Он, Жорж, не должен опускаться ниже планки, установленной этими примерами. Жорж принял решение, достойное их: он придёт с повинной, чтобы оправдать Александра.

И оправдает его, низведя всё приключение к детской игре. Но если такое придётся не по вкусу Александру, и обидит его боевой дух, то и не сможет помочь. Жорж старше и должен быть более рациональным. Перспектива покинуть Сен—Клод согласно обещанию, если дела перейдут от плохого к худшему, не была для него проблемой; но ему казалось, что лучше сделать усилие, чтобы избежать этого, придя к какой–нибудь другому разрешению ситуации, если это возможно.

Он пойдёт к Отцу Лозону, получит его прощение, а затем и его поддержку. Отец Лозон не сможет не поверить ему. (Если бы это был Марк, то было бы проще, так как тот не состоял в Конгрегации.) Более того, Отец будет предрасположен, по собственной воле, поверить в целомудрие Александра. Разве мог священник признать, что сердце его юного фаворита для него закрыто?

И ещё, поскольку сердце мальчика, по сути, оставалось непорочным, то истинная сила этой непорочности стала бы их защитой. Но этого было не достаточно, чтобы они выиграли; им надо было выигрывать быстро.

Для Жоржа была невыносима мысль, что Александру следующим утром предстоит ещё раз встать на колени в церкви посреди хора, подвергаясь унижению, которому ещё не подвергался ни один ученик колледжа. Он будет просить Отца Лозона походатайствовать в тот же час, этим же вечером, перед настоятелем, чтобы наказание отменили. Вот же удивится Александр! Несомненно, на этот раз ему придётся приветствовать опрометчивость своего друга более благосклонно.

Между тем, его карманные часы, в согласии с настенными часами, показали без четверти семь. Скоро наступит время религиозного чтения, потом ужина, затем придёт пора ложиться спать, и сделать что–либо сегодня будет невозможно.

Звук колокола освободил его, и Жорж смог вернуться на своё место. Когда он увидел, как вошёл настоятель, то у него появилась новая мысль: почему бы не подойти к нему напрямую? Разве не лучше обратиться непосредственно к Богу, чем к своим святым? В любом случае, это был единственный шанс организовать дело без проволочки. Но когда это лучше осуществить? После чтения, в течение нескольких минут до вечерней трапезы? Или позже, после ужина? В любом случае, настоятель мог бы сказать ему, чтобы он перенёс всё на завтра — после медитации и мессы. Нет, он должен обратиться к хитрости, чтобы добиться аудиенции этим вечером.

Жорж понаблюдал за лицом настоятеля. Он смотрел на человека, который доселе ежевечерне вёл религиозные чтения, каждое утро руководил медитацией школы, а потом служил публичные мессы; который испрашивал благословения и возносил молитву во время трапезы, ежемесячно зачитывал в студии оценки и каждое воскресенье оглашал места за еженедельное сочинение; который декламировал Боссюэ, писал сонеты и выступления академиков, разговаривал с Жоржем об Обществе Тарцизия, и одалживал ему книги про античность. Этот же человек вскоре должен был оказаться осведомлённым о том, что Александр Мотье обратил взгляды в поцелуи, потому что Жорж де Сарр заменил слова ласками — то есть речь, написанная настоятелем, с которой выступал Жорж, про отель Рамбуйе, превратилась в ласки! И муза, во всей своей славе обратилась в Музу Ришпена! В целом, Жорж не без некоторого тщеславия, почувствовал; он выставит себя перед учителями как друга их самого очаровательного ученика.

Сначала он испытал чувство гордости за свой мужественный порыв. Но, слушая настоятеля, он не мог избавиться от мысли, что этого человека довольно легко обмануть. От медитации до религиозного чтения, с утра до ночи, он и ему подобные существовали только для того, чтобы стать обманутыми, Правда, в отношении настоятеля можно было сказать, что тот был неутомим в своём апостольском служении.

Он думал, что знает и понимает все мысли и чувства мальчиков, тогда как они были скрыты от него, как их поступки. Например, в этот самый момент, казалось, что все уделяют внимание прочитанной им Petit Carême Боссюэ [проповедь во время малого поста], которая, как он разъяснял, предпочтительнее другой, за авторством Жана—Батиста Масийона. Но Морис, скорее всего, думал о своей симпатичной горничной, были и другие, которые, подобно Марку де Блажану, размышляли о своих красавицах кузинах; в то же время те, кого Блажан окрестил «порочными товарищами», безусловно, должны были думать о своих сообщниках. Слова Petit Carême звучали в пустыне. Вскоре и Жорж тоже будет обманывать настоятеля льстивыми словами; и будет уговаривать принять их за истину.

Люсьен, посвящённый в планы Жоржа во время ужина — по счастью звучала Deo Gratias — одобрил их.

— Если бы я был в состоянии спасти Андре, — произнёс он, — я бы ни перед чем не остановился.

Он помог Жоржу состряпать историю. Они сразу же стали серьёзными и оживились. Интересы, поставленные на карту, были слишком важны, чтобы не быть принятыми всерьез; но Люсьен уверял Жоржа, что в перспективе завидует благородству его импровизированного визита. Его забавляла возможность увидеть настоятеля в неглиже. Накинет ли он халат и таким образом продемонстрирует свои скапулярии, какие были в прошлом у самого Люсьена? И пакетики с камфарой, которые, как говорят, священники носят для того, чтобы охранить свою добродетель?

В спальне двое друзей продолжили воинственное бдение. Как только аббат покинул общежитие, отправившись спать, Люсьен заявил:

— Удачи, старина. Я не усну, пока ты не вернёшься.

Жорж тихо вылез из кровати и снова оделся. Вспомнив сказанное Александром о его действиях на случай обыска, он принял меры предосторожности, оставив записки в безопасном месте; он вынул их из бумажника и запер в своем шкафчике. Он взял электрический фонарик, потряс руку Люсьену и на цыпочках покинул спальню.

После того, как он оказался в коридоре, риск, которому он подвергался, неожиданно стал очевидным. Как в тот день, когда он намеревался разоблачить Андре, но риск разоблачить себя оказался более серьёзной проблемой. Он удивился, что Люсьен не попытался отговорить его от предприятия и был почти готов поверить, что друг его бывшей жертвы не сделал этого из–за какого–то неясного инстинкта мести. Определённо, менее всего он должен бояться, что его несвоевременное беспокойство настроит настоятеля враждебно. Наверняка, тот вряд ли окажется в постели в половине десятого. Вероятнее всего, он совершенствует свои буколические сонеты или готовит на следующий день комментарий к Petit Carême. В любом случае, Жорж принял решение: если под дверью кабинета не будет света или, если он услышит голоса, указывающие, что там находится один из воспитателей, то вернется в спальню так же незаметно, как покинул её.

Однако в приемной он удостоверился, что настоятель в кабинете и в одиночестве. Статуя Святого Тарцизия напомнила ему своим факелом о его октябрьском визите. Сегодня его намерения были более благородными, возможно, искупающими те, с которыми он приходил сюда по другому случаю. Появившись, в свою очередь, перед тем же самым судьей, он, по крайней мере, обязан стать таким же стойким, как Андре. Он больше не боялся. Он заранее испытывал удовольствие от притворных признаний, которые должны были реабилитировать ложь; он пожертвует тенью, чтобы сохранить материю.

Настоятель, в своей обычной одежде, сидел под торшером. Конечно, он выглядел очень удивленным, увидев, кто вошёл после его приглашения.

— Простите меня, господин настоятель, — произнёс Жорж. — Я покинул общежитие без разрешения, но я не мог уснуть, размышляя, что один мальчик будет наказан по моей вине.

Настоятель указал на стул, и, величественным движением переместив свой плед, прикрыл книгу на коленях. Обвиняя себя, Жорж с самоуверенной непринуждённостью академика из воскресного вечера не занял место на стуле, указанном настоятелем. Как и в тот вечер, когда ему не удалось предать Андре, он опустил глаза. Но на этот раз его скромность была лишь видимой, предназначенной приукрасить то, что он должен был сказать.

Он поведал историю, которая была усовершенствована с помощью Люсьена во время ужина. По его словам, Александр и он познакомились через Мориса, в одно из воскресений на игровой площадке старшей школы. Они поболтали, и Александр выразил желание стать академиком. Жорж, шутя, предложил ему своё покровительство. Рассказывая о своей предстоящей публичной речи — в прошлый вторник — он заявил, что прочитает свою речь как можно более «ласковым голосом» — выражение, породившее ряд острот. С тех пор они встречались только раз, случайно, перед дверью комнаты отца Лозона, который был их духовником.

Жорж был удивлен спокойствием, с которым говорил. От этого его уверенность в себе возросла. Он был готов стоять перед глазами настоятеля; на самом деле он бросал вызов допросу под пытками, как в античности. Он был не далек от мысли поверить в свою же историю.

Настоятель оторвал глаза от обложки книги‑Impressions de Theatreе [Впечатления от театра, литературные очерки 1888–1890 гг.] Жюля Леметра [Франсуа Эли Жюль Леметр (François Élie Jules Lemaître), 1853–1914, французский критик, член французской академии, глава «импрессионистской школы».]. Собирался ли он цитировать Николя Корне? Медленно и не поднимая глаз, он спросил у Жоржа:

— Как младший Мотье смог сообщить вам о том, что случилось?

— От Люсьена Ровьера, который, как вы знаете, состоит в обществе Святого Детства; они, по счастью, встретились в коридоре этим вечером. Ровьер сообщил мне за ужином, воспользовавшись Deo Gratias.

— Что именно он сказал?

— Что у Александра Moтье появилась мысль разыграть меня, передразнив мои слова о «ласковом голосе», но он был пойман, когда занимался этим, и будучи наказанным, естественно, отказался вовлекать меня в дело.

Настоятель поднял глаза на Жоржа и сказал:

— Он сделал, по крайней мере, одно признание — что он уже посылал другие записки своему выдающемуся корреспонденту. У меня не было ни малейшего желания читать их, за исключением той, которая обеспокоила вас, потому что то малое, что я увидел — было в достойном сожаления стиле: кажется, по образцу какой–то низкопробной повести. Пожалуйста — если вы не против — дайте мне взглянуть на ваш бумажник.

— Но я никогда не получал от Мотье даже самой незначительной записки!

— В таком случае он лжёт. Однако это не имеет отношения к делу. Мне нравится, когда представляется случай, посмотреть, какого рода вещи мои ученики хранят в своих бумажниках.

— Но я никогда не получал от Мотье даже самой незначительной записки!

— В таком случае он лжёт. Однако это не имеет отношения к делу. Мне нравится, когда представляется случай, посмотреть, какого рода вещи мои ученики хранят в своих бумажниках.

Жорж покраснел, но не от стыда: он пережил волну радостного облегчения при мысли о предосторожности, предпринятой им. Таким образом, он отомстил настоятелю, лживо обвинившему Александра во лжи; однако, его ложь, вероятно, называлась по–другому — например, «благими помыслами».

Настоятель, должно быть, заметил эмоции, посетившие Жоржа; он произнёс:

— Не обижайтесь на мою просьбу. Это мой долг, чтобы доказать вам, что у мальчика вашего возраста не должно быть никаких секретов.

Жорж передал ему свой бумажник. Священник открывал его осторожно, как будто оттуда могла выпасть большая сумма денег или документы с неопровержимыми доказательствами. Первый кармашек, в который он заглянул — оказался тем, из которого несколько минут назад были удалены записки Александра. Но Жорж, для того, чтобы не оставлять его совершенно пустым, положил на их место открытку с Амуром Фесписа. Настоятель достал её и рассмотрел.

— Это статуя Праксителя [Пракситель — древнегреческий скульптор IV века до н. э. Предполагаемый автор знаменитых композиций «Гермес с младенцем Дионисом» и «Аполлон, убивающий ящерицу».], — сказал Жорж, и сейчас она в Ватикане. Кое–что о ней имелось в «Мифологии», которую вы одалживали мне.

Не отвечая, настоятель вернул на место Амура. Другие кармашки содержали: прошлогоднее удостоверение школьника, действительный членский билет «Колониальной и Морской лиги», картинку из автомобильной рекламы, таблицу фармацевтических весов, брошюры о путешествиях, и «Молитву ангела–хранителя отсутствующего ребенка».

— Эта молитва, — произнёс настоятель, — приносит сорокадневную индульгенцию.

Там же оказалась одна из визитных карточек родителей Жоржа, с их титулами — маркиз и маркиза. Она произвела хорошее впечатление. Следующей вещью, которую исследовал настоятель, была фотография их château [замок, фр.].

— Это наш, — сказал Жорж, добавив с улыбкой, — я, кажется, всё объясняю.

Он не жалел, что получил возможность напомнить настоятелю свой ранг. Правда, настоятель тоже был благородных кровей; но это ещё не означало, что его родители тоже владели château. Настоятель добрался до последнего кармашка: тот содержал бумажку, но то была банкнота; и фотографию — фотографию Анатоля Франса.