Да, именно в тот момент, среди гимнов, огней и ладана, он избавился от последнего из своих страхов. Он поклялся покорить его, мальчика, ниспосланного ему судьбой; вызов живительной красоты.

На следующее утро он был удивлен, когда тот мальчик, ради которого он оделся и с особой тщательностью причесался, не объявился на своем месте. Он увидел его в одном из других алтарей, где тот прислуживал на мессе Отцу Лозону. Ему вспомнилось, что Морис делал тоже самое для преподобного в течение нескольких недель перед каникулами. Но такое было делом исключительным, и, вероятно, младший брат будет выполнять эту службу всего лишь день, или, самое большее, неделю.

Тем не менее, по крайней мере, месса оказалась в красном цвете (Октава Святой Невинности). Это словно было подтверждением надежд вчерашнего вечера. Какие ещё приметы следует искать Жоржу в том факте, что это был день Святой Невинности? Возможно, тут есть нотка иронии в том, что алтарник Отца Лозона служит мессу по такому поводу, и с которой было плохо, когда Люсьен нёс те же обязанности в день святого Евстафия [который был разлучён со своими и родными и вновь обрёл их]? Тот мальчик, без сомнения, всё ещё мог быть невинным; он был слишком красив, чтобы стать святым.

Отдельные мессы закончились раньше общей, которая продолжилась отправлением причастия. Жорж не сводил глаз с алтаря отца Лозона: ему хотелось, чтобы мальчик вернулся на своё место; ему казалось, что священник невыносимо долго возится. Однако, в конце концов, он закончил, после чего мальчик заставил Жоржа волноваться, некоторое время туша свечи и накрывая алтарь. Маленькая, светлая головка еще раз прошлась за балюстрадой, пока священник снимал религиозные одеяния и предавался молитве. Открылась дверь придела, затем дверь трансепта, и мальчик бесшумно скользнул на своё место. Отслужив у Отца Лозона, он решил для себя не отказываться от участия в общей мессе настоятеля; он внимательно прочитал последние молитвы. Через несколько минут зазвучал колокол, и школа вышла из церкви.

Эта же сцена повторилась и на следующий день; и через день, и в субботу. На самом деле, пятничный вечер принес кое–какую компенсацию; это была первая пятница месяца, и, как это было принято, состоялся salut [приветствие] для Святого Причастия. Жорж целых двадцать минут торжества мог не сводить глаз со своего идола.

Он обрёл спокойствие: несомненно, в конце недели мальчик завершит свои службы, и в воскресную мессу без пения — в воскресенье на Крещение Господне — вероятно, наконец–таки будет слушать в галерее придела. А на большой мессе он окажется на своём обычном месте, как будто в порядке подготовки к грядущим изменениям. «Ecce advenit… Он придёт!» — говорилось в тексте. Но если бы Жорж стал рассыпать золото, ладан и смирну, это было бы впустую. Его королевские дары не принесли бы ничего кроме улыбки. Напрасно он пытался привлечь к себе внимание, роняя книгу, или имитируя кашель. Он довольствовался присутствием мальчика, ясными линиями его лица, его элегантной манерой держаться, изящными жестами и беззвучным движением его губ при молитве.

Он был готов слегка притушить проявления такого большого рвения к божественным вопросам. Но не стал бы препятствовать ему, и, подобно античному герою, был готов сразиться даже с самими богами.

Он занял первое место по греческому на этой неделе: но результаты его собственного класса волновали его теперь гораздо меньше, чем результаты пятой формы. Он жаждал услышать имя, которое должно было заполнить трапезную изысканной нежностью. Мотье–младший оказался седьмым в классе с результатом в двадцать два балла. Это не было совсем не плохо.

На вечерне ему не сопутствовал успех, но уверенность Жоржа оставалась непоколебимой. «В дружбе», думал он, «как в вере: требуется терпение». Во время службы диаконы и алтарники постоянно ходили взад–вперёд между ними, прерывания поток магнетизма. Но во время мессы без пения на следующей неделе такого беспорядка не было. В воскресенье терпение Жоржа иссякло. Он дал себе неделю, чтобы заслужить улыбку мальчика, и принялся вести счёт дням на календаре. Что касается бедного Люсьена, то Жорж чуть было не забыл пожелать ему всего хорошего по случаю его именин — это был не только конец Крещения Господня, но и праздник Святого Люсьена. Во время утренней медитации настоятель говорил только о волхвах.

На следующий день его темой стал Св. Иулиан Аназарвский, который встал на путь мученичества, обратившись к вере, будучи сыном гонителя христиан. Парень пришел из школы, чтобы понаблюдать за экзекуцией и вдруг, отбросив свои школьные книги и сорвав тунику, побежал за мучеником, и погиб вместе с ним. Они, таким образом, получили покровительство, согласно которому, акт обольщения в церкви был гарантирован ей же самой.

Но нет! Что это? Мальчик снова помогал неизменному Отцу Лозону надеть его неизменные красные облачения. Жорж оказался не только разочарован, но и очень сердит: он начал тревожится. В чём состоял смысл такого усердия? Должно быть, мальчик готовит себя к священству? Здесь, вероятно, над ним снова поиздевалась судьба, как это было с Люсьеном в прошлом семестре. Он был полон печальных дум. Теперь ему казалось, что счастье, так страстно желаемое, в конце концов, для него оказалось недосягаемым. Но разве возможна такая вопиющая несправедливость?

На перемене он решил найти ответ, расспросив Мориса Мотье насчёт урока математики, который должен был быть следующим, и, словно думая об учителе математики, сказал:

— Ты больше не прислуживаешь Отцам на мессах?

— Нет, спасибо! Я свалил это дело на моего дорогого братца!

— Вы делаете это по очереди?

— Совсем нет! Я делал это целый месяц, теперь его очередь. Это была идея моей матери. Она ужасно религиозна, и хочет, чтобы мы оба прислуживали на мессах, один — весь январь, другой весь декабрь. Вот почему мы этим занимаемся, и с конца того года ему говорит аминь Отец Лозон. Он близкий друг наших родителей.

— Должен сказать, что это хорошее дело! Если бы я оказался на вашем месте, то был бы осторожен. Вы вдвоём можете оказаться с бритой башкой, прежде чем поймёте, кто это сделал — как короли из Меровингов. [Отсечение волос считалось тяжелейшим оскорблением для представителя династии Меровингов, на практике означавшее потерю прав на обладание властью, и одновременно, лишение волос означало принадлежность к церкви, т. н. пострижение в монахи (послушники)]

— Не волнуйся, — ответил Морис, засмеявшись, — мы сыновья не королей, а врачей, и наши головы на плечах сидят очень крепко. Однако очень мило с твоей стороны побеспокоиться об этом. Я одолжу тебе мои поэмы Ришпена [Жан Ришпе́н, 1849–1926, французский поэт, писатель и драматург. Внук крестьян, сын армейского врача], если захочешь.

Жорж уже слышал кое–какие разговоры об этих стихах: они были надёрганы из книги под названием Les Caresses [Объятия]. И переходили из рук в руки среди нескольких посвященных, которые, как рассказывали, копировали их на поля своих молитвенников, с тем чтобы заучить их наизусть во время службы — вольность, менее подобающая Великому веку, чем последующей эпохи. До сих пор Жорж не выказывал любопытства в отношении этих стихов. Он не выходил за пределы Ростана и Ферзена. Тем не менее, ему не хотелось обижать Мориса, и он поблагодарил того за любезное предложение. И добавил:

— Я буду тебе подсказывать в классе, если хочешь.

Каждое утро во время мессы он наблюдал за галереей — его интерес к церкви больше не омрачался тревогой. Когда мальчик становился на колени, он оказывался скрыт балюстрадой, но Жорж мог вычислить момент, когда тот будет подниматься: когда зачитывался отрывок из Евангелия, во время пожертвований, освящения, ещё раз после причастия и т. д. Эти небольшие ежедневные удовольствия позволяли ему сохранить терпение; и отныне церковь предоставляла ему лучшие моменты его жизни. Он принял, в качестве награды, участие в ритуальном круге Крёстного пути на третью пятницу, и ему хотелось, чтобы приветствие Святого Причастия случалось каждый вечер, как при Уединении. Теперь же ничто не приносило ему большей радости, чем воскресные службы: высокая месса и вечерня, которые он ранее находил такими утомительными, теперь, на его вкус, стали слишком короткими.

И в трапезной его вкусы также претерпели изменения. Его мало заботило Deo Gratias, хотя оно позволяло ему завести разговор с Люсьеном, и он стал отдавать предпочтение тишине наискучнейшего чтения. В таких условиях он чувствовал себя ближе к мальчику, нежели чем при гомоне всеобщего разговора. Он стал свободнее и чаще обращать свой взор на другой стол. К тому же, оттуда, перед воскресным обедом, он услышал то, что заслонило собой всё остальное: попросту говоря, это было имя из списка лучших сочинений недели. Это было имя, которое он повторял про себя снова и снова, как раньше имена античных богов.

Когда эти два слога имели отношение к старшему брату — они звучали банально и неинтересно. Когда они относились к его младшему брату — то звучали восхитительно и заставляли его сердце сильнее биться. Он только жалел, что тут было не принято зачитывать имя, данное при крещении, так же, как и родовое имя: ему хотелось насладиться звуком христианского имени мальчика, но он не смел спросить о нём у Мориса. Иногда ему доставляло удовольствие представлять, что тот мальчик вполне может оказаться Жоржем.

Место мальчика в классе за сочинение всегда было достойным, но Жорж не выносил тех, кто шёл перед ним. Гордый своим лидерством, он браковал их работы; между тем, стало гораздо более важным, чем когда–либо, быть первым в своём классе — он надеялся, что подобное поможет закрепить его имя в мыслях того мальчика, и даже заставит думать о нём с восхищением. А поскольку появился тот, кому он мог посвящать свои успехи, он с новым рвением принялся за учёбу. Он предпринял попытку понять математику, но, для того, чтобы получить более высокие оценки, стал ещё более рьяно списывать у Люсьена.

Им была задана следующая тема для сочинения по французскому: «Вам дана возможность посетить другую страну. Какую страну вы бы выбрали и почему?»

Жорж выбрал Грецию. И он написал, что думал о греческой мифологии, античных статуях, и монетах Александра Македонского; он даже сослался на образ этого героя. Но, прежде всего, он думал о мальчике, в котором для него воплотился тот, чьей красоте поклонялись греки.

Он получил отличную оценку за этот трактат и Le Tatou приписал свой комментарий: «Живо и интересно. Ваш энтузиазм удачно сочетается с мыслью. Пусть он всегда будет рациональным и обдуманным».

Он был критичен, когда Жорж использовал Люсьена в качестве модели для своего «Портрета друга»; но, казалось, одобрил этот новый «энтузиазм» Жоржа.

Именно после того сочинения Жорж обнаружил, что имеет возможность представить настоятелю пять эссе, необходимых для представления своей кандидатуры в Академию. Если ничего не случиться, то благородное учреждение откроет для него свои двери в феврале. Результаты выборов будут объявлены в трапезной в первое воскресенье месяца — Жорж был свидетелем подобной торжественной церемонии всего только раз за время своей учёбы в колледже. Это стало основанием для триумфа успешного кандидата, которому аплодировала вся школа, и который должен был встать и откланяться. Февраль оказался чудесным месяцем для Жоржа: мальчик закончил своё дежурство в часовне, и Жорж наконец–таки сможет не только с ним встретиться, но и будет прославлен своим избранием. Он больше не думал об Академии Сен—Клода как о первой ступени к Французской Академии; она требовалась ему только для того, чтобы предоставить ему возможность привлечь внимание другого мальчика.

Возвращаясь после своего визита к настоятелю, Жорж пересек центральный двор вместо того, чтобы проследовать по коридорам здания. Он приблизился к студии младшеклассников, окна которой бросали прямоугольники яркого света в темноту. Оконные стекла были затуманены теплом комнаты, но всё равно можно было рассмотреть ближайшие лица, и, кроме того, остаться не замеченным. Брат Мориса сидел за вторым окном и что–то писал. Как хороша была его поза! Он словно позировал для художника, но поза его была совершенно естественна: одну ногу он вытянул в проход между столами. Прервав своё творчество, он прикусил перо и поднял в раздумье голову: вдохновение не снизошло, и он повернулся к окну. Его глаза, хотя он и не знал об этом, обратились на Жоржа.

Жорж, вернулся в студию с желанием дать литературное выражение своему счастью. Вдохновение, избежавшее того мальчика, снизошло на него. Он подумал о «Портрете друга», который оказался провалом. Тут был отличный шанс повторить то сочинение. Только этот раз он на самом деле будет писать о «друге своего сердца». Благоразумно помня о Люсьене, он, используя кустарную стенографию, торопливо набросал свой необработанный черновик, понятный только ему одному. Закончив, он не оказался недовольным тем, что только что написал. «Портрет друга» стал его персональным описанием Амура Феспида. Чувствовалось, что это его единственное эссе, по–настоящему заслуживающее академических почестей.