Что ж. Так нужно.

Дача оказалась в духе тех игрушечных замков, которые понастроили сами знаете кто: из белого кирпича, башенки из красного, а конусовидные крыши башен покрыты блестящей жестью. Два этажа, на первом — холл, камин. Камин горел, но не грел, однако было тепло, потому что дом отапливался, как я поняла, через подвальный котел, от которого повсюду шли трубы и батареи. И стол был накрыт, и свечи кто-то зажег по углам (для форсу), и огромный телевизор в углу негромко звучал, но того, кто все это обеспечил, не видно. Словно незримый сказочный дух витал над домом. А над бревенчатой избушкой в глубине сада вился дымок. Баня, поняла я. И опять-таки, кто ее топит, неизвестно.

Приехали мы в разных машинах, поэтому знакомились уже в доме (а шоферы вместе с машинами тут же как сквозь землю провалились!).

— Людмила, — представил меня Василий Натанович. — Свой человек!

Вице-губернатор и человек с перстнями достаточно вежливо кивнули мне. Вице-губернатор не назвал своего имени, полагая, что его и так знают, а человек с перстнями сказал простецки:

— Петя.

Блондинки же даже и не помышляли соваться ко мне со знакомством. Из этого я сделала вывод, что все-таки я не на таком, как они, положении. Но это меня не утешило, скорее насторожило. Я понимала, что Василий Натанович гордится мною и похваляется перед друзьями: у вас, дескать, просто потаскушки, а у меня вот что! Опасная эта похвальба: мужики завистливы. (И в предчувствиях своих я права оказалась.)

Мы сели за стол. Мужчины стали жрать и пить так, словно год не видели ни еды, ни питья. А уж этого-то, я думаю, у них вполне хватает.

Или просто не терпелось им, как выразился Мрелавшвили, поскорее расслабиться?

А я все думала: какой смысл вкладывал Василий Натанович в слова обо мне: свой человек? Не значит ли это, что он гарантирует в моем лице сохранность тайны о том, что произойдет здесь? Но что произойдет?

Нажравшись и напившись, они расселись по мягким креслам и завели какие-то непонятные разговоры. Мелькали фамилии, имена… Блондинки, заскучав, захотели «порнушечку посмотреть». Поставили им кассету с порнушечкой.

Я сидела в сторонке, лицом к камину. От порнушечки меня всегда подташнивало, я не наблюдатель и не подглядыватель по натуре. Разговоры мужчин тоже были неинтересны.

Но вот они слегка переварили пищу, Василий Натанович отлучился и вскоре радушно позвал:

— А теперь в баньку, господа, в настоящую русскую баньку!

Блондинки завизжали от восторга, вице-губернатор и человек с перстнями тоже изобразили на лицах удовольствие.

Всем выданы были теплые халаты и тулупы, чтобы одеться после бани. Причем когда они появились, кто их принес, я не заметила!

Они пошли в баньку, а я так и осталась сидеть у камина.

— Люда! — сказал Василий Натанович.

— Нет, — сказала я.

— Я тебя выручил, — напомнил он.

— Я готова расплатиться. Но в баню не пойду. У меня пониженное давление, мне в бане сразу становится плохо. Я в обморок упаду.

— Если ты думаешь, что я это в качестве расплаты, то я сейчас же вызову шофера и тебя отвезут в город.

Господи, как бы мне этого хотелось! Но я понимала: нужно дойти до конца. Мне, моему сыну, моей семье нужна безопасность. Я должна выдержать. Но только не банька!

— Я просто действительно не переношу баню.

— Что ж, — сказал Мрелашвили. — На бане свет клином не сошелся.

И удалился, весьма недовольный.

Но когда вернулся вместе с распаренными мужчинами и девицами, лицо его было каким-то загадочно улыбчивым, словно он лелеял приятную тайную мысль. (Или просто от полученного удовольствия.)

Мы продолжили интеллектуальное общение, то есть опять сели жрать и пить. Беседа у мужчин была на одну тему: хороша банька, потому что можно до нее выпить, покушать, а после баньки ты как новый, будто и не ел, и не пил, можно заново и кушать, и выпивать. Они вертели эту тему и так и сяк, и я подумала, что это, наверное, их идеал: чтобы вечно жрать и пить и вечно оставаться хотящим жрать и пить.

Впрочем, я заметила, вице-губернатор налегал не так, как прежде.

В этих непринужденных светских беседах шло время.

Вот и стемнело уже.

Я извинилась, вышла из-за стола и села в облюбованное кресло к камину (огонь его меня весь вечер притягивал), смотрела, как горит бесполезное холодное пламя.

Задремала.

Очнулась от тишины.

Обернулась.

В холле никого не было, кроме вице-губернатора. Он глядел на меня.

Встал и подтащил к камину еще одно кресло.

Я поняла: Мрелашвили, готовивший меня для себя, проявил мужество, поставил интересы дела выше личных. Я имела несчастье понравиться вице-губернатору, и он попросил меня уступить. И Василий Натанович уступил, зная, что за это сможет потребовать от вице-губернатора много мелких услуг.

Я приготовилась мучиться: слушать.

Он заговорил:

— Вот так проходит жизнь: работаешь, работаешь…

(«Уважай меня, я много сил отдаю пользе государства, я значительное лицо!» — перевела я его слова мысленно в те, какие он на самом деле хотел произнести.)

— А в сущности, человеку мало надо: тепло и уют.

(Перевод: «Нажраться, выпить, распустить пузо, сесть у огонька — без чужих глаз».)

— Тепло человеческое причем, понимаете?

(Перевод: «И чтобы рядом баба красивая была, которая бы всякий бред слушала с почтительным видом».)

— Философски говоря, всем нам хочется иногда выпасть в какое-то четвертое измерение.

(Перевод: «Трахнуться хочется. Хочу тебя, женщина. Как тебе сказать об этом?»)

— Но одному в этом измерении холодно, грустно…

(«Хочу тебя».)

— Иногда встретишь человека и понимаешь: вот кого ждал. Мечтал, можно сказать.

(«Хочу тебя».)

— Это так редко бывает, когда совпадение. Но бывает же.

(«Хочу тебя».)

Уж лучше бы он оказался наглым, нахрапистым. Вице-губернатор извел меня своими околичностями.

Я встала:

— Наверху, как я понимаю, спальни? Какую нам выделили?

— Я в общем-то…

— Пойдемте.

Я повела его, будто это был мой собственный дом. На втором этаже из нескольких дверей одна — оказалась открытой. Чтобы путаницы не возникло.

Мы вошли в эту комнату.

Ну, естественно, плюш, бархат, ковры, пятиспальная кровать. И душик даже есть маленький, и туалет крошечный. Все удобства, блин.

На столике у кровати — фрукты и шампанское. И тихая музыка звучит.

Это надо сделать, повторяла я себе. Надо сделать.

Выключила весь свет, кроме одного торшера в углу, с глухим абажуром (чтобы все-таки видел меня), разделась, встала перед ним, руки закинула, поправляя волосы.

Он издал что-то вроде рычания, скинул халат и набросился на меня.

Каждая женщина думает о себе: уж меня-то не изнасилуют. Не смогут.

Нет, то есть бывают случаи, когда нож к горлу или пистолет. Но я всегда недоумевала, как это можно дать себя кому-то против своей воли, если он не преступный насильник с пистолетом, а просто лезет напролом? Каким бы он ни был сильным и большим, у тебя есть локти, ногти, коленки, зубы, царапайся, кусайся, бей его коленками в уязвимые места.

На практике оказалось иначе.

Как только он повалил меня, вдруг накатила тошнотворная волна отвращения, и я начала отбиваться. Он опять зарычал (похоже, от предвкушения). Не успела я пустить в ход ни коленки, ни ногти, ни локти, ни зубы. Руки оказались завернуты на спину и придавлены двумя телами — его и моим; беспомощные коленки он с такой силой раздвигал своими лапами, будто хотел разломить меня; жаждущие зубы грызли воздух, потому что мое лицо он своротил набок своей мощной мордой, прижал к подушке.

Говорят, есть женщины, от подобного насилия даже впадающие в экстаз.

Я оказалась не из таких.

Правда, когда он освободил мои руки и колени и я могла начать сопротивляться, смысла в этом уже не было.

Я думала, он выскажет претензии: сама заманила, а потом кочевряжится. Но он, наверное, просто принял все за хитроумную тактику хитроумной гетеры (во, блин, какие слова на ум идут!), которая сопротивлением возбуждает партнера.

Недаром же он, удовлетворенный, одобрительно похлопал меня по щечке:

— У-у-у, тигрица!

И, слава богу, вскоре захрапел.

Я не меньше часа простояла под душем, потом оделась — полностью, скукожилась на краешке и полночи проплакала.

Вот уж теперь я точно стерва, думала я. Окончательная.


Мне даже захотелось посмотреть, что это слово у Даля означает. Дома я достала словарь, нашла, прочитала: «СТЕРВА ж., стерво. Падаль, мертвечина, дохлятина…» Современного значения у слова не было.

Падаль, думала я. Очень точно. Упавшая.

Но мертвечина — нет.

Дохлятина — нет!

Нет, блин, я хочу еще жить, я буду счастливой наперекор всему! — и даже наперекор себе!


Но сказать легче, чем сделать.

На меня напала хандра. Я приняла ее как реакцию на бурные события последнего времени. Можно было бы взять отпуск или просто неделю за свой счет. Отдохнуть.

Но как отдохнуть, где?

Ехать я никуда не хотела.

Сидеть дома (лежать) и читать книги? Не хотела.

Станет только хуже.

Наоборот, надо занять себя работой, работой и работой.

Антон знал о том, что произошло со мной (то есть с моим сыном), и несколько дней не тревожил меня.

Но вскоре начал беспокойно поглядывать. Я его понимала: любящая женщина должна, казалось бы, в нем искать утешения, а она чурается, сторонится. Почему?

Он спросил об этом прямо, зайдя ко мне в кабинет, когда в редакции почти никого не было (главное, не было Фофана, он выбил у Мрелашвили для себя отдельную комнатушечку, поступив умно и предусмотрительно).

— Может, заедем сегодня ко мне? — спросил Антон.

— Нет.

— Почему?

— Плохое настроение.

— Настолько плохое, что и меня не хочешь видеть?

— Я вижу.

— Я не об этом.

— Я понимаю.

— Конечно, — сказал Антон. — У тебя неприятности…

— Это называется не так. Это несчастье.

— Что, так серьезно? Еще что-нибудь?

— Ты о чем?

— О твоем сыне.

— Сын ни при чем.

— А кто?

— Я сама.

Он посидел, вертя авторучку и поглядывая на меня.

— У меня ощущение, что ты стала какой-то чужой.

Я поежилась. В душе холодно и пусто. Нет никакой охоты лукавить, придумывать, врать.

— Не я стала чужой. Для меня все стало чужим. Может, это болезнь. Но почему-то мне кажется, что она никогда уже не пройдет. Вся моя прошлая жизнь для меня стала чужой. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Антон. — У меня так было.

— И ты стал чужим. Понимаешь?

— Не понимаю. Так не бывает.

— Бывает же, что влюбляешься — сразу? И кажется, что — смертельно. Как никогда. И вдруг — все. Обрывается и… И все. Ты чужой. Прости.

— Что же мне делать?

— Не знаю. Мне все равно. Оставьте меня в покое.

— Кого ты имеешь в виду?

— Всех!


Слово мое, это заклинание, словно злого духа вызвало. Нет, в самом деле, мистика: едва я прошу — через посредство Антона — оставить меня в покое — всех! — и тут же раздается звонок.

Я узнала голос вице-губернатора.

Весьма мило осведомившись о моем здоровье и текущих делах, он спросил, не могу ли я зайти завтра в десять утра по деловому вопросу.

Я согласилась.

— Кто это был? — спросил Антон.

— Вице-губернатор наш.

— Ты с ним так запросто?

— Конечно. Я же спала с ним.

— Когда?

— На днях.

— Ну, ты…

— Что? Стерва? Я согласна. Хватит мальчишествовать, Антон. Возвращайся к жене. Лучше женщины ты никогда не найдешь, говорю тебе серьезно.

— Я не могу без тебя.

— Это только кажется. Сможешь.

— Он что, хочет предложить тебе постоянной любовницей стать?

— Весьма вероятно.

— И ты согласишься?

— Весьма вероятно.

— Ты больше чем стерва. Ты…

— Не мучайся. Такого слова еще не придумали.

— Придумали, — сказал он. И напомнил мне это слово.

И я, верьте или нет, рада была его злости, его ненависти. Пусть ненавидит, ему будет легче от этого.

Глава 11

Вице-губернатор встретил меня в своем кабинете приветливо, но официально. Было такое ощущение, что где-то здесь установлен магнитофон или скрытая камера, и он знает это.