– Ой, Дениска, это не папа… Иди спать… – произнесла она разочарованно и попыталась запихнуть голову ребенка за спину. – Вы, наверное, дверью ошиблись?

– Нет… Простите, но… А Настя где?

– Какая Настя? Нету тут никакой Насти.

– Но полтора месяца назад здесь жила Настя, я знаю…

– А, так это вы про прежнюю жиличку спрашиваете? Ну да, была такая. С ребенком. Она хозяйке за квартиру задолжала, и та ее вытурила. Какое мне, говорит, дело до твоих трудностей? Такая сволочь эта хозяйка! Если человек работу потерял, так это же временно, правда? Вот устроилась бы и заплатила бы все долги… У меня муж тоже вот-вот работу потеряет. Пьет, зараза. А эта сволочь такие деньги за квартиру дерет, что никакой зарплаты вообще не хватит!

– А вы не знаете, случайно, куда она переехала? – с трудом вклинился Олег в этот грустный монолог.

– Не-а. Не знаю. Да я Настю-то эту и в глаза не видела, мне на нее хозяйка жаловалась. Это уж я так, свои выводы сделала…

– Спасибо. До свидания. Извините. Спокойной вам ночи, – попятился Олег в сторону лестницы, вежливо улыбаясь и глупо кланяясь. – Еще раз прошу прощения, что побеспокоил…

Ему вдруг смешно стало от собственной сладкой вежливости. Вспомнилось, как хихикала над ним по этому поводу Настя, как дразнила его любезнейшим помещиком Маниловым, как незаметно пыталась состроить ему забавное миндальное личико, когда он расшаркивался где-нибудь с присущей ему тщательностью. И впрямь, водился за ним такой грешок. Любил он иногда ни с того ни с сего вдруг поманерничать лишку, выставить впереди себя флагом нежную мужскую интеллигентность. А у нее и впрямь смешно получалось. Артистически. Милый Настеныш, где ты? В каком месте тебя искать? Позвонить бы, да он в тот день, когда шкатулку с пуговицами разбабахал, заодно и телефон в мобильнике стер… Мосты сжигал, идиот. Хотя чего отчаиваться раньше времени? Девчонка – не иголка в стоге сена, найдется. Надо к бабкам ее съездить. Они наверняка знают, где внучка прячется. Домой, к Ире, она вряд ли пойдет. Ира ее с Лизой и на порог не пустит. Страдать будет, наизнанку выворачивая материнское больное самолюбие, а не пустит. В общем, кругом девчонку красными флажками обложили. Ира – одними, а он – другими, мужицкими, с примесью дурного детского эгоизма. С большой примесью. Непростительно большой. Он вдруг ощутил за последний месяц груз ее тяжести так болезненно и стыдно, что хоть сквозь землю провались. Наверное, с каждым хоть разок в жизни такое бывает, когда начинает ломать, выворачивать душу собственное человеческое несовершенство. И хочется сильно встряхнуться, и выползти из старой привычной шкурки, и начать новый отсчет жизни. И как можно быстрее. Уже сил никаких нет оставаться там, в теплой ванночке инфантильности, заботливо подогреваемой любящей мамой и хорошей женой. Главное теперь – Настю найти. Он все про себя объяснит, и она поймет. Она обязательно его поймет. Может, рвануть к Екатерине Васильевне для начала? Она, помнится, была более или менее лояльно к нему настроена…

Воодушевившись, он даже бегом припустил, увидев выруливший из-за угла автобус. Как мальчишка. Давно уже так не бегал. Вернее, сроду ни за кем так не бегал. А тут – хорошо! Ветер свистит в ушах, в сердце песня поет, дурная голова сама ноги передвигает, заодно и душе покою не дает. Живет, живет душа-то! Господи, да он весь город на уши поставит, а Настю свою найдет! Любимую, маленькую, беременную, чужого ребенка сердечно пригревшую…

Около двери квартиры Екатерины Васильевны он даже не удосужился отдышаться – все давил кнопку звонка, не отрывая пальца, пока не вспыхнул искоркой с той стороны глазок. На всякий случай улыбнулся вежливо – вдруг Настина бабка его не узнает? И переступил от нетерпения ногами, как стреноженный конь, – ну же…

Дверь открылась медленно, будто нехотя. Настя стояла в проеме, смотрела на него исподлобья. Молчала. У него сердце зашлось – все слова куда-то пропали разом. Лишь глаза делали свое дело, жадно впитывая в себя бледное скуластое личико, гладкую прическу с крысиным хвостиком, поджатые обидой пухлые губы. Вот она развернулась резко, пошла на кухню.

Ступив в прихожую и закрыв за собой дверь, он поплелся за ней, встал в кухонном проеме, зачем-то подмигнул сидящей в кресле перед телевизором Лизавете. Глупо подмигнул, неестественно. От растерянности, стало быть.

– Девочки, простите меня, поганца. Я никогда больше так не буду. Простите, – проговорил убито, будто проблеял, наклонив повинную голову.

– Садись, чего ты в дверях стоишь… – подопнула ему коленкой стул Настя.

– А ты, что ли, маленький – так смешно прощения просишь? – хихикнула из своего угла Лизка. – Или Настю боишься?

– Боюсь, Лизавета. Очень боюсь. Я честно скажу – и тебя боюсь тоже.

– Меня? – округлила глаза девчонка. – Правда, что ли?

– Совершеннейшая правда. Абсолютная. Вернее, я раньше так думал, что это правда. А теперь я так больше не думаю. Я просто Настю люблю. Понимаешь?

– И я ее люблю! И я! А я больше тебя ее люблю!

– Тогда знаешь что? Тогда давай любить вместе!

– Как это?

– Да очень просто. Вместе жить, вместе любить… Знаешь, как это здорово – вместе любить одного человека?

– Хм… Ты что, и правда хочешь с нами жить? Навсегда?

– Конечно навсегда. А как еще по-другому?

– А бабушка Даша говорит, что ты этот, как его… Малоимущий! Или нет, не так… Я слово забыла! В общем, она ругалась, что ты ей унитаз не смог починить!

– Наверное, она говорила, что я малахольный, да?

– Ага! Точно! Так ты ей унитаз починишь?

– Да запросто!

– А ты же не умеешь!

– Ну да, не умею… Ну и что? Я научусь, Лизавета. Я обязательно научусь. Я раньше много чего не умел, а теперь точно знаю, что научусь…

– Ну тогда ладно, тогда оставайся. А то мы с Настей одни не справимся. У нас же скоро ребеночек будет…

– Лиза! Помолчи, Лиза. Что ты говоришь… Иди лучше поиграй в комнате! – испуганно трепыхнулась от окна Настя, все это время с сердитым интересом наблюдавшая за происходящим.

– А хочешь, я вообще спать пойду? – с готовностью повернула к ней личико девчонка и улыбнулась лукаво. – Хочешь?

– Хочу! И впрямь, ступай-ка спать, болтунья. Разговорилась тут… Зубы не забудь на ночь почистить!

– Не забуду, не забуду! – резво соскочив с кресла, попрыгала мячиком с кухни Лиза. – Спокойной ночи! Ты прости его, Насть, ладно? – обернулась уже от двери. – Он же сказал, что больше не будет…

– Да, Насть. Прости. Не отказывай ребенку, – поднял Олег на нее веселые ожидающие глаза. – Прости дурака. Все равно я отсюда уже никуда не уйду. Так что прости и… дай чего-нибудь поесть, ради бога, а то я умру сейчас не от любви, так от голода…

– У нас только овсянка есть. От Лизиного ужина осталась.

– Давай овсянку. С удовольствием поем овсянку! Я страсть как люблю овсянку!

– Что с тобой? У тебя вкусы изменились? Ты раньше про такую еду даже говорить не мог… – усмехнулась она, смешно подняв бровки и подходя к плите. Плюхнув на тарелку целый половник овсяной размазни, со стуком поставила ее перед ним. Усевшись напротив, подвинула поближе масленку и хлебницу.

Он с жадностью принялся есть, чувствуя, как растворяется по желудку сытным благом каша-овсянка. Забытый вкус детства. А ничего, кстати. Есть можно. Когда на душе покойно и радостно, то и овсянка, между прочим, еда. Отправив в себя последнюю ложку, он поднял глаза, ткнулся взглядом в Настино задумчиво лицо. Бледное, скуластое, чистое. Никакая она не нимфетка и вовсе уж не Лолита. С чего это он раньше так о ней думал? И близко она той Лолите не родня. Обыкновенная молодая женщина со сложным характером, с неизжитыми комплексами из недолюбленного детства. Закрытая книга. Он еще и первой страницы этой книги не прочитал. И обложки не раскрыл даже. Может, и за всю оставшуюся жизнь не прочитает. Как знать. Как знать… Теплая волна вдруг захлестнула, ударила по глазам, и он замотал головой из стороны в сторону, потом взял в руки ее ладони, прижал к лицу, пробормотал сквозь них едва слышно:

– Что же это, Настюха, господи… Я же чуть не умер без тебя… Прости меня, ладно?

* * *

– Мам… Ты чего в темноте сидишь? Электричество экономишь, что ли?

Марина сильно вздрогнула от Машкиного сонного с хрипотцой голоса, резко обернулась от окна:

– Господи, напугала… Ты дома разве? Ничего себе… А я звонила на мобильник – ты трубку не брала…

– Ну да, правильно, не брала. Я заснула, мам. Я ж не лунатик, чтобы во сне по телефону разговаривать. Хотела на пять минут прилечь и заснула… А что, правда в доме электричества нет?

Широко зевнув и вздрогнув всем телом, она шагнула к выключателю, зажмурилась от яркого света, потерла кулаками глаза, хныкнула с досадой:

– Ну вот, выспалась зачем-то на ночь глядя…

– Маш… У тебя же сегодня английский! Ты что, пропустила?

– Ага, мам. Пропустила.

– Почему?

– Да ну его… Надоел! И вообще, я давно уже прилично спикаю, мне для жизни хватит. Ты лучше скажи – почему в темноте сидишь? Случилось что?

– Да, Маш. Случилось. Нам с тобой надо поговорить. Давай сядем…

– Ой, как загадочно! – с размаху плюхнулась на диван дочь, на то самое место, откуда так поспешно выкарабкивался десять минут назад ее отец. – У тебя такой вид, будто ты сейчас сообщишь мне страшную семейную тайну. Наш папа получил поместье в наследство? В предместьях Лондона, да? От бабушкиной родни? Которая голубых кровей?

– Нет, Машенька. Наш папа ушел.

– Куда ушел? – оторопело распахнула на нее глаза Машка.

– Совсем ушел. К другой женщине. Это произошло десять минут назад, я ж не знала, что ты дома…

– А то бы что? Позвала бы меня его удерживать?

– Нет. Не позвала бы. Зачем? Пусть идет. Ты только не воспринимай все слишком болезненно, Маш… Я понимаю, какая это для тебя травма, я сама была когда-то на твоем месте. Я тогда, помню, в депрессию долгую впала. Поэтому я тебя прошу – отнесись по возможности спокойно. Как получится. А, Маш?

– Да ладно… Чего ты меня уламываешь, как маленькую? Неприятно, конечно, но не смертельно же. А что за тетка, которая его увела? Ты ее знаешь?

– Да. Знаю. Это не тетка, это молодая девчонка. Довольно симпатичная. И беременная.

– От отца?!

– Ну да… Так надо полагать…

– Ух ты-ы-ы-ы… Вот это папочка, вот это выдал номерок… Значит, у меня скоро братец появится? Или сестричка? Ух ты-ы-ы-ы…

– Машк, ты чего? Ты… и впрямь рада, что ли? – удивленно уставилась на нее Марина. – Или прикалываешься?

– Да ничего я не прикалываюсь! Не каждый же день у людей сестры-братья рождаются! Нет, мне, конечно, папу жалко, и без обид я не обойдусь, и наверняка в подушку поплачу… Ой, да все так делают, мам! Все обижа ются, все плачут, а потом ничего, отходят, и встречаются, и дружат… В конце концов, мне же не пять лет, чтобы меня папочка по воскресеньям за ручку в зоопарк водил! Я, пожалуй, даже и гнобить его дочерними страданиями не буду. Раз такое дело.

– Ой, что-то я не верю тебе, дочь… – тяжело вздохнула Марина, покачав головой. – Храбришься, да? Вот я, помню, когда отец от нас уходил…

– Мам… Перестань, а? Ну что ты мне свои детские страдания все время в пример суешь? В ваши времена были одни комплексы, в наши – уже другие! Да сейчас каждый первый ребенок родительский развод рано или поздно переживает! Ну что ты ревешь, мам?

– Я не реву… Мне просто… Я хотела тебе сказать…

– Нет, ревешь! Я же вижу, какое у тебя лицо! Для тебя отцовский уход – горе, да? Коварное предательство? Досадуешь, что не удержала, костьми не легла?

– Не говори так со мной, Машка! Никакое для меня это не горе, давно уже. Пусть идет. Я его отпустила. Не в этом дело…

– А в чем?

– Да ни в чем…

– Мам, ты чего? А ну, раскалывайся! Я же вижу, что у тебя слезы изнутри уже горой вспухли. Что случилось, мам?

Марина ей не смогла ничего ответить, только рукой махнула. Со страшной силой потянуло к окну, и она встала, оторвавшись от теплого Машкиного бока, и рванула к нему так, будто хотела выброситься на голый асфальт незамедлительно. Покончить жизнь самоубийством. Хотя не получилось бы, наверное, – третий этаж все-таки. Да еще и низкий.

Илья сидел на скамейке. В прежней своей, почти роденовской позе мыслителя – слегка согнувшись и уперев локоть в колено. Марина всхлипнула отчаянно и протяжно, заревела в голос, не удержавшись.

– Мамочка, да ты чего? – заполошно кинулась к ней с объятиями Машка. – Что случилось, мамочка? На кого ты там смотришь? На парня этого? Он кто, мам? Почему ты так плачешь?

– Он… Он… Ой, я люблю его, Машка… Я дура, я старая, мне нельзя, но я люблю его…

– Во дела… – моргнула девчонка удивленно. – Почему ты дура-то, мам? Это ж здорово, что ты кого-то любишь! А он кто, мам?

– Он… Он никто, Маш. Глупости все это, – с силой вдохнула в себя огромную порцию воздуха Марина, делая попытку успокоиться. – Он младше меня на десять лет…