И замер от неожиданности – по тропинке от калитки к крыльцу бежала Юля Ваганова. Она была в том же самом пуховичке, в котором мерзла тогда на остановке, но теперь ей, кажется, было жарко: щеки раскраснелись, из-под шапочки выбивались пряди волос, глаза горели странным блеском, не сулившим ничего хорошего. От удивления Павел спустился со ступенек крыльца вниз, к ней навстречу.

– Кто дал вам право? – В соответствии с ее возбужденным видом Павел ожидал крика, но Юля заговорила почти шепотом, как будто боялась, что их подслушивают.

– А в чем, собственно, дело? – растерялся Павел. – Я не понимаю…

О, свою речь после этой реплики Юля отрепетировала заранее, пока бежала от своего дома к директорскому коттеджу! Звучала эта речь примерно так:

– Кто дал вам право унижать людей? Совать им деньги, передавать с нарочным? Какое вам дело до моей личной жизни?! Я уже сто раз пожалела, что согласилась тогда пойти просить у вас денег! Для вас это копейки, но вы предпочли унизить нас, прочитать нам мораль. А теперь вы, как добрый барин непутевой прислуге, высылаете нам конвертик?! Благодарим покорно! Вы могли расплатиться с Ириной, если вам так угодно, но при чем здесь я? Вы ведете себя, как покупатель в супермаркете, выбираете и платите, но мы – не колбаса и не помидоры, мы не продаемся ни на вес, ни поштучно! Нам от вас ничего, ни-че-го не надо!

Вот так. Ну, или примерно так. Обидно и доходчиво, чтобы раз и навсегда объяснить этому тупому и самодовольному олигарху, мнящему себя интеллигентом, кто есть кто и как следует себя вести порядочному человеку.

Но когда Павел открыл дверь, она вдруг поняла, что не хочет с ним разговаривать, потому что это бесполезно: если он не понимает, что поступил непорядочно и в очередной раз обидел ее ни за что ни про что, то вряд ли имеет смысл ему что-то объяснять. Только лишний раз унижаться. Достаточно и того, что она только что наорала на Ирку, которая, если честно, хотела ей только добра и была совсем не виновата в том, что она такая дура! Поэтому Юля замолчала на полуслове, сунула ему в руки тот самый злополучный конверт и побежала прочь к калитке.

Постояв еще пару секунд, Павел вернулся в дом. На кухне шипела выплеснувшаяся из кастрюльки вода. В домашние тапки набился снег. Павел выключил газ под кастрюлькой и понял, что есть ему совершенно расхотелось. Механически заглянул в конверт: сорок пятитысячных купюр лежали нетронутыми. Он тогда выгреб Ирине всю наличность, которая, к счастью, оказалась у него дома (обычно он пользовался карточкой, но Надеждинск не изобиловал банкоматами и кассовыми терминалами, так что пришлось на время изменить привычки).

Мордвинов был совершенно уверен, что хотя бы часть Ирина возьмет себе. Он ошибся и в этом, и вдруг ему стало так противно, так тошно, как будто он и в самом деле сделал какую-то гадость. Повезло, получается, Семену Петровичу Подтыкину – помер мужик счастливым. А над ним, ни в чем не повинным Павлом Андреевичем Мордвиновым, какие-то малознакомые заштатные актрисы который день подряд изощренно издеваются, и когда это закончится, непонятно.

Он тупо посидел у телевизора, не вникая в смысл передачи. Потом попробовал почитать, но книга, обычный исторический роман, оказалась будто на китайском, он не понимал ни единого предложения.

На часах было половина восьмого, то есть ложиться спать бесполезно, все равно не уснуть. Плюнув с досады, Павел оделся и вышел из дома. Он бродил по улицам, скупо освещенным и почти безлюдным. Только у двух больших магазинов народа было побольше, а в витринах уже появились новогодние елки и украшения. Естественно, его никто не узнавал, и Павел все шел и шел куда глаза глядят. Заблудиться было невозможно, заводские трубы видны из любой точки города, в крайнем случае, выйдет к проходной.

Возле двухэтажного дома с зеленой неоновой надписью «Аптека» на обшарпанном фасаде он обогнал было старушку, которая еле плелась, боясь поскользнуться. И она, конечно же, поскользнулась и упала бы, если бы Павел ее вовремя не подхватил. Старушка оказалась знакомой – та самая старая актриса, к которой он приходил вместе с Юлей. «Ничего себе забрел – полгорода пробежал», – удивился Павел.

Антонина Ивановна тоже узнала Юлиного кавалера.

– Спасибо вам большое, Павел… как вас по батюшке?

– Просто Павел.

– Я стараюсь в темноте не выходить лишний раз на улицу, зрение уже не то, что раньше. Но Василий Ильич плохо себя чувствует, давление очень высокое, и «Скорую» вызывать не разрешает. Говорит, увезут в больницу, а я хочу дома, – пожаловалась Антонина Ивановна Павлу, который, взяв ее под локоть, осторожно повел вдоль тротуара. – Вот спустилась в аптеку, таблетки купила, сказали, хорошие, импортные.

Они обошли дом, дошли до соседней пятиэтажки. Павел постыдился оставить Антонину Ивановну одну и вместе с ней поднялся на пятый этаж. А потом, неожиданно для себя, не отказался зайти на чашку чая.

Василий Ильич спал, и они тихо пробрались на кухню. Хозяйка поставила чайник, достала из холодильника варенье и конфеты.

– Может, вы кушать хотите? – вдруг спохватилась она. – А я вас конфетами кормлю…

Павел, ругая себя за невоспитанность, признался, что очень хочет. Он сегодня и не обедал, и не ужинал, если не считать обкусанной второпях колбасы.

– Ну вот и отлично, – обрадовалась Антонина Ивановна. – Я вам сейчас супика, у меня отличный борщ, вам понравится. И котлетки, вы будете котлетки?

Павел навернул вкуснейшего, как у мамы, борща со сметаной, потом слопал три котлеты с гречневой кашей и от чая с вареньем и сухариками тоже не отказался.

– Кушайте, кушайте, – радовалась Антонина Ивановна. – Вы знаете, Пашенька, так приятно кормить молодого человека с хорошим аппетитом, просто удовольствие! Когда приезжают сыновья, я вот так сижу и любуюсь, как они кушают.

– А ваши сыновья где живут? – поинтересовался Павел.

– Один в Екатеринбурге, другой в Челябинске. Зовут нас с отцом к себе, да уж мы куда отсюда? – вздохнула Антонина Ивановна. – Мы тут родились, тут и доживать будем. Тут театр.

– Да, очень хорошо, что я вас встретил, – вспомнил Павел. – Юля же собирается для вас спектакль ставить, она мне говорила, что вам надо коляску купить для Василия Ильича. Вы скажите какую, я привезу. А может быть, вам деньги нужны? На лекарства? Или еще на что-нибудь?

– Спасибо, Пашенька, – погладила его по руке Антонина Ивановна. – Только не надо нам коляски. Сам Вася не встает уже почти, а мне не под силу его ворочать. Да и как спускаться с пятого этажа? Я ему в комнате окно открою, рядышком посажу, укутаю потеплее – вот и прогулка.

– Но Юля собирается ставить, – зачем-то врал Павел. – Вы-то можете играть, Антонина Ивановна!

– Нет, Паша, я без Васеньки уж не буду играть. Я ему обещала: или вместе, или… Мы ведь с ним уж пятьдесят с лишним лет вместе, и в жизни, и на сцене. Как в театр пришли, там и познакомились, и поженились. За деньги спасибо, нам хватает, сыновья присылают. Да ведь только ничего на них, на деньги эти, теперь уже не купишь. Они молодым нужны. А нам, старикам, нужно время. Правильно говорят, что время – деньги. Знаете, почему?

– Ну, потому что если время зря не тратить, то можно заработать деньги, – предположил Павел. Он и правда так думал.

– Нет, – тихо рассмеялась Антонина Ивановна. – Не так, Пашенька. Помните, как в молодости денег ни на что не хватает, а все хочется – и покушать, и одеться, и в кино пойти? Нам сейчас минутки – как копеечки в молодости. Недавно еще почти полный кошелек был. Тратили, не думали, не жалели. А они кончились. И взаймы никто не даст.

– Антонина Ивановна, а Юля – хорошая актриса? – спросил Павел, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Она умная слишком, – серьезно объяснила Дружинина. – И самостоятельная. А актриса должна уметь подчиняться. Свое в себе подавлять, если оно не на пользу спектаклю. А Юля не умеет. Она режиссер. Ей ставить надо. Так что, может быть, и хорошо, что Витя уехал – это наш бывший главный, вы знаете? Ставить было некому, приглашенные-то к нам не больно ездят. Вот директор наш, Света Тарасова, и бросила Юлю в воду, как щенка. А Юля выплыла, вы же видели ее спектакли? Ей очень трудно, конечно, – продолжала Антонина Ивановна. – Труднее, чем нам всем. Но она должна справиться. Если справится – будет хозяйкой. Светлане будет на кого театр оставить.

Павел припомнил, что так же сравнивал со щенком не то его, не то своих детей дядя, Павел Владимирович, когда был у них разговор про Надеждинск. Стало быть, нашлось у него с Юлей что-то общее: их спихнули, а они барахтаются, лапами изо всех сил колотят – и вроде плывут. Если у них получится, значит, на него заводы можно оставить, на нее – театр. И важны не масштабы, а суть. Такое совпадение. Странно…

– Вы, Пашенька, Юлю нашу не обижайте, – попросила вдруг Антонина Ивановна.

– Не буду я ее обижать, зачем? – пробормотал Павел, сосредоточенно глядя, как в его стакане расползается на крошки забытый сухарь. – Это она меня обижает.

И он, водя по стакану ложкой и не поднимая глаз, вдруг рассказал о Юле, о себе, о странных их отношениях, которых, в общем-то, и нет, но о которых он постоянно думает. Антонина Ивановна слушала, не перебивая, кивала.

– Вот вы объясните мне: что я такого плохого сделал? – горячился Павел. – Я хотел как лучше, а она прибежала… Наорала на меня! Я, как дурак, бегаю, деньги всем сую, а меня отталкивают, да еще и дураком выставляют! Ничего я тут у вас не понимаю! И никогда со мной такого не было! Влип тут с вашими… с вашим театром, как не знаю кто!

– Не от души даешь, значит, Паша. От гордыни, – дождавшись, пока он выдохнется и замолчит, проговорила Антонина Ивановна. Необидно сказала, участливо. – Не все деньгами измеряется, и теперь даже не все. Ты вот все время о деньгах говоришь и думаешь, а ты о людях подумай. О Юле вот, об Ирочке, о Тане, о Петьке. О жизни подумай, их и своей. Наша жизнь – театр, а твоя что? У тебя жена, дети есть? Нет? А работаешь ты кем?

– Я директор завода. Металлургического, – нехотя признался Павел и заранее расстроился, что Антонина Ивановна станет с ним разговаривать совсем по-другому.

– Директор? – ничуть не удивилась старушка. – Стало быть, ты и есть тот новый директор, что осенью приехал? Значит, у тебя в жизни завод есть. Огромное дело. Люди от тебя зависят. Город. Только, наверное, мало тебе завода, вот ты и мечешься. Еще что-то должно быть, значит.

– Что? – заинтересованно спросил не ожидавший такого поворота Павел – уж он-то всегда считал, что его жизнь до отказа наполнена смыслом.

– А я не знаю, Пашенька. Ты уж сам думай, – вздохнула Антонина Ивановна. – Еще чайку хочешь?

Вернувшись домой, Юля немедленно уселась за работу: настала пора думать о новогодних елках для детей, этой вечной обузе, ежегодной радости и возможности подзаработать денежек. «Смешариков» бы хорошо поставить, дети их любят. Только как там с авторским правом, надо еще узнавать. Да и костюмы выйдут недешевые. При их делах придется, видно, танцевать от имеющихся костюмов прошлых лет, благо там всего полно: и нечисть всякая, и зайцы-белки, и пираты…

Сюжет обычный: кто-то из нехороших персонажей что-то украл (Снегурочку, Деда Мороза, стрелку от часов, елку), а хорошие будут это «что-то» искать. Ох, как хочется сделать наоборот! Например, три распоясавшихся поросенка сперли елку у бедного старого Волка, лишили старика последней радости. И костюмы есть, если еще не развалились; «Три поросенка» у них лет десять назад шел, не меньше. Нет, Светлана не разрешит. Скажет, что с нее и «Ревизора» хватит. Что ж, пойдем по накатанной колее.

Итак, Баба Яга. Но Бабой Ягой сделаем Сашку, чтоб красавица была. А искать… не знаю пока, что искать, пойдет Иванушка, то есть Петька. А раз Петька, то, стало быть, искать он пойдет Татьяну, кого же еще. То есть Снегурочку. А Баба Яга его будет соблазнять, чтобы… Тьфу, это уже не детская елка получается, а взрослая.

Задумавшись, Юля отложила ручку и уставилась в окно, за которым стояла густая чернота без бликов и оттенков. Вспомнив Петьку и Татьяну, она расстроилась.

Они оба были несчастны, и это было очень заметно. То есть Петька-то считал, что он самый счастливый человек на свете потому, что он любил, и потому, что у его любви теперь появился шанс на взаимность. Каждое утро атеистически воспитанный Петька поднимал глаза вверх и мысленно просил, чтобы «папа Витя» не вернулся. А Таня… ну, она погорюет и успокоится, когда окончательно поймет, что ее сбежавший супруг – подлец и негодяй, а у нее есть Петя, отважный рыцарь без страха и упрека, готовый на все ради их любви. Именно так, яркими красками без полутонов и переходов и полагается рисовать действительность молодым людям романтического склада в возрасте девятнадцати лет, каковым и являлся Петр Королев.

То, что Петька был по-настоящему влюблен, было видно невооруженным глазом. Он ходил за Таней, как тень, а если не ходил, то неотрывно следил за ней глазами. Он ежеминутно возводил ее на пьедестал; Юля несколько раз подмечала: когда миниатюрная Таня, играющая все детские роли в спектаклях, садилась на стул или в кресло, долговязый Петька устраивался на полу возле ее ног – для того, чтобы смотреть на любимую снизу вверх. Так, как чувствовал.