Настал мой черед удивляться.

— Это по какому еще?

— Понимаешь, звонит кто-то каждое утро, когда ты на работе, а я еще…

— Мужским голосом?

— Нет. Женский, хихикающий. Противный. Ну и всякие глупости…

— Какие? Не мнись ты, ради бога!

— Ну, что у тебя там отношения…

— Где — там? С кем?

— Ну, с сотрудником. Да я не слушаю, только первый раз выслушал от растерянности. Ясно же, что какая-то твоя подчиненная, которую ты обидела. Сама рассказывала, что одна даже плакала из-за тебя.

— Не одна. И что еще?

— Говорю же: не слушаю, бросаю трубку. Она начинает рассказывать какие-то подробности… Ну, явное вранье, даже по голосу слышно.

(А если нет? — задала я ему мысленный вопрос. Но только мысленный.)

— Ладно. Разберемся, — сказала я.

— Не надо разбираться. Не надо вообще обращать внимания. Можно даже телефон отключить на время.

— Письма будут посылать.

— Читать не обязательно.

— Значит, ты из-за этого?

— Ну да. Но ты не расстраивайся.

— Я постараюсь.

Я ехала на работу и думала: Фофан. Это Фофан с помощью какой-нибудь своей подружки. Больше некому.

Но поди докажи!

Входя в редакцию, я взглянула на Фофана с такой ненавистью, что другой на стуле бы подскочил.

А он простодушно улыбнулся толстым лицом, словно я комплимент ему отвесила. И сидя поклонился:

— Здрассссти, уважаемая!

Все катилось снежным комом. Вслед за мной появился Антон. Видно, что невыспавшийся. Небритый.

Звонки в редакции постоянно. И вот один из них, я беру трубку. Молчание.

Говорю:

— Слушаю вас!

Только после этого возник голос. Женский. Торопливый.

— Здравствуйте, мне редактора, Людмилу Максимовну.

— Это я.

— Здравствуйте, только ничего не говорите, это Нина, жена Антона. Ничего не говорите, чтобы он не понял. Я из проходной звоню, вы можете выйти?

— Да, конечно.

— Очень вас прошу. Вы не думайте, я не скандалить…

— Хорошо, хорошо.

Я положила трубку и встала.

Антон, на протяжении всего разговора смотревший на меня, спросил:

— Кто?

— Да жалобщица. Принесла слезный крик на несправедливость властей.

Это было правдоподобно. Не перевелись еще люди, которые пишут в газеты с надеждой о помощи. Даже нам, несмотря на название и желтизну.

Но в глазах Антона было что-то странное. Любящие люди становятся просто патологически чуткими. Как бы не увязался за мной. И я сказала:

— Пожалуйста, глянь мой материал. У меня глаз замылился, ничего не соображаю.

Он кивнул и взял листы с моего стола.

Вид у жены Антона был такой, будто это я иду к ней разбираться по поводу украденного мужа, а не она пришла ко мне. Смущенно и тихо Нина попросила меня отойти в сторонку.

У подоконника, глядя в окно, мы говорили. То есть говорила она.

— Я просто посоветоваться, — сказала Нина. — Не знаю, с чего начать… Знаете, я еще на свадьбе вас заметила. Помню, подумала: вот такие женщины мне нравятся. Энергичные, волевые, красивые. Я не такая. А потом Антон рассказывал о вас. Он вами восхищался всегда. Он же знаете какой, он все рассказывает. Он очень искренний. Он такой человек вообще… Вы же знаете. Когда мы поженились, я просто не верила. Думаю: надо же, повезло!.. Нет, вы не думайте. У меня комплексов нет. Просто я трезво себя оцениваю. Мы как-то не умеем. В смысле вся семья. Не умеем, ну… Удержать или… Бабушка одна осталась, мама одна прожила. Я подумала: не может быть, чтобы я исключение. Я даже быстрей ребенка родила, чтобы успеть. Родила — и счастлива. И вот чувствую: он не говорит чего-то. Я сразу подумала о вас. Я хотела сама ему сказать, чтобы он… Но я не знала, что это. Может, просто. Ну, как бывает. На месяц, на два. Увлечение. Бывает ведь?

— Да, — выдавила я.

— Ну вот. Мы современные люди. Я готова: совсем так совсем. На время, так на время. То есть на время, а потом совсем. Потому что я не сумею. В общем… Сегодня ночью его не было. Он и раньше один раз дома не ночевал. Но сегодня не так. Даже не позвонил. А потом кто-то звонит рано утром. Говорит: ваш муж с этой… С вами, в общем. И даже адрес назвали, где он квартиру снял.

— Женский голос?

— Да.

— Хихикающий такой?

— Не помню. Да, вроде, какой-то… смешливый. Я все это к чему. Вы скажите Антону, пусть он не скрывается. Не хочет со мной говорить — не надо. Пусть скажет, когда мне из дома уйти, чтобы он вещи взял. Я не хочу никого силой… Понимаете?

Сказав, она подумала, вздохнула и вымолвила:

— Ну, вроде все.

Это дико и нелепо звучит, но я любовалась этой женщиной. В ней не было жалостливости, униженности, обиды, оскорбленности, ничего подобного не было. В ней была глубокая, трагическая (какая, казалось мне, только в книгах бывает), гордая безнадежность.

Я, кстати, давая женщинам оценку как женщинам (то есть возможным соперницам, их внешности, манерам и т. п.), в сущности, не применяла к ним мерок, так сказать, общечеловеческих. То есть слушайте внимательно: я женщин за людей не считаю. (Это не совсем правда, но я — для простоты.) И это не только таким стервам, как я, свойственно, а большинству представительниц прекрасного пола. И между прочим, феминистки, если они разберутся в себе, поймут, что не против мужиков их борьба направлена, а в первую очередь против женщин же, тех, которые желают быть только женщинами и ничем более. А также против тех женщин, которые женщин за людей не считают. (Впрочем, мне кажется, сами феминистки втайне таковы.)

Короче говоря, если до этого я, оценивая кого-то, могла снисходительно сказать: «Красивая женщина!», то с Ниной был первый случай, когда я, глядя на нее, мысленно сказала: «Красивый человек!» Настолько неподдельным, цельным все было в ней. И при унизительности ее положения чувствовалась внутренняя несгибаемая сила. Если б она захотела, я уверена, она бы меня в порошок стерла, а мужа приклеила к себе намертво. Но она не хочет! Вот она смотрит на меня (в блуждающие мои глаза!) своими внимательными мудрыми глазами (а девочке и двадцати трех, кажется, нет!) и прекрасно понимает, что одно ее слово: «Отойди!» — и я отойду навсегда, навеки. Не хочет. А с мужем ей и того не надо, поживет один, без нее, месяц-другой — и приползет на коленях… Не хочет. Своими руками устраивает чужое счастье. Лишь бы ЕМУ было хорошо. А она… Она — сильная.

Я молчала. Я не знала, что сказать. Нина выше меня, она сможет без него. А я не смогу. Вот сейчас поняла, когда потребовалось четко и точно решить. Ангелу — ангелово. Это ей. А стерве — стервово. Это мне.

И мое молчание ей все объяснило.

— До свидания, — сказала Нина. И ушла.

Не знаю, какое у меня было лицо, когда я вернулась, но Антон тут же подошел:

— Она была?

— Да.

— Что говорила?

— Что ждала этого. Чтобы ты забрал вещи, только предупредил, чтобы ее не было.

— Святой человек.

— А мы сволочи.

— Да, — согласился он совершенно серьезно.

— А может, не нужно?

— Ты как хочешь. А я — бесповоротно.

— Дай хотя бы неделю. Буду приезжать к тебе, но останусь пока еще дома. Все-таки муж, сын… Понимаешь?

— Понимаю.


В тот же день, так уж повезло, я проходила мимо стола Фофана, отлучившегося покурить (курить в комнатах я тоже запретила), когда зазвонил телефон. Его, фофановский, телефон, как помощника депутата. Я взяла трубку без всякой задней мысли, машинально. Игривый девичий голос закричал:

— Евгень Палыча, пожалста!

Я оглянулась на дверь:

— Он вышел.

И заговорщицким тоном задала идиотский вопрос:

— Это вы?

— Кто?

— Дело в том, что Евгений Павлович просил вас дать мне телефон, по которому вы утром звонили.

Ладно, щас, — отозвалась дура, не сообразив, почему это Евгень Палыч какой-то женщине просил дать этот телефон, почему сам не дал? (А я тоже хороша! — не могла ничего умней придумать.)

Но веселая девушка уже назвала мне номер (достала, наверно, бумажку, где он записан).

— Спасибо, — сказала я.

Телефон был — Антона.

— Эй! Эй! — завопила вдруг девушка. — А вы кто?

— Конь в пальто, — сказала я и повесила трубку. Через несколько секунд телефон зазвонил опять, я ножницами перерезала провод (слегка ударило слабым телефонным током). Никто этого не заметил. Я ждала Фофана. Ждала у двери стеклянной выгородки, которую мне на днях соорудили: получилось что-то вроде кабинетика.

Он явился.

— Евгений Павлович, на минуточку! — приветливо позвала я его.

И пропустила его мимо себя в кабинет. К обычному запаху пота и перегара добавился отвратительный никотиновый дух.

Я закрыла дверь.

— Чего изволите? — лучезарно улыбнулся Фофан.

— Изволю тебе в морду дать.

И я дала — кулаком, изо всей силы. Он схватился за щеку:

— Так… И за что, интересно узнать?

— Не знаешь?

— Понятия не имею.

— Тогда еще.

И я еще раз его ударила в то же место (он по неосторожности руку уже убрал).

— Так знаешь или нет?

Я стояла перед дверью. Он понимал, что просто так я его не выпущу, готовая на все вплоть до безобразной взаимной драки. Он понимал, что это ему ни к чему. Будет скандал, я начну кричать и все выкричу, и коллектив его поступков правильно не оценит. Вернее, оценит именно как надо.

Но и прямо сознаться он не мог.

— Сволочь, — сказал Фофан. — Сука.

Этого было достаточно. Это было, в сущности, признание.

— Если ты еще посмеешь лезть в мою жизнь, я найду людей, и тебя кастрируют! Понял?

— Людей и я могу найти! — пробормотал он, подставляя рожу к зеркалу на стене, чтобы посмотреть, насколько заметны оставленные мною следы.

Я рассмеялась, отошла и пихнула его к двери, наподдав ему (не без отвращения) ногой под жирный зад, пожалев, что у меня туфли не на шпильках.

Я смеялась потому, что представить не могла, чтобы Фофан и впрямь кого-то мог найти: кто захочет иметь дело с обалдуем, продажность которого всем известна?

Глава 10

Возможно, это были самые счастливые и самые страшные вечера в моей жизни. Несколько вечеров подряд.

На работе мы с Антоном, словно нарочно (то есть и впрямь нарочно), сторонились друг друга, старались общаться только по необходимости. Потом он уходил, а чуть позже и я. Встречались на трамвайной остановке, но трамвая ждать терпения не было, хватали частника или такси.

У него сохранялся неуют снимаемого холостяцкого жилья, он не обзавелся даже телевизором, даже магнитофоном. Только пару десятков книг привез и сказал мне, что никогда не читал так много, как в эти вечера (после моего ухода).

И мы были счастливы.

И нам было тошно просто до физической почти тошноты (по крайней мере мне). И мы старались этого друг другу не показать, но, конечно, чувствовали.

Это был, как назвал один современный автор свою книгу, какой-то «бесконечный тупик». (Я даже взяла журнал с этим самым «тупиком», но прочла только первые страницы: не про меня и не для меня.)

Каждый вечер был пропитан ощущением безвыходности, конца.

Но приходил другой день, другой вечер, и все начиналось сначала.

Как-то я спросила его:

— Ты собираешься снять новую квартиру?

— Почему? Пока этой доволен.

— И надолго?

— Не знаю. Может, на год. А что?

— Тебе не хочется ничего тут сделать? Чтобы она выглядела хоть чуть-чуть твоей, а не гостиничным номером?

— А тебе?

Что ж, каков вопрос, таков ответ. Я назвала эту квартиру гостиницей, и я же сама к ней так и относилась. Это был недобрый знак.

Но мы не могли без этих встреч, и это было не то, повторяю, что с Ильей, не получение «дозы», а зависимость более сложная. Если свидания с Ильей кончались умиротворением, покоем, то свидания с Антоном все чаще — какими-то глупыми ссорами, взаимным недовольством, упреками (за которыми громоздился взаимный упрек самый странный и самый больной, не упрек, а крик: «Господи, зачем мы друг друга встретили?!»).

Не было выхода, хотя выход был: прекратить все это.

Но тут сказка кончилась — потому что все до этого происшедшее можно считать именно сказочкой, пусть даже и страшноватенькой.

Все, что было до этого, включая, блин, богатые мои любовные переживания, показалось мне такими пустяками, такой ерундой в тот день, вернее, в те сутки, когда сын Саша не ночевал дома (такого раньше не случалось без предупреждения, да и с предупреждениями всего раза два), а утром нам позвонили и сообщили, что он задержан за наркотики. Сказали, в каком райотделе милиции находится. Сказали, что, поскольку он несовершеннолетний, мне, как матери, необходимо срочно явиться (будто я собиралась отказываться!). Лишь положив трубку, я сообразила, что не разузнала подробностей. И, лихорадочно одеваясь, наскоро спрашивала Сергея: