— Это озеро Синий Яхонт[3], — сказала Млада, нагибаясь и зачерпывая пригоршней воду. — Погляди, какая синяя!

Озёрная вода в её ладони и правда лазорево блестела, не прозрачно-бесцветная, а с голубым отливом — того же оттенка, что и глаза Млады. Сама же обладательница этих дивных очей стояла перед Дарёной, выпрямившись во весь свой богатырский рост, но от её внушительной силы не веяло угрозой — наоборот, рядом с ней Дарёне было спокойно и радостно.

— Пойдём, я покажу тебе такую красоту, что ты забудешь свой страх.

Девушка вложила ладонь в протянутую руку Млады. Она хотела сказать, что совсем не боится, но все слова разбежались шустрыми букашками, осталось только желание просто любоваться безмолвным, задумчивым великолепием здешней природы, с наслаждением пить огромными глотками пронзительно-чистый, пропитанный осенью воздух и разбираться в хитросплетениях чувств, которые вызывала у неё её спасительница. Тёплое пожатие её руки заставило сердце девушки нежно содрогнуться в предчувствии чего-то неизбежного.

Карабкаться по камням вдоль кромки воды оказалось для Дарёны весьма непростым делом, чреватым ушибами. Девушка завидовала звериной ловкости своей новой знакомой и изумлялась летучей, кошачьей лёгкости, с которой та перескакивала с одной глыбы на другую. По бокам вдоль кожаных штанов Млады покачивалась бахрома из тоненьких полосок, а нижний край короткой шерстяной безрукавки лишь наполовину нахлёстывался на широкий, ярко вышитый кушак, перетягивавший её тонкий стан. Горной жительнице то и дело приходилось задерживаться и ждать пыхтевшую позади Дарёну, наблюдая за её неуклюжими движениями с тенью снисходительно-ласковой усмешки в уголках глаз.

— А долго ещё идти? — прокряхтела Дарёна, пытаясь вскарабкаться на особо неудобный камень.

Тут же она покачнулась, но успела упереться в камень руками, удержавшись в неловкой позе на всех четырёх, задом кверху.

— Ох, етить… — Окончание ругани Дарёна едва успела поймать зубами.

— Тут близко, — рассмеялась Млада. — Но этак мы и к вечеру туда не доберёмся, да и ты вся в синяках будешь. Непривычны твои ножки к горам. Держись-ка.

Не успела Дарёна ахнуть, как снова очутилась у неё на руках.

— Так-то скорее будет, — проговорила Млада.

Более надёжных объятий, чем эти, Дарёна в своей восемнадцатилетней жизни не знала. Лесная сказка, наконец-то воплотившись, со скоростью ветра несла её по каменистой береговой кромке, и это была песня, а не бег. Хор стремящихся в небо сосен разливался в ушах девушки величественной гармонией голосов, богатой, чистой и возносящей душу к звёздам, а не знающие усталости ноги Млады отмеряли биение трещоток, бубнов и барабанов, звучавших в сердце и висках Дарёны. Старые, умудрённые жизнью сосны гудели глубокими могучими басами, тёмными, как ночное небо, и гулко отдававшимися в самых недрах земли. Сосны помоложе, прямые и стройные, звучали более высокими, но зрелыми, бархатными голосами, а совсем юные сосенки оттеняли и украшали хор девичьими трелями, мягкими и серебряными, как ручейки. Вся земля пела, разбуженная сильными толчками ног Млады, и её песня лилась светло и празднично, прославляя и приветствуя рождение чего-то нового и прекрасного.

— Какой это дивный край, — вырвалось из души Дарёны, когда бег окончился, и её ноги снова почувствовали каменистую твердь. — Желала бы я любить его хотя бы вполовину так же сильно, как его любишь ты, да боюсь, моё сердце не вынесет и разорвётся…

— Твоё сердце больше, чем ты думаешь, — сказала Млада, окутывая девушку теплом задумчивого взгляда.

Они стояли у входа в пещеру — небольшой и неширокой дыры, окружённой душистыми можжевеловыми зарослями. Озеро синело далеко внизу: тропа, по которой бежала Млада, увела их вверх по скалистому береговому склону. Гулкая таинственная глубь пещеры заставила Дарёну робко замереть на пороге, но пожатие руки Млады успокаивало и ободряло, и она следом за обитательницей Белых гор шагнула внутрь.

— Всё, что ты увидишь, трогать нельзя, — предупредила Млада. — Только смотреть.

Сначала пришлось идти по наклонному проходу. Сперва Дарёна то и дело оступалась, и от падения её спасала поддерживающая рука Млады. Потом её глаза начали привыкать и приноравливаться видеть в сумраке, который, как оказалось, был неглубоким: стены зеленовато мерцали. Приглядевшись, Дарёна поняла, что они испещрены самоцветами, а сверху их покрывал тонкий соляной налёт, который и излучал свет.

Потом проход расширился, и они попали в пещеру с головокружительно высоким потолком, с которого свисали бороды из длинных каменных сосулек — и прямых, и причудливо изогнутых. Посередине возвышались несколько исполинских величавых колонн, а пространство пещеры пронизывали лучи света, проникавшего в отверстия. Всё вокруг таинственно переливалось блеском самоцветов… Дарёна с открытым ртом озиралась: сокровищам не было числа. Если извлечь все эти земные звёзды, на них, наверное, можно было купить целое княжество; впрочем, вещелюбивые мысли гасли в зародыше перед лицом этой подавляющей своим великолепием красоты.

В соседнем гроте потолок снизился, но так же роскошно сверкал. С каменного кружева сосулек падали с остро-раскатистым звонким бульканьем капли, наполняя ярко-голубое озерцо. В его мутноватой воде, видимо, содержалось много светящейся соли, и когда Млада склонилась над ним, на её лице заплясал бирюзовый колышущийся отблеск. Бродя по гроту, Дарёна приблизилась к холодно переливающейся стене. Забыв о предупреждении, она зачарованно протянула руку…

— Нет, Дарёнушка, не трогай! — воскликнула Млада.

Но слишком поздно: кончики пальцев девушки коснулись бесстрастных горных богатств. Услышав оклик Млады, она тут же испуганно отдёрнула руку, но из расселины, черневшей поблизости, на неё дохнуло морозным веянием: в тело точно разом вонзились тысячи тончайших ледяных игл. В зловещей темноте что-то ожило, задышало, зашевелилось, воздух мглисто затрепетал, и Дарёну охватил необъяснимый, запредельный ужас. Он сомкнулся холодным куполом над её сознанием, облепил сердце, паутинными нитями проскользнул в лёгкие, оплёл ноги и приклеил их к полу грота. Крик бился внутри пойманной бабочкой, не находя выхода: горло окаменело. Сердце, давясь загустевшей кровью, разбухало, надувалось, а безжалостная рука ужаса стискивала его, чтобы раздавить, как печёное яблоко…

…Тёплая ладонь гладила её по лицу, рядом слышался плеск воды, в грудь живительно лился осенний воздух. Больше никаких призраков — только серое небо, невозмутимая земля, чутко слушающая вода, хор сосен и уютные объятия Млады.

— Всё позади, моя горлинка. — Её дыхание согрело помертвевшие губы Дарёны.

Она сидела на прибрежном камне, укачивая Дарёну на своих коленях, как ребёнка. Девушка со стоном уткнулась ей в плечо.

— Что это… было?

— Страж пещеры. В нашем краю много сокровищ, но некоторые охраняются самой землёй. Самоцветы в них нельзя трогать, разрешено только любоваться. Страж нагоняет страху, да такого, что если не успел унести ноги, можно умереть на месте от разрыва сердца. Я же говорила тебе… Что ж ты меня не послушала?

Дарёну начала бить дрожь. Она тихо завсхлипывала на тёплой груди Млады, пытаясь отогнать жуткие образы, ледяной паутиной обвивавшие сознание. Тут же, как назло, всплыло лицо Цветанки с застывшим, устремлённым в небо взглядом, и зеркально блестящая лужа крови…

*

Дарёна поселилась в Гудке, в домике Цветанки и её бабушки. Всё лето она беспрепятственно играла на домре, бродя по залитым солнцем улицам. Иногда заходила она и на базар, хоть и опасалась новой встречи с Ярилко. Когда однажды этот щекастый конопатый щёголь снова показался с ромашкой в зубах и в сопровождении своей шайки, Дарёна занемевшими пальцами чуть не порвала струну… Но — обошлось. Ярилко только глянул равнодушно, вскользь, и хозяйской походкой вразвалочку прошёл мимо, лениво пожёвывая стебелёк и поскрипывая своими добротными сапогами. Его приятели и вовсе не удостоили Дарёну взглядом. От сердца отлегло, негнущиеся пальцы ожили и согрелись, девушка приободрилась, догадываясь, что обязана она этим, скорее всего, Цветанке. «Это ж надо! — удивлялась Дарёна про себя. — Такая щупленькая, маленькая, а с ней считается этот матёрый мордоворот». Это не могло не внушать уважение к синеглазой девчонке, и Дарёна невольно подпала под её чумазое, чуть мальчишеское, васильковое обаяние.

Жили они скромно, но не впроголодь. С утра Дарёна таскала воду, топила печь, стряпала, стирала, днём играла на домре и пела. Зарабатывала она мало и, не будь Цветанки, вряд ли смогла бы прокормиться: синеглазка оставалась главной добытчицей средств к существованию. Однако Дарёне было не по нутру её воровское ремесло, и в душе что-то глухо роптало каждый раз, когда золотоволосая подруга под вечер со звяканьем бросала на стол кошелёк. Только половину этих денег позволялось оставить себе: другую половину благородная воровка раздавала неимущим. У дома всегда толпилась куча беспризорных детишек — босоногих, грязных, оборванных, голодных. Цветанка наказывала Дарёне:

«Коль придут мальцы, пока меня нет дома — не гоняй их. Дай им хлеба, пирожков, да каждому по денежке».

Даже если бы она не давала такого наказа, Дарёна сама не смогла бы поступить иначе. С давно не мытых детских лиц на неё смотрели такие глазищи, что ком подступал к горлу. Щебеча, как стая воробьёв, ребятишки просили:

«Тётя Дарёнка, дай хлебушка! Мы кушать хотим…»

Дарёна выносила на крыльцо тяжёлую корзину ржаных пирожков, испечённых заранее для этих сирот, и голодная детвора тут же расхватывала их и поедала на месте. С собой Дарёна давала им по ломтю хлеба.

Цветанка была у ребят заводилой и главарём — устраивала игры и сама бегала наравне с малышнёй, свистела, как уличный мальчишка, и орала во весь голос. Несправедливостей и ссор в ребячьей стайке старалась не допускать: если кто кого принимался задирать — обязательно разнимала, забияке отвешивала подзатыльник, а обиженного утешала. Между домашними делами Дарёна поглядывала в окно на их весёлую возню в пыли и улыбалась, вытирая набегающие слёзы. Ей вспоминались братишки — Радятко и Мал. Как-то они там сейчас? Живы, здоровы ли? Душа била крыльями, рвалась полететь над полями и лесами к родному дому, чтобы обнять и утешить матушку…

Тоска прочно опутала Дарёну тенётами: первой приветствовала её при пробуждении, тучей набегая на солнце, и последней желала ей спокойной ночи, целуя в закрытые веки. Во сне Дарёна с кудрявыми братишками бегала по высокой звенящей траве, наполненной неумолчной песней кузнечиков, слушала берёзовые сказки, вплетала в матушкины безвременно засеребрившиеся косы переливчатые бисерные нитки. Чудо-иголкой вышивала она на небосклоне родные лица; стежок за стежком, быстрой ниткой протягивала дорогу до дома, прямую и верную… Но стоило утру кинуть луч света в окошечко, озарив полки с бабушкиными снадобьями, как рассеивалось её воображаемое рукоделие, оставляя в сердце пронзительный, как прощальный журавлиный клич, след.

Цветанка, как могла, старалась порадовать Дарёну подарками: то отрезом тонкого, самого лучшего полотна на новую рубашку, то серёжками, то красными сапожками с кисточками да жар-птицами, то шёлковой лентой. К зиме Дарёна получила короткую приталенную шубейку и епанчу[4] с меховой опушкой, шапку и вышитые бисером рукавички. С каждым подарком глаза Цветанки смотрели на Дарёну всё нежнее, а пальцы так и норовили ущипнуть, вгоняя девушку в краску. Но взгляды и касания эти странным образом волновали Дарёну и были ей приятны, а озорной блеск васильковой синевы в ответ зажигал в её сердце светлый и жаркий огонёк. Она скучала и изнывала от тревоги, если не видела Цветанку хотя бы полдня, а каждое благополучное возвращение удачливой воровки домой грело и успокаивало душу.

«Бросай ты это дело, — убеждала её Дарёна. — Это сейчас тебе счастье благоволит, а ну как отвернётся? Несдобровать тебе. Иссекут спину плетьми, в колодки закуют и на площади посадят, без еды, без питья, воронам на расклевание!»

«Не бойся за меня, Дарёнка, — отвечала Цветанка, сияя ласковым взглядом. — Меня матушкин оберег хранит от всего. С ним я для врагов будто невидимая, и удача всегда со мной!»

С этими словами она приподняла рубаху и показала привязанные к поясу штанов бусы из красного янтаря. Дарёна давно уж хотела спросить синеглазую подругу, для чего она их там носит, да всё как-то стеснялась.

«Да и ничего другого я делать всё равно не умею, — заключила Цветанка. — А тревожиться ты брось».

Как настали холода, стала Дарёна беречь голос — не пела, а только играла. За зиму пришлось раз десять сменить струны на домре: лопались от мороза. Цветанка своих младших приятелей-сироток пускала на ночь в дом, чтоб не застыли на улице, да порой и днём разрешала им греться, если холод свирепствовал. К первому снегу она раздобыла им всем обувку и тёплые кожухи. Спали они вповалку на соломе, не раздеваясь, а днём, чтоб чем-то занять эту ватагу и самой развлечься, Дарёна обучала ребят грамоте. Способные и смекалистые осваивали науку хорошо, а кому-то она худо давалась. Таким, чтоб не отвлекали остальных, Дарёна давала бересту для рисования (бумагу в княжестве ещё использовали редко: дорогая была — привезённая из-за границы). Так и пережили они зиму.