– Конечно! Конечно, встретим, доченька! И фрукты тоже бери! Компотов на зиму наварим!

– Ой, хозяйственная ты моя! – звонко рассмеялась вдалеке Машка. – Ладно, ладно, возьму… Только вы с машиной договоритесь, хорошо? Давно вам говорю – надо свою машину покупать!

– А кто водить будет, доченька? Ты же знаешь, папа этого занятия терпеть не может, а я дальтоник, как выяснилось…

– Господи, да я буду! Пока вы с деньгами соберетесь, мне уже восемнадцать и стукнет.

– Хорошо, доченька, как скажешь, – счастливо рассмеялась Марина, – вот приедешь, и сразу этот вопрос на семейном совете поднимем. Ага?

– Что-то ты подозрительно покладистая стала, мамочка… Наверное, и впрямь соскучилась.

– Конечно, Маш…

– Ну все, не вздыхай. Теперь уж всего ничего осталось. Запиши номер поезда…

Положив трубку, Марина вздохнула счастливо, подняв глаза к потолку – все-таки есть Бог на свете! Как хорошо все сошлось в одну точку – и Олег вернулся, и Машка приезжает! Не зря она проявила смекалку и скрыла от дочери семейный неожиданно приключившийся катаклизм. Умница женщина. Хорошая мать. А что? Сама себя не похвалишь, так никто и не похвалит… Нет, действительно, все удачно сложилось, как ни крути! А остальное…

Остальное со временем быльем порастет, забудется. Теперь главное – отсюда сбежать. Отползти деликатно, не маячить перед глазами ни в чем не повинного Ильи. Ничего, со временем отойдет. Он сильный парень. Поймет, что это как раз тот случай, когда, как бабка говаривала, «любовь-то нелюди досталась». Она даже согласна побыть этой нелюдью, уж бог с ним…

Вечером позвонила мама. Услышав радостную новость, даже всплакнула в трубку, расчувствовавшись.

– Как же я рада, доченька… Ты меня своей новостью, можно сказать, от инсульта спасла! Если бы ты осталась в брошенных женах, я бы такого позора не пережила…

– Почему, мам? – чувствуя зарокотавшие где-то внутри признаки обиженного раздражения, тихо спросила Марина. – Ты что, меня в статусе брошенной жены меньше любила бы?

– Да ты не злись, дочь! Почему ты на меня все время злишься? Каждая мать хочет видеть своего ребенка счастливым и успешным, имеет на это полное право!

– Ага. И ставит при этом непременное условие. Будешь успешным – буду любить. А не будешь – уж извини-подвинься? Так, что ли?

– Ты чем-то раздражена, Марин? Что с тобой? Я так понимаю, все же хорошо закончилось?

– Нет, мам, я не раздражена. Просто… Наверное, я просто устала…

– Но я же чувствую, что ты раздражена! На Олега обижаешься, да? А ты не обижайся! Или делай вид, что не обижаешься! Терпи! Семейные отношения большого терпения требуют! И вот что я тебе еще скажу, дочь…

Марина вздохнула, сжала зубы, отвела руку с трубкой от уха подальше, чтоб не слышать очередных материнских педагогических экзерсисов. Иногда ей казалось, что мама, обсуждая ее семейную жизнь, испытывает что-то среднее между пресловутой женской завистью и обостренным материнским самолюбием. Сумела-таки, мол, моя дочь абсолютно удачно устроиться в личной жизни, особенно на фоне моей, неудавшейся…

Свекровь, позвонившая в этот же вечер, в своих высказываниях была более лаконична. Марина явственно услышала в ее голосе прозвучавшие нотки облегчения. А в конце разговора – о, чудо! – свекровь принялась ее хвалить и зазывать в гости, чего отродясь не делала. По устоявшейся с годами традиции в гости к маме Олег ездил один. Иногда – с Машкой. Как объясняла свекровь – она имеет право на «личное единение с сыном». А тут – в гости зовет! Да еще так настойчиво! Это ж надо – не было бы счастья… Впрочем, счастье это тоже можно поставить под большое сомнение. Не больно-то и хотелось ехать к тебе в гости, дорогая свекровушка. Хочешь «единиться с сыном», и единись на здоровье. Никто и не претендует.

На прежней работе ее встретили с объятиями и поцелуями. Наташка даже стул опрокинула, когда из-за стола выскочила, бросилась к ней на шею, будто к маме родной. И Анна Семеновна затопотала от своего стола, переваливаясь тяжело, заговорила с одышкой:

– Милая ты моя Мариночка Никитична… Как же хорошо, что вы вернулись! А мы тут без тебя зашиваемся…

– Что, работы много?

– Да нет, не так уж и много, просто Лев Борисович без вас весь искапризничался – то ему не так, и это не этак! Что ни сделаешь, все под лупой рассматривает. Не доверяет он нам. Теперь, стало быть, успокоится… Ой, как же я рада вас видеть, Мариночка Никитична!

– И я! И я! – запрыгала вокруг нее Наташа. Потом остановилась резко, моргнула густо накрашенными короткими ресничками, проговорила с придыханием: – Я так рада, что даже и курить не буду больше… Хотите, Марина Никитична?

– Хочу! – смеясь, хлопнула себя по боку ладошкой Марина. – Ловлю на слове, дорогая моя! Вот только попробуй притащи еще раз из коридора табачный дух!

– Да нет проблем! Я сказала – я сделала! – выставила впереди себя обещающе ладошку Наташа.

– Послушайте, Марина… – потянула ее в свою сторону Анна Семеновна, почти припав губами к уху. – А это правда, что ваш-то к вам обратно на коленках приполз? Он тут без вас поначалу гоголем ходил, все с Настей-секретаршей женихался, а потом вдруг сник… Как он к вам пришел-то? Что сказал? Понял, что жена, какая бы ни была, все равно лучше молодой соплюхи? Лев Борисыч-то ее уволил…

– Ой, да несправедливо он ее уволил! – встряла в разговор неугомонная Наташа. – Настька вообще девчонка классная, просто у нее подружка умерла и дочка осталась… А Настька хотела ее к себе забрать и уехала, а он…

– Помолчи, сплетница! – резко осадила девушку Анна Семеновна. – Кто тебя тут за язык тянет? Разговорилась…

– Так сами же начали! – распахнула обиженные глаза Наташа. Потом, углядев что-то в выразительном взгляде Анны Семеновны, подпрыгнула на месте, затараторила с новым вдохновением: – Ой, да! То есть, я хотела сказать, Мариночка Никитична, что я вовсе с Настькой и не дружила, и ни капельки даже! Раз она так с вами, то есть мужа у вас увела… В общем…

– Ладно, Наташ. Не извиняйся, – равнодушно проговорила Марина, проходя к своему столу. Сев на стул, прокрутилась вокруг оси, снова развернулась к застывшей посреди кабинета девушке: – Я и без тебя знаю, что она хорошая. И я хорошая. И ты хорошая. Вот и будем дальше жить, все такие хорошие… Давайте, что ли, чаю попьем? Я тортик принесла…

А через два дня они встречали Машку на вокзале – на служебной машине. Лев Борисович расщедрился по такому радостному случаю. Марина стояла у вагона, а Олег продрался сквозь толпу выходящих, чтоб помочь дочери с поклажей. Машка выскочила навстречу матери, кинулась на шею, как юная пантера, с прыжка, чуть не сшибив с ног. Потом запрыгала вокруг нее на твердых мускулистых ногах – в шортах, в бандане с черепом, в черт-те какой майке, и где только она ее выкопала? Марина никак не могла понять, отчего она повизгивает так удивленно. Потом вспомнила – прическа… Она ж не видела ее с этой дурацкой стрижкой вихорками вверх. Наглядевшись и удостоив материнский подвиг оценкой «круто, очень круто, мам», снова принялась обниматься и потом, в машине, зажатая меж родителями на заднем сиденье, все ластилась то к отцу, то к матери, как нагулявшаяся и соскучившаяся по хозяевам кошка. И вдруг замерла, глянув им в лица внимательно, нахмурилась задумчиво:

– Мам, пап… У вас что-то случилось, да? Пока меня не было?

– С чего ты взяла? Нет, нет, конечно! – заговорили они вразнобой, старательно выпучивая лживой искренностью глаза.

– Да я же вижу… Какие-то вы оба не такие…

– Нет, зайчонок, уверяю тебя, ты ошиба-а-а-ешься… – весело пропел Олег, ущипнув ее за плотную розово-коричневую щеку. – У нас с мамой все хорошо-о-о-о… Правда, мам?

– Правда, конечно! – бодренько поддержала его Марина и улыбнулась через Машкину голову. – У нас все очень даже хорошо! У нас просто ужас как все хорошо и замечательно, Маш…

* * *

– …Лиз, давай на скамеечке посидим немного, а? Что-то у меня ноги не идут…

Качнувшись в сторону, Настя упала на очень кстати подвернувшуюся на пути скамейку, отер ла дрожащей рукой пот со лба. То ли новость, только что услышанная и до конца еще не осознанная, то ли сама суть этой новости руководила на данный момент ее плачевным состо янием – непонятно было. А впрочем, какая разница. Когда бьет по коленкам слабость, и все плывет перед глазами, и холодный пот бежит по вискам, уже не думаешь о причинах недомогания. Чего о них думать-то? Раньше надо было думать…

– Ты чего, заболела, да? – участливо погладила ее ладошкой по плечу Лиза. – Тогда давай обратно в больницу пойдем…

– Нет, Лиз. Мы сегодня в эту больницу уже не пойдем. Да это и не больница вовсе.

– А что это?

– Женская консультация.

– Нет, больница, больница! Я же видела, там тетеньки строгие, в белых халатах! Значит, они врачи! А у других тетенек животы болят, большие такие! Когда ты к врачу заходила, я в коридоре сидела и видела! А еще одна тетенька рядом со мной плакала, а другая ее уговаривала, чтоб она не плакала, потому что ребеночку это вредно… Насть, а что, в этой больнице ребеночков рожают, да?

– Да, Лиз. Рожают.

Будто испугавшись самого этого слова, Настя вдохнула в себя побольше воздуха и чуть задержала его в себе. Потом выдохнула тихонько, пытаясь укротить наплывающую волной тошноту, снова отерла пот с лица. Тошнота в последние дни стала для нее чем-то вроде второго состояния, хозяйничала внутри организма, как у себя дома. Иногда ей казалось, что все там давно уже окончательно и бесповоротно перебултыхалось, изнурилось и отчаянно просит помощи и что дня больше нельзя прожить в этих муках. Думалось почему-то, что врач-гинеколог, относительно молодая и ярко накрашенная блондинка, сразу проникнется к ней сочувствием после осмотра. И даже пожалеет. И спасительное лекарство даст. Но никакого сочувствия врачиха не проявила. Наоборот, брови нахмурила, принялась быстро и деловито писать что-то на длинном листе бумаги.

– Вы замужем? – спросила коротко, уставившись на нее так, будто оценивала, может ли она вообще, в принципе, быть замужем.

– Нет. Не замужем. Но я все равно буду рожать.

– Да ради бога… Вы где работаете?

– Пока нигде. Но я ищу себе работу.

– Ага. Самое время выбрали для поиска… Значит, так и запишем – безработная. А жилплощадь своя у вас имеется? Родители в городе живут?

– А какое это имеет значение?

– Да никакого… Мне просто данные в карте заполнить надо. Адрес прописки и адрес фактического проживания.

– Вот и заполняйте. У меня и то и другое есть. А то спрашиваете так, будто я малолетка – легкомысленная и случайно беременная.

– Значит, не случайно? – усмехнулась врачиха, подняв на нее насмешливые, но совсем не злые глаза. – Значит, все по плану произошло?

– Да нет, не плану, конечно… – махнув рукой, вздохнула Настя. – Вообще-то мы хотели ребенка, мечтали даже. А потом… В общем, долго рассказывать…

– Да ладно, и так все понятно. И без рассказов. Значит, рожать все-таки будете.

– Да, буду.

– И в роддоме не оставите?

– Что я, ненормальная, по-вашему?

– Хм… Нет, вроде не похоже… – снова по-доброму улыбнулась врачиха. – Хотя оставляют как раз очень даже нормальные. А ненормальные жилы рвут, сами воспитывают. Нынче дети не всем по карману. Ладно, идите. Я вам направления выпишу на анализы. В следующую пятницу к десяти на прием.

– Ага. Спасибо.

– Да не за что…

От двери Настя оглянулась – врачиха смотрела на нее с доброй грустью, подперев кулаком щеку. Чем грустить, лучше бы лекарство какое от тошноты посоветовала, блондинка печальная! Вон как опять прихватило внутри, дошло спазмом до горла и вернулось обратно, и затаилось холодком до следующего приступа. И голова кружится, и слабость по коленкам ударила. Хорошо, что скамейка на пути оказалась. А то бы упала, напугала Лизу до полусмерти. Девчонке и без того за последний месяц переживаний досталось – будь здоров. Хорошо хоть, Наталья не помчалась за ней из Павловска, отнеслась к исчезновению ребенка спокойно. Вроде того – увезли и увезли. Все равно документы на опеку еще не были оформлены. Потому с глаз долой – из сердца вон. Не нужна ей Лиза была. Наверное, она и так бы ее отдала…

– Насть… Хочешь, я тебе букетик из листьев соберу? – дернула ее за рукав Лиза. – Смотри, сколько тут красивых листьев нападало!

– Ага, Лизок, собери. Мы потом его к бабушке Кате отнесем, утюгом погладим и в вазу поставим. Красиво будет. Иди, а я еще посижу немного…

Прикрыв глаза, она положила голову на закругленный край скамейки, умудряясь следить из-под ресниц за передвижениями красной Лизиной шапочки с болтающимся клоунским помпоном. Отстраненно подумалось – хорошо, что утром она заставила ее шапку надеть. Холодный сентябрь в этом году выдался. И быстрый. Уже полтора месяца прошло с тех пор, как… Как…

Она совершенно отчетливо, в мельчайших деталях помнила то воскресное августовское утро. Да, это был уже август… А точнее – это было первое августа. Она не спала уже, но старательно притворилась спящей, когда Олег встал, на цыпочках вышел из комнаты, заботливо прикрыл за собой дверь. Слышно было, как он копошится в ванной и на кухне, стараясь не разбудить ее, как аккуратно, без звука, прикрывает за собой входную дверь. Вот деликатно щелкнул английский замок, вот громыхнула подъездная дверь внизу. Все, ушел. Она и не собиралась так быстро вставать, и в мыслях не было. Просто тишина в квартире да и во всем, казалось, мире наступила такая, что слышно было, как зазвенела внутри натянутой струной боль. А потом струна лопнула, и боль потребовала выхода. Хоть какого-нибудь! Видит бог, она старалась, она честно старалась быть благоразумной. То есть забыть. То есть отпустить ситуацию, как говорила мама. То есть сделать свой правильный выбор, молча предложенный Олегом. Или он, или Лиза. Она старалась. Но не смогла. Когда хлопнула за ним железная дверь подъезда, поняла, что больше не сможет. Подскочила, забегала по комнате, натягивая штаны и майку, одновременно пихая в сумку кошелек и паспорт, и с ходу сунулась было в прихожую, но вовремя опомнилась – умыться же надо по-человечески. А умывшись, опомнилась еще раз – решила записку Олегу написать. Как будто позвонить потом нельзя было, все объяснить… Хотя есть ли разница, каким способом ставить человека перед фактом – письмом или телефонным звонком? Разницы-то никакой нет. Выбор есть выбор. Лиза, значит, Лиза. Выходит, она сама свой выбор сделала. Боль заставила.