струилось благодатное тепло, и стены дома казались надёжной защитой от какой угодно нечисти.

«Простите меня… — Ярмола Гордятич провёл ладонью по слегка побледневшему лицу и захватил бороду в кулак. — Сам не знаю, кто меня попутал… Каюсь… Прощения прошу».

Внезапное веяние потусторонней жути сдуло с него весь хмель, и он поспешил сделать глоток мёда, чтобы промочить пересохшее горло. Замершая белой берёзкой Зорица пошевелилась и медленно поднялась, приковав к себе тревожные взгляды.

«Куда ты, Зоренька? — остановила её Твердяна. — Останься с нами… Лучше возьми гусли и спой».

Ледяное оцепенение наконец отпустило тонкие черты Зорицы, растаяв под лучами ласкового взгляда её родительницы, только хрустально-чистые глаза остались странно неподвижными. Кивнув медленно и нерешительно, словно во сне, девушка невесомой походкой проплыла к стене, сняла с неё гусли и села с ними на лавку. Гибкие пальцы легли на струны…

Как стоят под небесами горы Белые,

В облака вросли главами снежными.

Протекают по горам сим быстры реченьки,

Воды катят хладные да звонкие.

А стоят-шумят там древеса сосновые,

Да с главами кучерявыми, зелёными.

Во чащобах зверя всякого — полным-полно,

Цвету лугового — залюбуешься.

А не завести ль нам, други, быль-сказание,

Как рождалось племя белогорское?

Словесами-жемчугами короба полны,

Струны песнь свою пропеть готовятся…

Расплескалася волна лазорева,

Паруса тугие — ветром полные:

То бегут по морю по далёкому

Струги ладные — бока червлёные.

А на стругах тех — девицы красные,

Пятьдесят числом, душой и телом чистые.

Хрондаг-князь себе невест подыскивал —

Вёз красавиц князю кормчий опытный.

Убывала зоренька вечерняя,

Раскрывала ночь крыла лазоревы,

Звёзды-самоцветы по небу рассыпала.

Задремалось кормчему, пригрезилось,

Будто белый зверь к нему является,

Да хвостом кошачьим к сердцу ластится…

Говорит тот зверь такие словеса:

«Направляй ты струги, добрый молодец,

К берегам туманным, что на севере,

Да войди ты в устье речки Онгани,

Да пристань ко острову зелёному.

Ты девиц на острове высаживай,

Да плыви ты пС морю, куда глаза глядят».

Пробудился кормчий. Сну дивился он,

Да подумав, сделал он, как велено.

Всех красавиц на песке высаживал,

Уплывал скорей от острова он дикого.

Одинёшеньки на бреге плачут девицы,

Да дрожат от холода, от голода.

Вдруг явилось им дитя прекрасное:

Рожью спелой золотятся волосы,

На главе венок из полевых цветов.

Говорит дитя им таковы слова:

«Вы не бойтесь, девицы прекрасные,

Да ступайте вы со мной немедленно».

Подивились тем речам красавицы,

За младою девочкой последовав.

Шли они по лесу по дремучему,

Древеса вокруг все страшные, скрипучие…

«Ты куда ведёшь нас? — плачут девушки. —

Ты не душегуб в обличье чада милого?»

Говорит дитя им таковы слова:

«Не страшитесь, горлинки пресветлые».

Долго шли красавицы иль коротко —

Показались вдруг палаты белокаменны,

Во саду прекрасном соловьи поют,

И плодов поспело видимо-невидимо.

Сколь ни рви плоды — их меньше не становится,

Да журчат вокруг ручьи волшебные…

За стеною леса непролазного,

От холодных вод надёжно огороженный,

В лете вечном тот чертог купается.

Подивились девицы прекрасные,

Чадо ж речь ведёт со светлою улыбкою:

«Вы войдите в те палаты белокаменны,

Да живите в них отныне припеваючи.

Ешьте с веток вы плоды волшебные —

Не иссякнут те вовек, сколь вы ни рвите их.

А всё прочее, что пожелаете,

Принесут вам слуги в изобилии;

Слуг же тех не опасайтесь вы:

Глазу вашему они незримые».

Входят девушки в палаты белокаменны,

А внутри — покоям светлым несть числа.

А убранство их — златое, самоцветное,

По полам ковры расстелены богатые.

Говорит им чадо таковы слова:

«Принимайте вы дворец сей, будто дом родной,

Без забот живите, веселитеся,

Да хозяйку дома поджидайте вы».

Поселились девушки в палатах сказочных,

Потянулось их житьё беспечное:

Что ни день — прислужники незримые

Им подносят всё, что пожелается.

А соскучатся — играют гусли, дудочки,

Только игрецов самих не видно им.

Так живут они, поют да нежатся,

Только волком рыщет мысль тревожная:

Долго ль ждать ещё дворца сего владычицу,

Не грядёт ли к ним за всё расплата горькая?

Истомилась Мила ясноокая:

Сон от песен птичьих прочь от глаз бежит.

Глядь — в окошко зверь запрыгнул к ней,

В шубе белой, с лапами бесшумными.

Испугалась Мила ясноокая,

Зверь же на постель к ней забирается,

Да усами ей щекочет шею белую.

Он глядит в глаза очами человечьими,

Песнь мурлычет ласково на ушко ей.

Осмелела Мила ясноокая,

Обнимает кошку синеглазую,

Гладит, чешет ей бока пушистые

Да целует уши тёплые и чуткие…

Утром ранним Мила пробудилася;

Птичьи песни в душу звонко просятся,

А подруги во саду во сказочном

Меж собой про кошку разговор ведут…

Подивилась Мила ясноокая:

Всем подругам зверь являлся ласковый!

«Не хозяйка ль дома приходила к нам?» —

Догадались девушки прекрасные…

Светлым ожерельем дни их тянутся,

Спелые плоды им в руки катятся,

Яркие цветы глаза им радуют,

Только всё теперь уж не по-прежнему.

С удивленьем девы обнаружили:

Жизнь в их чреве зародилась новая.

«Что ж творится во дворце, что деется?

Кто ж тем чадам батюшкой приходится?»

Собрались в саду юницы красные

Да расселись под деревьями плодовыми;

На одних ветвях — цветы душистые,

На других уж яблочки румянятся…

Запевают девы песнь печальную,

А всех звонче — Мила ясноокая.

Смолкли птицы от тоски, заслушавшись;

Обронили лепестки цветы садовые,

Плачет всё от песни этой горестной —

От травинки и до дерева могучего…

Витязь синеглазый вдруг явился к ним,

Золочён его шелом сверкающий,

Стройный стан его в доспехах ослепительных —

Словно тополь статный; взгляд — лазоревый.

Говорит им витязь таковы слова:

«Что ж вы, горлинки мои, горюете?

Что ж вы слёзы льёте, сердце рвёте мне?

Разве худо во дворце живётся вам?»

Пригляделась Мила — сердце ёкнуло:

Ей знакомы очи витязя прекрасного!

Словно брат, похож на чадо милое,

Что встречало дев у моря хладного…

С этими ж очами кошка белая

Ночью Миле ласково мурлыкала.

«Сладко нам живётся во дворце твоём, —

Отвечала витязю красавица. —

Только приключилось диво дивное:

Все мы без мужей детей зачали вдруг!»

Позлащённый шлем снимает молодец —

Падают на плечи кудри длинные…

То не витязь перед ними — дева дивная

Ласково глядит на Милу, улыбается.

«Не кручиньтесь, милые красавицы, —

Держит речь она пред ними нежную, —

Имя мне — Лалада, дева-кошка я,

Чад моих родных вы в чреве носите».

«Горы Белые под небом возвышаются, —

Говорит богиня красным девицам, —

Дивный это край, земля свободная,

Заселить её хочу своим я племенем.

Как родите в срок вы дочерей моих —

Знаний свет вдохну я в их головушки,

И пойдёт от них народ мой удивительный —

Девы, обликом звериным наделённые».

Говорит богиня Миле речи сладкие:

«А тебе даю я дар бессмертия;

Помнишь ночь, когда в обличье кошки я

Пробралась в твоё окно открытое?

И у всех подруг была я той же ноченькой,

Но лишь ты одна мне ласкою ответила.

Быть тебе моей супругою любимою,

Дочь же наша станет в племени княгинею».

Отняв руки от струн, Зорица закончила:

«Так и случилось. Родились у пятидесяти красавиц пятьдесят девочек, которые могли обращаться в кошек. От них и пошло племя дочерей Лалады, а Мила поселилась в Лаладином чертоге, и с тех пор они неразлучны — богиня и её любимая супруга. Их дочь Драгомира дала начало княжескому роду, что и по сей день правит в Белых горах, а сорок девять её кровных сестёр стали её дружиной. Нынче родство между княгиней и её дружиной совсем далёкое — скорее по духу, нежели по крови, но в память о зарождении племени сорок девять самых близких дружинниц владычицы зовутся Старшими Сёстрами».

Тонкие пальцы замерли на струнах, которые тоже постепенно затихали, испуская в пространство гаснущие серебристые лучи своего звона. Ожившие, оттаявшие глаза Зорицы излучали свет древней былины, отблеск зари, согревшей и осиявшей рождение пятидесяти сестёр. Ждана тайком утёрла слезу, унесённая сильным и живительным, как холодный родник, голосом певицы в те далёкие дни. Она сама удивилась себе — тому, как эта песня птицей ворвалась в её душу, разбросав там драгоценные искры тепла и любви… И не только на неё одну так подействовали чудесные звуки. Рагна задумчиво и мечтательно склонила голову на плечо Гораны, устремив свой вечно удивлённый взгляд на мозаичные цветы на потолке, а та, накрыв руку своей половины ладонью, нежно пожимала её пальцы. Крылинка, уютно свернув руки калачиком на груди, даже закрыла глаза, а в уголках её рта наметилась улыбка.

Твердяна, одобрительно кивнув, поманила Зорицу к себе. Та отложила гусли, подошла и вложила свою тоненькую руку в большую ладонь своей родительницы, нагнулась и получила крепкий поцелуй в лоб и два нежных — в глаза.

Лёжа в постели под открытым окном, Ждана слушала неумолчное, разноголосое пение ночных птиц — щелчки, рулады, чириканье, треск, писк, стрекот… Часть мерцающего звёздами неба закрывала крона яблони, вся в белых горошинках бутонов, и дом представлялся Ждане чудесным дворцом из песни, а сама она была Милой, ощущающей на себе взгляд кого-то невидимого. Это Лалада, обернувшись кошкой, голубоглазо смотрела на неё: «Ты, Мила, полюбилась мне крепче прочих… Твои уста хочу я покрывать поцелуями вечно, пить из них животворящее зелье твоего дыхания. С тобой я хочу встречать рассветы и провожать закаты, твою шею хочу одеть в благоухающее ожерелье из весенних цветов. Ты — мой свет, моя душа, моя жизнь…» Или, может быть, это сама Ждана мечтала о том, чтобы Млада пришла кошкой в её комнату, окутанная цветущим покрывалом ночи?..