— Добрый день, — произнес он, приподнимая соломенную шляпу и приятно улыбаясь.

Вычислив, что тот, что пониже, был из России, он повторил еще раз по-русски:

— Добрый день.

Относительно второго у него не было уверенности.

— Меня зовут Гарри Эпштейн, — продолжил он на идише (для проверки). — Вы, джентльмены, с парохода?

— Да, — ответил Яков по-английски.

— Вероятно, с «Кронпринца Фридриха»? — спросил Гарри, переходя на английский.

Если они знают английский, хотя бы немного, то «общипать» их будет не так-то легко.

— Вы ищете комнату? — поинтересовался он, шагая рядом с ними. — И работу? Могу помочь вам найти и то, и другое. У меня одно очень симпатичное местечко на Черри-стрит. Это отсюда недалеко. Очень миленькое и очень дешевое. Понимаете, что означает «дешевое»?

— Да, — сказал Яков. — И сколько стоит это «дешевое» местечко?

— Три доллара в неделю. С носа. На Манхэттене вы не найдете ничего более подходящего. Хотите посмотреть? — спросил он.

Яков взглянул на Марко, тот пожал плечами.

— Почему бы и нет?

— Хорошо. А другой джентльмен из России?

— Италия, — произнес Марко.

— Ах, la bella[14] Италия! С приездом в Америку! А как вас зовут?

— Марко Санторелли.

— На вид вы очень сильный, Марко. Думаю, что у меня для вас найдется работа. Можно поработать в доках за два доллара в день. Интересует? Ну, разумеется, Вас это интересует! Вы же хотите работать, верно? Вы хотите заработать деньги! Вам повезло, джентльмены — вы встретили Гарри Эпштейна. Я помогу вам заработать деньги!

Он швырнул сигарету в сточную канаву, где ее смыло водой вместе с размокшей сигарой и собачьими испражнениями.


Запахи города атаковали их со всех сторон: чеснок, кислая капуста, сосиски, конский навоз… а потом, когда Гарри Эпштейн подвел их к крутым ступенькам четырехэтажного дома на Черри-стрит, это стало еще хуже, еще грязнее — запах нищеты и бедности, лестница, пропитанная мочой.

Когда они вошли в темный узкий подъезд здания, Марко и Яков в шоке посмотрели друг на друга, а Гарри все продолжал свою болтовню обо всем на свете, будто показывал им Букингемский дворец.

— Самое приятное здесь, джентльмены, что все здесь такие же иммигрант, как и вы. Совершенно верно, теперь нам надо подняться по этой лестнице. Так что можете считать это своеобразным частным клубом.

Он продолжал болтать без остановки, пока вел их вверх по лестнице, стены которой были обклеены очень старыми обшарпанными бумажными обоями. Дом был построен еще до Гражданской войны, и с тех пор все больше и больше разрушался.

На площадке третьего этажа Гарри остановился перед открытой настежь ободранной крашеной дверью.

— Вот мы и пришли, джентльмены, — улыбнулся он. — Дом, милый дом.

Он толкнул открытую дверь, которая с переливами заскрипела на петлях, и широким жестом пригласил их войти в обшарпанную комнату.

В комнате восьми футов шириной и двенадцати футов длиной было одно высокое грязное окно, которое выходило в узкий двор и даже в середине дня едва пропускало несколько скользивших по потолку солнечных лучей. Единственной мебелью были шесть железных коек, на двух из которых сидели одетые в тряпье бородатые мужчины. Они как-то озадаченно заморгали, глядя на вошедших.

Комната была накалена и ужасающе воняла.

— Это же хуже, чем в третьем классе, — наконец, не выдержал Яков.

У Гарри Эпштейна на лице появилась пустая улыбка.

— Вы можете себе позволить Уолдорф, — заметил он холодно. — И за это плата вперед за четыре недели. А если вы захотите работать, я беру то, что вы заработаете в первую неделю. Либо берите, либо уходите.

Яков и Марко осмотрели крошечную комнату и своих будущих сожителей. Затем они переглянулись.

— Вероятно, мы не найдем ничего лучшего за эту цену, — сказал Марко. — Думаю, нам придется взять это, пока не устроимся. По крайней мере, есть крыша над головой.

Яков вздохнул и полез в карман, а Марко уже достал доллары, на которые он обменял лиры на Эллис Айленде.

— Мы берем, — задумчиво сказал Яков.

Гарри Эпштейн протянул руку за деньгами, и как бы между прочим заметил:

— Уборная на заднем дворе.


Условия, с которым столкнулись Марко и Яков, были ничем не хуже тех, в которые попадали миллионы других иммигрантов, хлынувших в Нью-Йорк. Пройдут годы, пока большинству удастся вырваться из трущоб, и все-таки они, и в их числе Марко и Яков, имели преимущество перед теми, кто окажется в Америке позднее. Американская экономика, несмотря на периоды жестокой депрессии, неуклонно росла, и для тех, кто желал работать, работы было достаточно, хотя и за мизерную плату.

Сам приезд в Америку представлялся Марко и Якову каким-то захватывающим приключением, у них кружилась голова от свободы и утопающего в электрических огнях Нью-Йорка, особенно по сравнению с царской Россией и застойным латифундизмом Средиземноморья. И оба они действительно верили, что у них есть шанс сделать что-то необыкновенное, что они могут схватить за хвост жар-птицу или хотя бы вырвать из нее перо. И если жизнь зависит от того, как к ней относиться, то этот всепобеждающий оптимизм можно было считать главным достоинством обоих.

И поэтому, хотя они провели ужасную ночь почти без сна в душной, кишащей тараканами, комнате в многоэтажном здании на Черри-стрит, наступившее утро они встретили с воодушевлением. Гарри Эпштейн отвел Марко в доки на Вест Сайд, а Яков отправился в город на завоевание Тин Пан Элли.

В те годы театр переживал большие перемены. Два года тому назад был открыт Таймс Тауэр, и престиж нового небоскреба сделал площадь Таймс Сквер респектабельным новым центром театрального района. На Сорок второй улице продолжался бум строительства театральных зданий. Театры, которые все еще рассматривали кино, как что-то не более значимое, чем надоедливых москитов, переживал период своего расцвета, ежегодно предлагая ненасытной публике десятки мелодрам, оперетт, ревю, комедий и водевилей. Среди блиставших «звезд» были такие, как сенсационно красивая Максина Эллиот, которую художник Вистлер называл «Девушкой с полуночными глазами», Минни Мэддерн Фиске, чья манера игры на сцене имела классически сдержанный характер и которая популяризовала Ибсена, и несравненно очаровательная Этель Барримор, чей теплый гортанный голос пытались имитировать потом тысячи однодневных «звезд».

Индустрия музыкальных публикаций, если слово «индустрия» в данном случае уместно, также вслед за театрами переместилась с Четырнадцатой улицы в центр города. В это утро, в десять часов Яков вошел в длинное четырехэтажное здание на углу Сорок первой улицы и Восьмой авеню, на трех окнах второго этажа которого были написаны, настойчиво привлекая к себе внимание, слова:


КОМПАНИЯ МУЗЫКАЛЬНЫХ ПУБЛИКАЦИЙ ШУЛЬМАНА


Он поднялся по деревянной лестнице, прислушиваясь к звучавшим в отдалении нескольким пианино сразу, поскольку в этом здании помещались сразу шесть музыкальных компаний. На верхнюю площадку лестницы выходила дверь с матовым стеклом, на которой тоже была вывеска Шульмана, но уже с небольшим добавлением: «Публикации Шульмана самых популярных песен».

Яков отдавал себе отчет в том, что в поношенном пиджаке и рубашке без галстука он вряд ли походил на денди. Тем не менее, если учитывать состояние его финансов, он выглядел не худшим образом. Поскольку в доме, где они жили, не было водопровода и воду можно было накачать только на первом этаже на кухне, этим утром они с Марко спустились в соседнюю парикмахерскую и заказали там две классические услуги — они побрились и постриглись. И теперь, сжимая в руке написанное для него Роско Хайнесом письмо, Яков открыл дверь и вошел в офис.

В комнате никого не было, кроме сидевшей за деревянным столом и читавшей «Саттердей Ивнинг Пост» средних лет секретарши. Стол находился за деревянной стойкой, позади него была еще одна дверь с матовым стеклом, сквозь которую доносились звуки игры на пианино. Вдоль стены стояли с полдюжины деревянных стульев, несколько грязных пепельниц и плевательница: стены были увешаны листами бумаги, испещренной нотными знаками, которые должны были давать представление о тех «известных» песнях, которые публикует Абе Шульман.

Яков сделал шаг к разделительной стойке. Секретарша в ослепительно белой блузке с подмокшими подмышками отложила газету и посмотрела на него. Над верхней губой у нее чуть наметились усики.

— Да?

— Я хотел бы повидать мистера Шульмана. Меня прислал Роско Хайнес. У меня есть письмо. Понимаете?

Он достал письмо. Хр-р. Секретарша впилась зубами в яблоко и совершенно проигнорировала письмо.

— Зачем вам нужно видеть мистера Шульмана?

— Я играю на пианино. Пишу хорошие песни. Мистер Роско сказал…

Он в испуге остановился, услышав за внутренней дверью офиса высокий голос, переходящий на визг. Он уставился на стеклянную дверь, в то время как секретарша, очевидно, привыкшая к таким крикам, продолжала жевать яблоко.

— Мистер Шульман очень занятый человек. О встрече вам надо договориться заранее.

Крики достигли своей высшей точки. Дверь отворилась, и толстый вспотевший мужчина с портфелем в руках и выражением ужаса на лице вылетел оттуда.

— Я буду преследовать вас в судебном порядке! — кричал тот же голос. — Вы украли у меня эту мелодию. Попробуйте продать эту песню, и я подам на вас в суд! И вы никогда больше не будете работать в шоу-бизнесе! Вон! Убирайтесь вон!

Толстого автора песен не нужно было подталкивать. Он летел через приемную, когда в дверях появился странный человек. Абе Шульман был поразительно маленького роста: он едва достигал четырех футов. Крошечное огнедышащее динамо с огромной сигарой в правой руке, на мизинце которой сверкал большой бриллиант сомнительного происхождения. Он попытался схватить почти уже испарившегося автора песен, и тут вынес окончательный приговор:

— Между прочим, вы же толстый!

Дрожащий песенник выкрикнул ему в ответ уже в дверях:

— И вы тоже не Джон Барримор, коротышка!

Абе Шульман, охваченный яростью, схватил папку с бумагами со стола секретарши и со всей силой запустил ею в голову автора. Мужчина сделал шаг и скрылся за дверью.

Хлоп! Папка с бумагами ударилась о матовое стекло поспешно закрываемой двери, и осколки полетели во все стороны.

Секретарша снова спокойно надкусила яблоко, совершенно невозмутимо воспринимая разыгравшуюся сцену. Все это она уже видела и не раз.

— Если эта жирная скотина явится снова, — выпалил Абе, глядя на Якова, — вызывайте собак. А это что за тип?

— Меня зовут Яков Рубинштейн. Роско Хайнес порекомендовал мне зайти к вам…

— Роско Хайнес? А где ты его встретил? Он уехал из страны два года назад.

— В гамбургском борделе.

— О-ох! — простонала секретарша.

— Роско Хайнес — черный мерзавец, — выпалил Абе. — Он должен мне сто пятьдесят баксов.

— Он сказал, что вы послушаете мою игру на пианино… — начал Яков.

— Мне совершенно не нужны пианисты, — Абе повернулся и пошел к себе в офис, бросив на ходу секретарше: — Рози, соедини меня с Гарри Эрлангером.

— Подождите! — в отчаянии закричал Яков, толкнув вертящийся заслон стойки и бросаясь вслед за Шульманом. — Вы должны послушать мою игру на пианино. Вы должны дать мне работу!

Крохотный Абе повернулся в дверях и посмотрел на него.

— Я никому ничего не должен, — выпалил он.

— Я хорошо играю рэгтайм, совсем, как черные. Я пишу замечательные песни…

— У меня нет никакой работы! — закричал Абе. — А теперь убирайся!

Хлопнув дверью, он проскочил в свой кабинет. Яков остолбенел. Он почему-то считал, что письмо Роско поможет ему добиться хотя бы прослушивания. Теперь в нем закипела злость. Не обращая внимания на визги секретарши Рози, он открыл дверь и ворвался в кабинет. Комната была небольшая, забитая мебелью, с нотами к песням и фотографиями авторов песен, писавших их для Абе Шульмана… А у одной стены стояло видавшее виды разбитое пианино. Абе как раз обходил вокруг своего стола, когда Яков подскочил к нему сзади, поднял и сильно потряс, будто это была курящая сигары кукла.

— Я приехал в Америку работать! — вырвалось у него. — Вы должны прослушать мою игру!

С этими словами он посадил Абе на пианино, сам пододвинул к пианино стул и начал играть свои вариации на тему «Кленовый лист опал». Абе был настолько ошарашен таким неожиданным поведением, что, глядя на молодого эмигранта с недоумением, лишился дара речи. Какое-то время он слушал молча, после чего к нему вернулась способность говорить.