Леон слышал, что в такие моменты надо загадывать желания, но у него не могло возникнуть столько желаний: не потому, что пора его молодости осталась позади, а потому, что грешно просить у судьбы больше, чем она ему подарила.

В этом году выдался хороший урожай винограда, и Леон подумывал о том, чтобы отвезти несколько бочек самых лучших сортов прошлых лет в Аяччо, где он лично знал нескольких торговцев. А еще ему хотелось разведать насчет женихов для Бьянки: Леон не собирался отдавать свою единственную дочь за деревенского парня.

Сперва он женит Дино, старшего сына, свою главную надежду и будущую опору, потом устроит судьбу Бьянки, а после можно будет прикинуть насчет Джулио и Данте.

Какие бы желания ни роились в головах у сыновей, они должны остаться на Корсике. Леон знал, что чувство глубокого слияния с родным островом появляется не в дни мятежной юности: оно просачивается в душу постепенно, чтобы со временем укорениться там на всю жизнь.

Удовлетворенный своими мыслями, Леон собирался пойти спать, как вдруг различил странные звуки. Он явственно слышал их, стоя возле стены, над которой возвышалось чердачное окно.

Недолго думая, Леон вскарабкался по приставной лестнице и заглянул в отверстие.

Впоследствии он удивлялся тому, как сумел удержать равновесие, не упал вниз и не свернул себе шею! Разумеется, он никогда не считал, что делать детей — неприятное или крайне постыдное занятие, но эта пара отдавалась друг другу с такой раскованностью и страстью, что Леон невольно смутился. Он словно видел себя и Беатрис: они впервые сблизились именно на этом чердаке.

— Бесстыжие! Да как вы посмели!

Увидев в окне искаженное бешенством лицо отца, Джулио схватил одежду в охапку и бросился удирать, как вспугнутый собаками заяц. Кармина осталась на месте. С мгновение она тупо смотрела в глаза Леона, потом закрыла лицо руками и разрыдалась.

Утром Леон позвал среднего сына в зал, где уже ждала расстроенная, растерянная Сандра, которой муж без обиняков выложил все свои соображения сразу после случившегося. Джулио, бледный от ночных переживаний, тонко усмехался, небрежно привалившись к косяку, и, тем не менее, не смея поднять глаза на отца. Кармины не было. Леон намеревался потолковать с ней после разговора с сыном.

— Ты женишься на ней, — мрачно сообщил глава семьи своему отпрыску. — Я сегодня же распоряжусь насчет оглашения.

Это было последнее, что Джулио ожидал услышать.

— Жениться?!

— Тебе приходит в голову что-то другое? Каким еще образом ты можешь покрыть свой и ее позор?

— Кармина всего лишь служанка!

— Неважно. Она живет в моем доме, и я отвечаю за ее честь. Я и мои сыновья.

— Я не женюсь на ней только потому, что так велите вы! Я не Дино, чтобы ходить на поводке!

Джулио нашел в себе силы оторвать взгляд от пола и посмотреть на Леона. Это было нелегко — смотреть в глаза человека, рожденного для того, чтобы опустошать завоеванные страны, человека с беспощадными инстинктами охотника, волей судьбы вынужденного стать земледельцем.

Не выдержав, Джулио перевел взор на Сандру и увидел в ее лице выражение нескрываемого сочувствия.

Женщина вспоминала давние обиды и страхи, когда Беатрис наскакивала на нее, выкрикивая проклятия. Она вела себя, как сумасшедшая, и не скрывала своей ненависти к Леону, тогда как он ни разу не сказал ничего плохого ни ей, ни о ней. Потому что она была его первой любовью, потому что, возможно, он любил ее до сих пор. Сандре казалось, будто муж защищает не Кармину, а свое прошлое; заставляя Джулио жениться на соблазненной служанке, пытается исправить собственные ошибки.

Молчаливая поддержка матери придала Джулио сил.

— Ты смеешь отказываться?! — вскипел Леон.

— Да, — подтвердил сын, — я отказываюсь.

— Тогда убирайся на все четыре стороны!

— Как скажете, — холодно произнес Джулио и, не оглядываясь, вышел за дверь.

Сандра хотела броситься следом, но взгляд мужа пригвоздил ее к месту.

— Пусть уходит, — сказал Леон, — не смей его удерживать. Он всегда был хитрее остальных мальчишек, но я не знал, что в нем кроется столько дерзости и подлости.

— Мне кажется, эта девчонка сама соблазняла моих сыновей! Я замечала, как она кружит возле Дино, какие взгляды на него кидает! Наверное, он не обратил на нее внимания, и она переметнулась к Джулио.

— Даже если это так, он не должен был делать того, что сделал, — сказал Леон и поднялся с кресла, давая понять, что разговор окончен.

— Ты выгнал Джулио, а как же Кармина? — глухо произнесла Сандра.

— Она останется в нашем доме.


Когда муж ушел на виноградники вместе с работниками, женщина бросилась на поиски сына. Джулио нигде не было. Бьянка видела, как он шел по тропинке в сторону моря, однако она решила, что брат отправился куда-то по поручению отца. Сандра побежала на берег.

Под известняковыми глыбами, застывшими, подобно огромным часовым, бурлило и кипело море. На Сандру обрушился каскад мельчайших брызг, но она не обратила на это внимания и поспешила вдоль шипящего прибоя.

Заметив рыбаков, женщина подбежала к ним и спросила, не видели ли они Джулио. Те покачали головами, и Сандра пошла дальше, не ощущая тяжести мокрого подола, липнувшего к ногам. Потом остановилась, нагнулась, взяла горсть песка, подняла и смотрела, как он тонкой струйкой сыплется вниз и как песчинки уносит ветер.

Она всегда знала, что этот день придет: кто-то из детей вырвется из дому и уйдет навсегда. Но она никогда не подозревала, что в этом будет повинен Леон.

Сандра вернулась домой и напрасно прождала сына до самого вечера. За ужином Леон объявил, что Джулио покинул дом и не вернется обратно. Это ошеломляющее известие, произнесенное спокойным и веским тоном, было встречено гробовой тишиной.

Кармина вела себя тихо, как мышка; убирая со стола посуду, умудрилась не громыхнуть ни одной миской и ни разу не подняла взгляд.

Сандра тоже не смотрела на служанку. Однако когда мужчины и Бьянка удалились, она подошла к Кармине и отвесила ей пощечину, а после вцепилась в волосы.

— Убирайся отсюда, слышишь! Я не могу и не хочу тебя видеть! Шлюха, неблагодарная тварь!

Женщина произносила ругательства, какие никто и никогда не ожидал от нее услышать. Перед глазами Сандры стояла Беатрис Санто, ее обтянутое черным платьем тощее тело, скрюченные злобой пальцы, раскосматившиеся волосы, острые злые глаза. Мало того, что Сандру выдали за Леона, не спросив ее согласия, так она еще была вынуждена терпеть унижения со стороны брошенной им любовницы!

— Куда я пойду! — рыдала Кармина. — Сейчас ночь!

— Мне все равно! Из-за тебя я лишилась сына!

Сандра выволокла служанку за ворота и что есть силы толкнула в спину.

— Иди! И не вздумай пожаловаться Леону!

Кармина в страхе бросилась прочь от дома; пробежала по нескольким улицам, а потом нашла укрытие среди груды камней, сваленных для починки церкви.

Дул прохладный ветер, но ей было нечем укрыться. Сандра не позволила Кармине забрать даже жалкие пожитки, не говоря о жалованье за прошедший месяц. Девушка заплакала, вспомнив, что деньги, которые она заботливо складывала в мешочек, тоже остались в ее каморке. Вероятно, Сандра сочла такое решение справедливым, потому что Джулио тоже ушел из дому без гроша в кармане.

Постепенно Кармина начала осознавать весь ужас своего положения. Она согрешила, а потому ее никто не примет и не поймет. Вся правда будет на стороне Гальяни. Если она обратится за помощью к Леону, Сандра сживет ее со свету. Ей неоткуда ждать помощи.

Кармина знала, что должна винить только саму себя. Она спала с Джулио потому, что ей нравилось с ним спать, да еще оттого, что внешне он был похож на Дино, любви которого она безуспешно добивалась. Она догадывалась, что Джулио всего-навсего развлекался с ней, хотя он и твердил ей о чувствах.

Заглядывала ли она в себя, воздевала ли заплаканные глаза к темному небу, на бесконечный поток вопросов был один-единственный ответ: она должна навсегда уйти из деревни, попытаться укрыться в ином месте, среди других людей, там, где никто не слышал ни о семействе Гальяни, ни о Кармине Бернарди.


Андреа мучили картины прежней жизни, являвшиеся во сне или возникающие перед мысленным взором днем, когда он на мгновение расслаблялся, опуская тяжелые весла. Они были хаотичными, разрозненными, мимолетными, но острыми, живыми. Он видел плывущую над обрывом луну, развешанные на солнце пестрые тряпки, влажный зеленый мох, мрачные ущелья, похожие на разомкнутые челюсти гигантского чудовища.

Осколки воспоминаний ранили сердце и заставляли душу исторгать безмолвный вопль.

Андреа с тоской вспоминал утра на Корсике, когда в окно врывался теплый свежий ветер, когда воздух над морем был наполнен тонкими жемчужными парами, тогда как очертания гор вдали были удивительно чисты. Дни, когда он мог часами слушать медленную речь родника, лежа в тени кустарника, и ночи, когда небо казалось серебрящимся покрывалом, расшитым руками искусной мастерицы.

Его теперешняя реальность была совсем другой. Жизненное пространство ограничивалось несколькими футами; в отсеки, где спали каторжники, проникала соленая вода и разъедала кожу; кормили бобами и сухарями, поили сырой водой. Жорж Рандель сказал, что мясо положено заключенным четыре раза в год, вино — по большим праздникам. Некоторым узникам родственники посылали деньги, на которые можно было что-то купить у охранников, но таких счастливцев было немного. За малейшую провинность, нерасторопность, лень, лишнее слово или дерзкий взгляд били палками, бичами, подбитыми железом башмаками: вскоре тело Андреа, как и тела многих других каторжников, покрыли ссадины и шрамы.

Безветренная погода, царившая на море в летние месяцы, затрудняла плавание парусных судов, потому они приводились в движение тяжеленными веслами, на каждое из которых приходилось до пяти гребцов. От равномерного движения весел зависела скорость судна; тот, кто запаздывал, получал помимо удара бича надсмотрщика удар веслом от того, кто сидел сзади, отчего, случалось, терял сознание.

В остальное время года каторжники трудились в каменоломне на холмах в окрестностях Тулона, откачке воды в доке, погрузке, разгрузке и починке кораблей. На любой из этих работ приходилось напрягать все физические и душевные силы.

Дух Андреа был сломлен, а от решимости не осталось и следа. В былые дни он восхищался бы величием и мощью кораблей средиземноморской эскадры, неистощимостью ветра, способного переламывать реи и гнуть мачты, смелостью неутомимых мореходов. Теперь все было иначе. Его ничто не интересовало, он думал только о том, как сохранить остатки сил.

Жорж Рандель поддерживал напарника, как мог. Делился с ним советами, пищей; если видел, что тот устал грести, принимал на себя основную нагрузку, а перед сном прилежно учил французскому языку. Вскоре Андреа стал понимать, что ему говорят, а после и сам смог составлять фразы.

Иногда ему казалось странным, что их сковали вместе. Обычно пару подбирали так, чтобы заключенные как можно меньше подходили друг другу. Это делалось для того, чтобы узникам было сложнее договориться о побеге.

Жорж Рандель никогда не рассказывал о себе и, в свою очередь, не расспрашивал Андреа о том, за что тот угодил на каторгу. Юноша догадывался, что его напарник был образованным человеком: его речь была правильной, он нередко употреблял слова и обороты, которых Андреа, почти не умевший читать и писать, никогда раньше не слышал. Однажды юный корсиканец обратил внимание на руки напарника: хотя его нельзя было назвать слабым человеком, прежде он явно не занимался тяжелой работой.

Кое-что прояснилось в тот день, когда Рандель наконец просил рассказать Андреа о том, за что его осудили.

Пока Андреа говорил, его напарник лежал на досках, прикрыв глаза рукой, с виду спокойный и безучастный. За бортом рокотало море. Казалось, они погребены на самом дне.

Иногда, проснувшись ночью, Андреа впадал в панику, потому что ему чудилось, будто он лежит на дне могилы, похороненный заживо.

Его отрезвляло звяканье цепей и невнятное бормотание товарищей по несчастью. От этого не становилось легче, ибо жалкая каморка без окон в самом низу трюма была ничуть не лучше гроба.

— Теперь ты знаешь, что у меня не было выбора. Я с детства знал, что когда-нибудь убью человека, — сказал он, закончив рассказ.

— Выбор есть всегда. Даже сейчас, — медленно, словно нехотя, произнес Рандель.

Андреа усмехнулся.

— Сейчас? Какой?

— Ты можешь возненавидеть своих тюремщиков, а можешь их простить.

— Что это изменит?