— У меня, мальчики, есть хороший повод поздравить себя и вас. В этом году в Сен—Клоде, вплоть до сегодняшнего утра, состоялось 43 973 причастия. В этом есть кое–что гораздо более важное, чем завтрашние тщетные почести, при всем уважении к нашим призерам.

Он обратился к своим записям, чтобы предоставить им еще немного цифр.

— С 4 октября по 21 декабря средняя ежедневных причастии составляла 175, при 198 присутствующих мальчиков в течение 79 дней. Для второго семестра средняя составила 181 — рекордный показатель — при 193 присутствующих мальчиков в течение 98 дней. Третий семестр — 170 из 192 мальчиков в течение 73 дней. Уменьшение весьма очевидно, но оно объясняется тем фактом, что в течение последних нескольких дней самые старшие мальчики отсутствовали, а их рвение хорошо вам известно.

Он с торжествующим видом поднял голову. Стало ясно: он чувствовал, что большая часть славы принадлежит ему, славы, подразумеваемой этими статистическими данными, а также тем фактом, что он сам проводил большинство причастий, о которых велась речь.

— Я не знаю, — продолжил он, — многие ли учебные учреждения могут гордиться — я осмелюсь использовать это слово! — таким результатом. Это значит, что в этом доме царила интенсивная духовная жизнь. Конгрегация и Община прибавили в численности, обретя новых членов. Вклад в добрые дела увеличился. Поведение, в общем, было превосходным, за исключением одного или двух отступничеств, которые были быстро пресечены; и один и вас, под покровом анонимности, отличился добродетелью, деянием похвального рвения.

Жорж пожалел, что не может признаться в этом публично, как это было в случае его избрания в Академию.

— Тонкий намек на Отца де Треннеса, — пробормотал Люсьен. — А я вот почему–то думаю, что он был раскрыт в результате ангельской деятельности! Все почести фискалам!

— Ты прекрасно знаешь, — ответил Жорж, — что ангелы и бесы совершенно одинаковы.

Настоятель по–прежнему говорил:

— Ну а теперь посмотрим как образ действий тех, о чьём благочестии я только что говорил, отразился на их экзаменах — сегодня я получил результаты. Из пятнадцати наших кандидатов в двух ступенях бакалавриата, прошли двенадцать, и среди них ваш однокашник X, особо отмеченный. Без сомнения — своим успехом они в значительной степени обязаны моральной атмосфере, порожденной постоянным состоянием благодати в результате ежедневного причастия.

— Я ожидаю превосходнейшего урожая из этих божественных порций — радостно видеть, как среди вас вызревают многочисленные признания. Но я затрагиваю слишком деликатную тему, и не могу позволить себе больше, чем наполовину приоткрыть вашу совесть в таких позывах свыше.

И, скучным голосом, оратор продолжил довольно долгим комментарием относительно своего умолчания.

Жорж, безразличный к этому настойчивому бормотанию, остановился на статистике, которую Люсьен встретил топотом ноги. От года, начавшегося Андре Ферроном, и закончившегося Морисом и Отцом де Треннесом, года Жоржа и Александра — все, что осталось — только официальная статистика ежедневных причастий. Однако настоятель не стал полностью упускать из виду кое–каких персонажей, поскольку мельком упомянул про некие «отступничества». Без сомнения, он счёл их незначительными, принимая во внимание количество людей в рассматриваемом вопросе. Так как были пойманы только двое, он пришел к выводу, что оставшиеся невиновны, а невинность сохранилась благодаря религиозному рвению, на которое он опирался в восхвалении. Или, возможно, он верил во всеобщую добродетель, потому что ему хотелось, чтобы его статистические данные по причастиям были по достоинству оценены. Или же, возможно, он был убежден, что пользование таинствами само по себе добродетель, достаточно большая, чтобы компенсировать всё остальное. Он восхищался этим с таким абсолютным доверием, с каким произносил апокрифические речи и подлинные стихи Орла из Мо. В конце концов, может быть, он уверил себя мыслью, что ни одна из бед, описываемых октябрьским проповедником, не случилась: не было ни одного случая воспламенения Гостии [евхаристический хлеб в католицизме латинского обряда] и ни одного случая внезапной смерти среди в общей сложности двух сотен мальчиков и 44000 святых причастий.

В году Жоржа была другая статистика: с начала Люсьен, подсчитывающий свои медали, картинки и индульгенции: казначей, рассказывающий в день Великого Похода о расходах кухни: Отец де Треннес, произведший подсчёт определённых отлучек из студии, с целью обнаружения секрета Жоржа, и не вызывая при этом скандала. И даже сам Жорж впоследствии представил кое–какие статистические данные, относящиеся к этому священнику. Ему оставалось только предъявить некоторую статистику о себе, озабоченном не своими причастиями и членстве в братстве, не своим первым и особым упоминанием, а своими записками и свиданиями. И он был менее требователен в вопросе о поцелуях, чем Катулл [Гай Вале́рий Кату́лл (лат. Gaius Valerius Catullus), 87 до н. э. — ок. 54 до н. э., один из наиболее известных поэтов древнего Рима и главный представитель римской поэзии в эпоху Цицерона и Цезаря. В коротком стихотворении #48 к Ювенцию «Очи сладостные твои, Ювенций…» поэт просит дать ему триста тысяч поцелуев.].

Отец Лозон слушал настоятеля без своего обычного внимания. Без сомнения, он думал, что по его вине воздержание Александра от причастия более чем на десять дней ныне заметно уменьшило общее количество причастий. С другой стороны, он, несомненно, помнил разговор, состоявшийся между Жоржем и Александром в его присутствии в марте, в ходе которого они высказались о своих собственных ежедневных причастиях, которые некоторым образом касались его.

По сути, настоятель был не так уж далек от истины. Он провозглашал неоспоримые факты, и предоставлял возможность остальным интерпретировать их как вздумается. Его метод был, скорее всего, схож с методом некого составителя альманаха из восемнадцатого века, который, создавая собственный подробный статистический отчёт, касающийся количества домов в Париж, писал, что их там множество тысяч, не считая тех, что находятся позади. Настоятель не был заинтересован в том, что происходило «позади». Не удивительно, но разве беглый взгляд, брошенный им, мог принести ему знание? Каждый мальчик на его попечении играл несколько ролей: какая из них была настоящей? Те, кто куражился своим распутством, возможно, не обладали таковым. Другие, как говорил Марк, искупали свои пороки в безжалостном раскаянии и страхе от внезапного коллапса, угрожавшего одновременно как их здоровью, так и их занятиям. Не удовлетворившись молитвами, произносимыми в их поддержку в колледже, философы и риторы, бичевавшие официозное мракобесие, перед лицом своих экзаменаторов, несомненно, молились про себя. Разве не говорилось на уроках религиозного обучения о великих лидерах масонства, незаметно ускользающих, чтобы тайно выполнить свою пасхальную обязанность?

Да, действительно, довольно трудно оценить значение поступка, также трудно, как оценивать значение намерения. Вот с индульгенциями Люсьена было легко: намерение обладало указателем извне, и требовалось только следовать и соответствовать ему, и тут уж ничего больше не скажешь. Но как сориентироваться в Сен—Клоде среди такого множества конфликтующих интересов? Воспитатели со своей казуистикой сами себе усложнили задачу. А если бы настоятель не играл в руководство намерениями, Отец Лозон — в морализаторство, а Отец де Треннес — в уклончивость? Ведь результат их действий оказался прямо противоположным их намерениям. Жорж, пытаясь соблазнить Люсьена, привёл его к обращению. Соблазнённый Александр сохранил чистоту Жоржа, а Морис, благодаря своей порочности, помог ему.

Все было одновременно истинным и ложным; одновременно и да, и нет, как Панургово Каримари—Каримара [Панург (фр. Panurge) — один из героев сатирического романа Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль». Слово сочетание означает «одновременно и то, и это»]. Каждый имел двойные личины, не похожие друг на друга, у всех имелись скрываемые противоречия или умалчиваемые тайны. По словам проповедника, существовали мальчики Света и мальчики Тени, и их было очень трудно различить. Статуя Тарцизия, мученика о Евхаристии, была презентована колледжу родителями Люсьена в то время, когда он с большим мастерством умудрился совмещать ежедневные причастия и флирт с Андре. Под основанием этой статуи лежала записка, адресованная настоятелю и разорванная на куски, записка, содержавшая в себе имя Отца де Треннеса, написанное почерком Жоржа. Жорж помнил одну из эклог Вергилия, посвящённую Алексису, Отец Лозон — другую, посвящённую Пресвятой Богородице. Отец де Треннес в частной беседе никоим образом не походил на Отца де Треннеса — духовного оратора. А в его чемодане хранились не только запасные чётки, но и пижамы Жоржа и Люсьена.

Но кроме этого, там были и причастия без двусмысленностей и пылкие молитвы, и поступки неоспоримой чистоты.

Жорж не принимал причастие в течение нескольких дней после скандала, потому что не ходил на исповедь. В течение долгого времени Люсьен и Александр по–настоящему участвовали в службах и ежедневно причащались. Марк де Блажан компенсировал собой Андре Феррона. Монологи Отца де Треннеса сменились монологами Отца Лозона; и тайный триумф последнего превзошел триумф предшественника.

Тот же самый баланс действовал и в отношении их школьных работ: ритор, только что получивший свой бакалавриат с особой отметкой «Очень хорошо» оказался тем, кто сказал, что живёт только ради танцев. Несомненно, он должен был тратить на учёбу больше времени, чем на танцы. Да и сам Жорж, думавший поначалу только о Люсьене, а впоследствии — только об Александре, тем не менее, старался по возможности быть первым в классе.

Таким образом, зло, в конечном счете, компенсировалось добром. Евхаристический Конгресс вполне мог оказаться впечатлённым. Мальчики Сен—Клода обманывали своего настоятеля; он не обманывал делегатов конгресса. И каждый получил бы свою награду.

После полуденного перерыва, последовавшего за обедом, мальчики группами поднимались на чердак за своими чемоданами. На некоторых было столько пыли, что она повисла в воздухе, и им приходилось пробираться сквозь её завесу. Жоржу вспомнились те долго тянущиеся минуты его первого дня в колледже, в течение которых сестра из Лазарета занималась распаковкой его багажа, который никогда снова не отправится по дороге в Сен—Клод. Слова, сказанные Отцом Лозоном об Александре, были применимы и к Жоржу — он ныне весьма отличается от того, каким прибыл в колледж. Изменения, обнаруженные им в себе во время пасхальных каникул, завели его гораздо дальше, чем он мог бы подумать. Чемодан и саквояж, ныне им возвращённые, показалось ему не останками его дружбы — по словам Отца Лозона — а мощами его прежнего бытия.

Багаж полагалось оставлять у изножья кровати каждого мальчика. На следующий день служители должны были доставить его на тележке на железнодорожную станцию. Мальчики, отправляющиеся домой на машине, заготовили ярлыки, которые они гордо клеили к крышкам, приговаривая: «Не забирать».

Жорж убедил своих родителей приехать и забрать его поездом, надеясь на возможность путешествия вместе с Александром. Его идея была в том, что отец Лозон не станет утруждать себя присмотром, если увидит его под опёкой отца и матери.

Жорж задумался: что ему следует упаковать? Должен ли он взять все, в том числе и новую пижаму, данную ему Отцом де Треннесом; и отбеливатель для волос, который позволит ему обесцветить ещё один локон его волос? Чтобы избежать замечаний Люсьена, он решил поступить так, словно собирался вернуться на новый учебный год. И тут ему в голову пришло, что в этот самый момент, в юниорском общежитии рядом с кроватью, которую Жорж уже видел, Александр, укладывая ту или иную вещь в свой чемодан, приговаривает: «Вот это я захвачу с собой, когда Жорж и я сбежим. А вот это — нет».

Последние занятия года в студии начались с перечисления молитв по чёткам. Воспитатель разъяснил тайну каждого десятка бусин, а затем, ряд за рядом, один из мальчиков начинал каждую молитву, а все остальные подхватывали. Жоржу также была доверена одна из прекраснейших тайн. Честь, естественно, была оказана ему, как отличившемуся на пути к смирению.

После этого Жорж осмотрел свои книги: их, естественно, он оставит. В письме, которое он решил написать Люсьену после своего бегства из дома, он подарит их ему. И из собственных работ он сохранит только одно эссе, написанное им ради собственного удовольствия — второй «Портрет друга».

Глядя на своего Вергилия, он вспоминал отрывки, которые использовал в том своём сочинении, несмотря на появившееся у него под конец отвращение к Алексису. Прикрывшись именно этой книгой, он прочитал первую записку от Александра. Он подумал о гадании по Вергилию, толкованием которого в последнее время увлекался le Tatou, задавая им отрывок из Энеиды. Он решил прибегнуть к этому методу, чтобы узнать, что уготовано ему Судьбой. Он открыл книгу наугад: заголовок подсказал ему, что он оказался среди Эклог — Эклоги V. Ему показалось, что его жребий находится сверху страницы слева. Он прочитал: