После завтрака он перенёс записки в свой бумажник. Солнечный свет, ярко освещавший комнату, блеснул на пряди волос, когда Жорж убирал её. Он отлепил её от клейкой бумаги, к которой она была приделана, и держа её в руке, поиграть светом на ней. Её золото было почти таким же, как и у статира, и она показалась ему столь же весомой; разве он не был символом, подходящим к той юной, золотой голове?

Он вспомнил, когда впервые увидел волосы Александра, наполненные солнечным светом — на игровой площадке колледжа в одно из воскресений февраля. Он взял прядь волос пальцами и пристроил её к голове Амура Фесписа; неожиданно картинка ожила. Он оставил её там и пошёл умываться и одеваться.

Расчесывая свои волосы, он по–прежнему думал об Александре. Его волосы были гораздо красивее, чем у его кузины Лилиан; он имел обыкновение напоминать ей об этом — её бесило то, что он считал её волосы крашенными. Он подумал, как он будет выглядеть, если отбелит свои волосы. Его смуглое лицо и каштановые глаза вряд ли подойдут к золотистым волосам. Во всяком случае, разве это будет нелепо, недостойно, если мужчина покрасит свои волосы? Тем не менее, Жорж нашёл удовлетворение в компромиссной идее: он вспомнил, что у некоторых мальчиков из Сен—Клода бывало, что одна прядь отличалась оттенком от остальных. Этот каприз природы вдохновил его на идею отблагодарить Александра очень оригинальным комплиментом.

Не желая покупать необходимые препараты неподалёку от дома, он взял велосипед, чтобы поискать их в отдалении. В магазине никого не было, но его владельцу справедливо показалось, что Жорж что–то ищет. Тогда он подошёл и спросил осветлитель для волос.

— Имеется четыре оттенка, — сказал парикмахер. — Золотистый блондин, пепельно–русый, светло–русый или просто светлый?

Жорж оказался сбитым с толку; но потом вспомнил, что у него в бумажнике имеется прядь Александра. Отвернувшись в сторону, он достал её и показал мужчине.

— Позвольте мне рассмотреть её, — произнёс тот, забрав её у Жоржа.

Хотя занятием этого парня являлось обработка волос, но не совершит ли он поругания своим прикосновением к этому особенному локону?

— Это пепельный блондин, — сказал тот, и уже собирался выбросить образец прочь, когда Жорж поспешно подхватил его. Несколько волосков упало с пряди, и потеря их опечалила Жоржа больше, чем разрыв целого Анатоля Франса на клочки в кабинете настоятеля. Только гордость помешала ему подобрать их.

— На голове с такими волосами как эти, — сказал парикмахер, с таким бледным цветом и такой хорошей текстурой, первые седые волоски едва ли будут заметны, и небольшого количества перекиси водорода достаточно, чтобы окрасить их.

Первые седые волосы? Александр с седыми волосами? Эта мысль была так смехотворно–нелепа, что Жорж простил парикмахера.

Он улыбнулся и произнёс:

— Я не понял.

— Мы, как я понимаю, имеем дело с блондином, желающим восстановить цвет, закрасив седые волосы?

— Нет, нет, не так! Человек с темными волосами хочет покрасить эти волосы в цвет, как у волос, которые я вам показал.

— Ах, ну, наконец–то мы сдвинулись с места! Не называйте это окраской — это отбеливание. Это довольно тонкая операция и может быть сделана только парикмахером.

— Человек, о котором идёт речь, стремится попробовать сделать это у себя дома, начав с одной пряди волос.

— В таком случае я должен немного подготовить вас. Человек, которого вы упомянули, должен только увлажнить волосы кусочком ваты, смоченной в растворе. Это необходимо сделать с должным вниманием, начиная от корней.

Жорж мчался домой на своем велосипеде, время от времени касаясь бутылочки в кармане, чтобы убедиться, что пробка прочно сидит на месте. Мысленно он всё время возвращался к разговору с парикмахером, хихикая над его «ну, наконец–то мы сдвинулись с места!» Это был самый настоящий допрос! Или, скорее, экскурс по всей территории капиллярных искусств, с попыткой докопаться до истины.

Сидя перед зеркалом в своей комнате, Жорж задавался вопросом: с какой стороны осветлить локон: с левой или с правой? Или по центру? Он решил: слева — на этой стороне находилось сердце. Он расправил локон, который оказался достаточно длинным, чтобы свеситься вниз на лоб, точно также как и прядь Александра, которая иногда спадала на глаза, и выполнил все наказы парикмахера.

Это было впервые в его жизни, когда он стремился сделать что–либо в попытке изменить свой внешний облик. Подобное пристрастие к красоте не было ему свойственно. Оттенок получился такой же, как у Александра — он сравнил волосы. Он не мог, однако, не сожалеть о той лёгкости, с которой добился такого результата, что случае с Александром подразумевалось как неповторимое чудо. Он расчесал свои волосы ещё раз, прикрыв светлую прядь темными волосами. Виден был только её краешек, похожий на наконечник стрелы.

Во время обеда мать заметила эту маленькую странность. Жорж объяснил её, сославшись на неудачный выбор средства для мытья волос, которое, должно быть, содержало перекись. Его кузин, однако, было не так–то легко убедить. Лилиан, хотя и была блондинкой, не имела достаточных оснований предполагать, что данный комплимент адресуется ей. Его золотистый локон, символ совершенно другой головы, должно быть, в ее глазах явился еще одним признаком того, что она называла «великой метаморфозой мальчиков из школы–интерната».

Жорж и на самом деле сильно изменился, изменился не только этим локоном, изменился больше чем Александр, показавшийся изменившимся Отцу Лозону. То, что он нашел у себя дома, было не более чем прошлым; настоящее и будущее находились в другом месте. Александр сделал его равнодушным ко всему остальному, потому что Александр был больше, чем все остальное. Вчерашняя открытка не восстановила его чувства к чему–либо, потому что, в отсутствие Александра, ничего другого не существовало. Он понял цену страсти, которую взлелеял в самой её сути: образ объекта его привязанности стал необходим ему для физического и морального равновесия. Он не начнёт жить, пока опять не вернётся в колледж. Теперь и отныне его реальную жизнь следует искать только за пределами, как семейной, так и его школьной жизни, в словах одной из его записок: Александр стал частью его жизни.

Его кузины отметили, что он заимел привычку искать одиночества; это потому, что он мог таким образом создавать иллюзию, что находится вместе с Александром. Но он обладал ею с таким совершенством, что у него не было страха потерять её. Другие люди, казалось, существовали только ради воспоминаний о некоторых сторонах Александра. За едой, например, когда затрагивалась тема школы, или упоминались Академия, настоятель, или кардинал — перед внутренним взором Жоржа возникало самое любимое мальчишеское лицо, как будто что–то или кто–то подходил его к нему, присоединялся к нему, или, может быть, обращался к нему. Жоржу оставалось только нежно перевернуть руку, ладонью вверх на скатерти, и он, словно бы мог увидеть на тыльной стороне ладони, лежащий там золотой статир или локон светлых волос. Однако оказавшись в гостиной, он не осмелился вновь просить ключ от ящика с монетами, опасаясь привлечь внимание к своей тайне. Он довольствоваться тем, что нависал над стеклянной крышкой, и награждал Александра ещё одним воображаемым поцелуем.

И он завёл новый порядок, воплощённый в коллекционной вещи, одной из нескольких, которыми он украсил свою комнату: это было серебряное кадило работы семнадцатого века, вызывавшее воспоминания о каждение Александра в его сторону. Он поднял крышку, и из пустой чаши поднялся слабый запах ладана, который он вдохнул с большим удовольствием; аромат смешался в его голове с запахом лаванды, который задержался в волосах пряди Александра. Золото и серебро, ладан и благоухание, разве не это он подарил Александру в день Крещения Господнего, в первое воскресенье, когда они стояли лицом к лицу, в воскресенье Праздника Христа Царя?

Наконец, 22 апреля, с последней почтой пришло письмо от Александра. Жорж, вне себя от радости, раздумывал, куда пойти, чтобы прочитать послание. Свою комнату он уже использовал, чтобы прочитать открытку. Его мать принимала визитёров в гостиной. Он направился в помещение, используемое в качестве конторы имения, в котором никого не было, и погрузился там в одно из кожаных кресел.

Он вложил палец под клапан конверта, затем остановился: должно быть, постыдно открывать таким образом такое письмо, первое письмо, полученное им от Александра. Мысль увидеть краешек конверта грубо разорванным была ему неприятна. Он встал и принес нож для бумаги: ему следовало бы заиметь такой, каким пользовался настоятель в Академии, и на котором имелась надпись «Бог и Франция».

Он выбрал самый красивый на столе; и письмо этого заслуживало — целых шесть больших страниц! Вот почему открытка оказалась такой немногословной. Перед началом чтения Жорж провел рукой по своим волосам, и подтянул носки, спустившиеся гармошкой.

С., 21 апреля, 19xx

Мой дорогой Жорж,

Я поклялся справиться с этим, и здесь я так и поступаю — стараюсь достучаться до тебя. Но на самом деле я начал отчаиваться, не имея возможности написать Вам настоящее письмо и успеть отправить его до 23 апреля, до дня Ваших именин. Мои наилучшие, мои самые ласковые добрые пожелания. Может быть, Святой Георгий защитит нас лучше, чем Святой Александр! Теперь оба наших Святых покровителя вместе, и может быть станет лучше. В колледже — Вы, конечно же, поняли? — я был стеснён в поступках. Действуя по приказу Лозона, старший учитель не позволял мне выходить из студии. Мне удалось передать Вам мой гимн между двумя уроками.

Здесь же всё еще хуже. Для начала, Лозон задал мне каникулярное задание — ох уж этот Лозон — завести своего рода тетрадь — религиозную, пасхальную — назову её так, если хотите, она примерно как наши тетради по Уединению. Это просто был новый повод удержать меня поближе к себе, внимательно следя и проповедуя мне все время. Затем пришёл мой табель, и настоятель — вот подлость — приписал: «прошел через небольшой кризис». Мне вспомнились слово префекта — порок. Порок и кризис следуют вместе. Мой отец сказал мне, что Лозон рассказал ему обо всём, и он был вполне сдержан, вообще–то говоря. Он ограничился коротким «спичем» на тему допустимых и недопустимых чувств; а затем, в качестве терапии, он, как мой духовный наставник, поведал историю о «порочных мыслях», только он назвал их «порочными привычками». Мне жаль их, вместе с их «пороками»! Во всяком случае, под любым предлогом, я постоянно настороже, и должен быть осторожен. Кроме того, они принуждают меня видеться со старыми знакомыми; вступить в группу, и так далее, так что здесь, как и в школе, я никогда не бываю один. Вот почему у меня до сих пор была возможность отправить Вам только открытку — это случилось вовремя перерыва в кинотеатре.

Сегодня — накануне дня Ваших именин, Лозон пришёл, чтобы забрать меня на прогулку. Вскоре он рассказал мне, что получил самое поучительное письмо от вас. Это было впервые, когда он произнес Ваше имя с той поры, когда мы оба были у него в комнате. Это доставило мне такое удовольствие, что я сразу же решил помириться с ним — я был сердит на него с тех пор. Но в качестве мести за всё то, что поимел через него, мне захотелось пошутить на его счет; я сказал ему, что в тот момент оказался в смятении из–за Провидения, как Саул по дороге в Дамаск. [Савл, Саул, он же Апостол Па́вел, занимался гонениями на христиан, пока по дороге в Дамаск (ок.34 г.) не услышалн еведомый голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» и на три дня ослеп (Деян. 9:8 — Деян. 9:9). Приведённый в Дамаск, он был исцелён христианином Ананией и крестился]

Я представляю себе, что бы могли сказать Вы, оказавшись на моем месте, но мне было непросто; я боялся, что перестараюсь. Не тут–то было! Он оказался страшно довольным, как собака с двумя хвостами, как будто этого только этого и ждал! И он заявил, что никогда не сомневался во мне, что его доверие ко мне полностью восстановлено, и что мое поведение на каникулах — весьма и весьма хорошее, вопреки мне самому, и вообще он убеждён, что «худшее уже позади». В колледже, добавил он, впредь всё будет протекать без проблем.

Я сказал, что надеюсь на это. Следом мы пошли в церковь для того, чтобы вознести молитву «ободрения и благодарности». После неё он позволил мне вернуться домой. Чудом там никого не оказалось, и я немедленно воспользовался выпавшим случаем. Итак, Вы видите, что стоило мне это письмо.

Писать Вам ночами нет возможности, потому что я сплю в одной комнате с Морисом. Он признался, что Лозон сказал ему приглядывать за мной и следить, чтобы я не занимался тайной перепиской. Морису хотелось узнать, кто бы это мог быть, он был очень заинтригован. Я сказал ему, что с горбуном.

Не волнуйтесь, кстати, о ваших записках. Каждую ночь я кладу свой бумажник под подушку. Таким образом, Ваша проза и поэзия говорит всякие вещи для меня, и я сочиняю длинные письма в моей голове, но вы никогда их не получите. Хотя, это не очень весело.